— Сволочи! — орал Всесоюзный Староста Калинин. — Предатели рабочего класса, выродки мировой буржуазии, вам место не в коммунизме, а на Соловках!
— Ты, товарищ Калинин, не пролетарская власть, а жандармская! — перечил мой малограмотный отец.
— Дурак, партия всегда права! — вопил одичавший от враждебной встречи Михаил Иваныч Калинин. — Лев Троцкий предал партию, создал себе культ вождя и повсюду свил осиные гнезда — «ясли Троцкого!», «улицы Троцкого!», «самолеты Троцкого!». Долой подлые, боярские замашки!
Мой отец был глубоко городским человеком.
В нем гулял дух уличного бездельника, ротозея и забияки, всегда готового разбить стакан в кабаке и двинуть собутыльнику по шее. Я не представляю его за прилавком магазина, конторским счетоводом, ответственным лицом вообще.
Не женись так рано на закройщице с косой до пояса, он стал бы знаменитым летчиком, спасал бы гибнущих во льдах Арктики полярников, охотно бы дрался с немцами в воздухе, как его закадычный дружок Пашка Камозин, схвативший за храбрость сразу две золотых звезды и бронзовый бюст в городском сквере.
Ковыряться в земле отец не умел. Мать измывалась над его неуклюжими попытками вскопать грядку под редиску или выкопать куст картошки. В домашнем хозяйстве мать управлялась с помощью наемных пахарей, печников, плотников, пока отец охотился в дальних болотах на уток. Жизнь пробегала мимо. Друзья отца строили коммунизм, а он бездельничал. Юность отца совпала с новой экономической политикой, НЭП. После людоедских лет революции, сов власть пошла на попятную и приоткрыла щель частной инициативе. Мой дед, Сергей Миронович Воробьев, его сыновья, Андрей и Степан, зять Илья Сафронов и свояк Василий Егорович Абрамов возобновили прерванный войной извозный промысел. Брянский базар был их генштабом. Там получали подряд на перевозки. Семь лет промысел их сытно кормил, пока не началось искоренение частного капитала.
Выражения «перебор людишек» и «город запустел» постоянно встречаются на страницах брянских летописей. Не забираясь в далекое прошлое, когда разграбление края было основной игрой победителей, людей кровожадных и темных, обратимся к фактам современности.
Мой отец вляпался на краже казенной мануфактуры по предварительному сговору группы лиц. В марте 29 числа 1929 года появился на свет его первенец, мой старший брат Шурка, а наутро отца взяли с краденым товаром. На самом деле партийный провокатор Гаврила Коростин, всучивший отцу общественное добро, донес в милицию, и два года мой отец вкалывал на принудработах, ломая брянские церкви. Человек общительный и буйный, музыкант и футболист, в брянской тюрьме он организовал струнный оркестр и футбольную команду. Отбарабанив срок, отец прибежал смотреть на двухгодовалого сына, крещенного в честь какого-то мученика, посеченного мечом при Максимияне.
— Совдепия — хвакт, а не теория, — озадачил зятя Василий Егорыч. — Ищи работу в совдепе, наш извоз ликвидирован законом!
В деревянный Брянск пригнали колонну грузовиков московского производства. Автотехника отца очаровала. Автопарк, сиявший зеленым лаком и стеклом, стал местом паломничества брянских ротозеев. Первый ученик гаража, мой отец сел за баранку зеленой полуторки.
— С твоим отцом я намучилась, — не раз вспоминала мать.
4 августа 1931 года родилась Маняша, когда отец гонял полуторку в Карачев, и новорожденную дочку увидел последним.
Мировая революция победным шагом освобождала народы от рабства капитала, а в пролетарском Брянске, затянув ремни, готовились к большому голоду.
Год: 1932.
В забитых амбарах дрались голодные крысы. Падали скот и люди. Тощие буржуи, надрываясь, ломали лес. За кражу булки хлеба бросали в сырые подвалы Свенского монастыря на верную гибель.
Не ловилась рыба в реке и не завязались сады.
— Будто вымерла, — вспоминала моя мать. — Бывало за весь день пескаря не поймаешь.
— Цыц, — ворчали опытные деды, Серега и Василий, — целы будем, не пропадем!
В тот голодный год отец снова попался на воровстве, спасая семью от голода, он подкупил вахтера «Заготзерно» и вывез мешок муки.
Арест и тюрьма не сломали его молодецких привычек, и в тюрьме ему повезло. Он возил на рыбалку комиссара уездного ГПУ.
Вещи живут долго.
Спустя двадцать лет после гибели отца, в 1960 году, мы продали дом и сад вместе с его кожаной фуражкой. Она висела на ржавом гвозде в сарае, уверен, что висит и сейчас.
Я помню черную кожаную куртку отца, засаленный картуз и хромовые сапоги, начищенные пахучей ваксой. Я всегда пытался влезть на них и падал на пол под его раскатистый смех.
Мать не раз мне говорила: «Хорошо мы жили в царское время!»
По рассказам родни у меня собралось достаточно свидетельств о «царском времени», но кажется, бабушка Варвара Мануйловна и мать лучше других определяют атмосферу русского домостроя на Абрамовом Дворе.
Свое замужество не блиставшая красотой дочка зажиточного кабатчика приняла как дар Божий, как жизненную задачу.
«Жена добра веселит мужа своего и лета его исполнит миром», как говорит составитель «Домостроя».
Ее, обычно одетую в черное, реже в серое, как монастырская игуменья, с длинными, мосластыми руками и мохнатыми бровями, народ пугался, и дети прекращали игры в ее присутствии. Скупая на ласку, — разве что по головке погладит и су нет леденец, — но справедливая и сильная. В молодости она, по словам матери, выглядела еще строже. На Абрамовом Дворе все боялись от стара до мала.
Свадьбу играли в «городе» (Брянск) и по всем, правилам. Жених был почти незнаком и готов заранее. Тесть Мануйло Ионыч сундуке приданым заготовил давно и битком.
Лес не испугал горожанку Муж Василий Егорович руководил лесопилкой и тянулся к технике, к железным и паровым механизмам, жену и детей любил, а о лучшей доле она не помышляла.
Прочный быт и сытый дом.
— Основное в семье — справедливая распорядка. Тогда все хорошо! — бывало, поучала бабушка. — А муж всегда прав — вот в чем мудрость жены!
В двадцать два года бабушка освоила лесной «дворик» по-своему. В большом, сосновом доме с крыльцом брянской архитектуры всегда было чисто и пустынно. Ничего игривого и мелочного. Сразу за порогом начиналась просторная поляна, за ней семь старинных дубов Соловья-Разбойника. За дубовой рощей «дворик» тестя, еще дальше живет лесной царь Полкан и народ с нуждой. Из семи рожденных выжило пять, моя мать шла по счету второй среди выживших.
Рассуждения наших литературных классиков о «темном царстве» необразованных самодуров мне кажутся неубедительными. Суровый и справедливый домострой бабушки вырос из родительского семени здорового и убедительного консерватизма, освещенного вековым опытом. Вихри плотских страстей моя бабушка подчиняла благочестивой духовной жизни.
