Выселовские мужики купили в Лыскове десятину леса для топлива. Пришли они ко мне проситься на рубку. Я советовал повременить, потому что день, выбранный ими, вовсе не отвечал такому делу: ветер ревел в полях, как голодный волк, и без пощады рвал последние листья; на горизонте видимо росли тяжеловесные тучи; даль застилалась сумраком; холодно не было, но рука стыла на воздухе; всё предвещало или грозу, или продолжительное ненастье, Я представлял им всевозможные резоны, говорил, что дорога из лесу идёт в гору и что, в случае дождя, лошадям тяжко будет тащить возы, навьюченные лесом; говорил, что самые дрова, смоченные дождём, не просохнут до самого снега; но наш мужик если уж что заломит, ничем его не удержишь: поставили на своём, поехали. Так как дело было мирское, с ними отправился Яков. Началась рубка. В то же время и в том же лесу лысковские бабы собирали валежник; тут также и Марфа была. Подсмотрев, когда она осталась одна, Яков подошёл к ней. С чего началось у них — никто не знает: надо думать, обращение Марфы было чересчур уже грубо и жестоко, потому что сам Яков возвысил голос; от слов перешло у них к брани, и наконец Яков, потеряв, видно, терпение, замахнулся и ударил её в лицо. Марфе ничего не стоило ответить тем же; но тут она вдруг ни с того, ни с сего повалилась наземь и стала звать на помощь; она кричала во всю мочь, что Яков убил её до смерти. Когда прибежали на голос, Яков стоял у дерева; на расспросы товарищей он ничего не отвечал: у него точно язык отнялся. Марфа между тем продолжала кататься по земле и кричала, что её убили. Видя, что никакого толку из этого не выходит, только народ смеётся, она встала, разразилась бранью и пошла своею дорогой; её проводили насмешками, добрая часть которых выпала, конечно, на долю Якова.
В мирском деле, как и следует, впрочем, быть, не то что на барщине: время терять не любят, посмеялись — и опять за работу. Но то, что я предсказывал мужикам, поневоле укоротило их деятельность; к полудню тучи окончательно заволокли небо, и дождь пошёл как из ведра. Нечего было думать продолжать работу.
Вернувшись домой, Яков показался домашним чудным каким-то; так они сами потом выразились. Не касаясь уже того, что он ни с кем слова не молвил, ему не сиделось на месте: то встанет, то сядет, то выйдет в сени, то обойдёт вокруг двора — и снова придёт в избу; и всё это делал он безо всякой причины, сам, по-видимому, не сознавая даже того, что делал. Река у нас не очень далеко: стоит обогнуть крестьянские риги и пройти луг. Яков несколько раз отправлялся на реку. Движимая любопытством, возбуждаемым загадочным поведением мужа, жена выходила из избы и за ним наблюдала: подойдёт Яков к реке и начнёт ходить взад и вперёд по берегу; или спустится к воде, постоит-постоит, словно в раздумье каком-то — и снова наверх подымется. Раз быстрыми шагами направился он к роще, совсем уже подошёл к опушке и снова вернулся в деревню. Во всё время дождь лил не переставая, ветер ревел с тою же силой, как и утром, Яков ничего не замечал как будто; он продолжал бродить у себя по двору и по окрестности. Наконец наступила ночь. В выселках все улеглись и заснули. Несмотря на то что дождь и ветер превратились с наступлением ночи в бурю,— Яков всё ещё не возвращался. Он пришёл домой около полуночи; жена и дети давно спали. Он тихо вошёл в избу и сел на лавку.
По прошествии некоторого времени он встал, бережно подобрался к печке, нащупал в потёмках стремечки, по которым взбираются на печь, и сел подле матери. Она не спала; но Яков не мог разобрать этого: старуха лежала неподвижно и молчала. Руки Якова дрожали так сильно, что несколько раз провёл он ими по воздуху, прежде чем нащупал старуху.
— Кто тут? — спросила она, как бы пробуждаясь от сна.
— Я, матушка!..
— Что ты?
— Матушка,— произнёс Яков,— нет больше моей моченьки… Матушка, я убью её!..
— Кого? — спросила старуха, сохраняя прежнюю неподвижность; только голос её словно несколько оживился.
— Ты, матушка,— продолжал Яков,— ты хоша ничего не говорила, но всё видела,— видела всё моё разоренье… мою погибель. Заела она всю мою жизнь, змея подколодная… Моченьки моей нету… я убью её!..
Выражения Якова при объяснении с матерью были, вероятно, энергичнее, может статься, совсем даже другие; приблизительно, в общих словах, передаю то, что слышал, что показала потом сама старуха. Вообще, во всей этой истории нет ничего вымышленного; точь-в-точь рассказываю, как дело происходило в действительности; следствие, которое при мне происходило, и показания действующих лиц при допросе доставили мне все сведения.
Старуха мать осталась, по-видимому, совершенно бесчувственною к словам сына; она не сделала малейшего замечания, слова не промолвила. Но когда Яков в третий раз повторил: «Матушка, я убью её!.. » — она медленно приподнялась на локте, кряхтя и охая, слезла с печки и принялась суетливо шарить в углу, где стоял стол. Яков слез также с печи и следовал за матерью. Старуха нащупала в ящике нож и молча сунула его сыну, который тотчас же бросился из избы.
По прошествии часу выселовский народ пробуждён был страшными криками; все впопыхах высыпали на улицу. У околицы нашли Якова; он лежал ничком на дороге, страшно бил себя кулаками в грудь и голову и кричал во весь голос: «Батюшки, вяжите меня!.. Я убил её!.. Батюшки, вяжите! убил её, убил!..» Выбежав тогда с ножом из избы, он пустился сломя голову в Лысково, ворвался в клеть, где спала Марфа, и нанёс ей сряду, одну за другою, восемнадцать ран!.. каждая была смертельна.
С последними словами толстый господин, слушавший рассказ очень равнодушно, разразился вдруг против Якова самою энергическую, крупною бранью. Он как будто давно уже вывел своё заключение об этом человеке и ждал только окончание истории, чтобы высказаться. Но, к великому удивлению нашему, тотчас же открылось, что помещик выходил так сильно из себя вовсе не потому, чтобы возмущал его поступок Якова; преступление само по себе было в глазах его самою обыкновенною вещью: такие случаи часто встречаются, чего же и ждать от полудикого человека! — негодование толстяка выходило совсем из другого источника. Яков настолько заслуживал внимания и возбуждал негодования, насколько шашни его и потом убийство навлекли хлопот, беспокойств и неудовольствий барину; шутка платить теперь за него и семейство подушные до следующей ревизии! А следствие-то! — следствие, которого не было бы без этого мошенника Якова и которое так убыточно для вотчины и, следовательно, для помещика! Словом, во всей этой истории толстяк видел одного только барина; у него не было другой точки зрения. Мораль его объяснений состояла в том, что послабления покуда не годятся и ведут только, неминуемо ведут помещика к убыткам и неприятностям.
— У вас, сударь мой,— заключил он,— у вас, судя по тому, как вы о народе судите, люди попросту от жиру бесятся,— именно от жиру! У меня бы этого не случилось; нет, шутишь! Заведись такой мужик, я бы дал ему Марфу!.. Этот ваш Яков просто мошенник, я вам скажу; бестия продувная, сударь мой!.. да‑с, продувная бестия, который так только смирнячком прикидывался! А вы ещё заступаетесь, сударь мой, да ещё жалеете…
