Шло время. Об арестованных будто забыли. Короткий зимний день подошел к концу. В сарае сгустились сумерки. Вместе с ними все сильнее давали о себе знать холод, тысячами иголок терзавший измочаленное тело, и голод, мучительными спазмами отзывавшийся в пустом желудке. Спасаясь от них, Петр зарылся в сено и принялся жевать засохшие стебли.
Грохот засова на двери заставил его встрепенуться. Отбросив в сторону сено, он выглянул. В дверном проеме в блеклом лунном свете прорезался силуэт часового, и сердце Петра екнуло.
— Шпионы, самострельщики и прочая шваль, встать! — рявкнул часовой.
Арестованные поднялись и, переминаясь с ноги на ногу, ждали, что последует дальше.
— Што как не живые? Всем на середку! — надрывался часовой.
Петр первым шагнул вперед, рядом пристроился бывший шахтер, а за ним — раненый боец. Они не решались поднять глаза и посмотреть за спину часового. За ним маячили двое.
«Вот, Петя, ты и отвоевался. Как все глупо», — пронзила его леденящая душу догадка.
Об этом, вероятно, подумали и другие арестованные. У мальчишки-бойца окончательно сдали нервы, он рухнул на пол и взмолился:
— Дяденьки, пожалейте! Я не виноват. Я…
— Заткнись! Пулю на тебя, сопляка, жалко! — рявкнул на него часовой и позвал: — Раздатчик, заноси гадам баланду!
«Баланду?.. Значит, еще не конец», — встрепенулся Петр.
Он не слышал, что там бубнил часовой, как звякнули миски и ложки, брошенные на землю, непослушными руками взял кусок зачерствевшего ржаного хлеба и принялся торопливо глотать баланду. Она напоминала то ли жидкую кашу, то ли густой суп, но ему было не до того — голод заставил забыть обо всем. Последним кусочком хлебной корки он собрал остатки варева со дна миски и положил его под язык, чтобы хоть на время обмануть сосущую боль в желудке. Бывший шахтер и мальчишка-боец не спешили и медленно цедили баланду. Раздатчику надоело ждать.
— Все, дармоеды, хорош жрать! — прикрикнул он.
Ему поддакнул часовой:
— Добро только переводим, — и приказал: — Встать, гады! К стенке!
Петр опустил на землю миску с ложкой и отступил назад, его примеру последовали остальные. Раздатчик сгреб посуду в вещмешок и двинулся к выходу. Вслед за ним покинул сарай и часовой. Перед тем как захлопнуть дверь, он с презрением бросил:
— Живите пока, жмурики.
— Сука тыловая, — сквозь зубы процедил бывший шахтер.
Тяжело вздохнув, Петр возвратился на место, с головой зарылся в сено и попытался уснуть. Несмотря на свинцовую усталость, сон не шел, одна и та же мысль «За что? По какому праву?» раскаленным гвоздем жгла мозг. Так же, как и он, не могли уснуть соседи; из их углов доносились шорохи, приглушенные всхлипы и тяжелые вздохи. Петр потерял счет времени, когда за стеной сарая снова раздались шаги. Он прислушался — шли несколько человек.
«Расстреливают на рассвете», — обожгло его, и предательская слабость разлилась от живота к ногам.
О том же подумал бывший шахтер и мрачно обронил:
— Кажись, по нашу душу.
— Не хочу, не хочу! — взвизгнул молоденький боец.
После короткой возни над засовом дверь в сарай распахнулась, и на пороге возникла сутулая фигура. Лунный свет упал на лицо.
— Сычев? Ты? — не поверил своим глазам Петр.
В его голосе смешались радость и облегчение. Ответ Сычева заглушил скрип ржавых петель. Дверь захлопнулась, и сарай снова погрузился в кромешную темноту.
— Серега, двигай сюда, — позвал его Петр.
Тот, громыхнув попавшей под ноги жестянкой, пробрался к нему и опустился рядом. Несколько минут прошли в тишине. Первым заговорил Сычев:
— Кажись, отвоевались, Иваныч? Кто бы мог подумать, что так все кончится.
— М-да, — не нашелся, что ответить, Петр.
— Неужели копец?
— Ты это брось, еще поживем.
— До утра, а потом перед строем шлепнут.
— Погоди хоронить себя. На одном Макееве свет клином не сошелся, разберутся.
— А-а-а, — Сергей безнадежно махнул рукой. — Все они одним миром мазаны. Им везде враги мерещатся.
— Есть еще наши ребята, и они свое слово скажут.
— Кто их слушать-то будет… У Макеева одна бумага все перевесит, — потерянно произнес Сычев.
— Туфта это, — отмахнулся Петр.
— Не, ни туфта, Иваныч. Там такая бумага — не отвертишься!
— Какая? Чья?
— Эта… как ее… Ориентировка.
— Ориентировка? От кого?
— Погоди, Иваныч, не сбивай. Кажись, от Рязанова. Нет, Рязанцева.
— Да хрен с ней, с фамилией. Кто такой?
— Начальник особого отдела шестой армии.
— Начальник особого отдела? — спину Петра обдало холодом.
То, что сейчас он услышал, не походило на театральную сцену с потрясанием бумагами и папкой, которую перед ним разыграл Макеев. Ориентировка — это тебе не донос сверхбдительного красноармейца; по ней без всякого следствия и суда ставили к стенке. Теперь Петра терзал только один вопрос, какое отношение она имела к нему, и он насел на Сычева:
— Что в ней написано? Что?
— Щас, щас… — вспоминал тот. — Э-э, принять меры по задержанию этих, ну, агентов немецко-фашистских разведорганов и пособников.
— Агентов? Пособников?
— Так было написано.
— Дальше, дальше.
— И… и там были наши фамилии.
— Чего-о? Наши? Ты с ума сошел, Сычев?
— Лучше бы сошел.
— Нет, постой-постой, Серега! Такого не может быть. Не может быть! — не мог поверить Петр в это обвинение.
— Што годить, Иваныч? Я своими глазами видел. Макеев мне той бумажкой всю рожу изъелозил.
Сычев продолжал что-то говорить, а у Петра голова шла кругом. Несколько минут назад у него еще теплилась надежда, что от нелепых обвинений Макеева в предательстве рано или поздно ничего не останется, а его примитивный прием с мифическим заявлением являлся лишь средством психологического давления. Теперь же, когда выплыла ориентировка какого-то там Рязанцева, положение стало безнадежным.
— Не, Серега, этого не может быть. Тебя на испуг брали, мало ли Сычевых и Прядко, — цеплялся за соломинку Петр.
— Какой там испуг, Иваныч. Ты помнишь Струка?
— Ну.
— Так то его, суки недобитой, работа!
— Как! Его же под Винницей…
— Живее нас с тобой, сволота. Вражиной оказался. На допросах у особистов раскололся. Представляешь, его фрицы к нам заслали!
— Заслали?
— Теперь, Иваныч, ты понял, кто нас под Винницей подставил!
— У-у, сволочь! — застонал Петр и в ярости хватил кулаком по стене.
— Он, падла, наплел особистам, что это мы отряд на засаду навели.
— Чего-о?
Предательство, а еще больше оговор Струка потрясли Прядко. С августа они сражались бок о бок, и тот не дал повода усомниться в своей надежности: в бою не прятался за спины других и не отлынивал от засад. Под Винницей отряд напоролся на колонну гитлеровцев, завязался бой, после которого Струк пропал. И вот теперь он воскрес, чтобы похоронить его и Сычева. А тот, склонившись к уху, с жаром нашептывал:
— Иваныч, пока не поздно, надо рвать когти.
— Чего? Какие когти? — все еще не мог прийти в себя Петр.
— Очнись, Петя! Потом будет поздно. Надо сматываться, — тормошил его за плечо Сычев.
— Куда? От кого? От своих?
— Какие свои? Для них мы хуже фрицев. Кокнут — и глазом не моргнут.
— Ты это… Ты кончай! Я… я… — голос у Петра сорвался.
— Иваныч, тише, тише, не кипятись. Мы не первый день друг друга знаем, сейчас против них не попрешь. А своей смертью кому и что докажешь? Живы останемся, тогда и будем доказывать. Надо уходить, пока темно, — твердил Сычев.
— Куда?
— В лес, там отсидимся.
— От себя не убежишь.
— Глупо это, Иваныч.
— За меня ребята и дела скажут, — упрямо твердил Петр.
— Как знаешь, а я подыхать не собираюсь, — отрезал Сычев и, выбравшись из сена, поднялся на чердак. Под его ногами предательски затрещали доски. Он замер и, выждав минуту-другую, принялся искать лаз.
Возня на чердаке не осталась незамеченной, и предрассветную тишину нарушил грозный окрик часового:
— Эй, кому там неймется? Пулю захотел схлопотать?
Это остановило Сычева. Он спустился с чердака и забился в угол. А Петр весь извертелся в поисках выхода их тупика. За время войны ему пришлось повидать немало чужих смертей и мысленно свыкнуться с собственной. Но вопиющая несправедливость, что ее предстояло принять от своих, изводила Петра. Он снова и снова искал аргументы, чтобы разрушить горы лжи, нагроможденные мерзавцем Струком, и не находил.
«Будь что будет», — решил положиться на судьбу Петр и остановившимся взглядом уставился в потолок.
Мучительно медленно тянулось время. Полоска света упала на лицо. За стенами сарая занимался хмурый осенний рассвет, и смертельная тоска сжала сердце: скоро, совсем скоро все должно закончиться. Его обостренный опасностью слух ловил каждый звук, но хрупкую утреннюю тишину нарушало лишь звонкое потрескивание льда под ногами часового.
