— Кто это здесь мусорит? — поинтересовался он весьма благодушным тоном. Можно сказать, вполне дружелюбно.
— Между прочим, я могу и подмести, — в тон ему ответила Надя, улыбаясь спросонья.
Приподнялась и спустила вниз ноги в надежде нащупать тапочки. Надежды её оправдались, и она тотчас встала. Ларион мигом спрыгнул сверху ей на плечо и без смигу уставился на мужчину, стоящего в коридоре.
— Ого! — восхитился тот, — красавец какой! Это у вас балинезиец?
— Да, — с гордостью подтвердила Надя, поглаживая кота, — балинезийские мы!
— Ну-ну, — обрюзгший кивнул ей и двинулся дальше, предварительно изобразив подобие чечетки — поезд сильно качало.
— Ларион, что ж ты натворил, гад такой! — Надя вынула из пакета с едой газету, смела мусор в кучку, собрала и, завернув в ту же газету, запихнула на дно пакета.
— Вот! — довольно возвестила она. — И никаких следов безобразия! Не смей больше туда лазить.
Она выглянула в окно. Чистое голубое небо — ни облачка. Заснеженные, поросшие лесом холмы. А вдали — нетронутый белый простор замерзшего озера.
— Красота какая!
Она всей душой хотела восхищаться покоем, дорогой… но что-то мешало… Попробовала сосредоточиться, сообразить, что же именно, и вспомнила — тетка! Та тетка в её купе.
«В самом деле, зачем я так? — нахмурилась она. — Как-то нехорошо все это…»
Вздохнув, извлекла из пакета сверток, в котором таился кусочек копченой лососинки, два помидора, плавленый сыр с шампиньонами и чудесные пупырчатые огурчики домашнего засола — подарок костюмерши из Пермского театра, которая по неизвестной причине прониклась к Наде беззаветной любовью.
В дверь постучали.
— Открыто.
Возник обрюзгший в сером костюме. В руках у него была общепитовская тарелка, на ней — кусок мяса.
— Это вашему коту. Предновогодний подарок!
— Ой, спасибо!
Надя была просто потрясена. От избытка чувств она хотела даже процитировать Достоевского, выпалив восторженно: «Широк человек! Я бы сузил…» Но пронырливый вид благодетеля умерил её порыв — ещё чего доброго обидится. Шутки не поймет.
— Ну вот, питайтесь на здоровье, — нежданный даритель ещё раз окинул взглядом кота, хмыкнул и плотно прикрыл дверь.
И снова качанье, стучанье. И снова движенье…
Немного поев, Надя вновь прилегла, потянулась и отвернулась к стенке, обняв подушку.
«Неужели все-таки никогда мне не стать собой? — неожиданно пронеслось в голове. Она поджала ноги, свернулась в комочек. — Погоди-ка, что значит „стать собой“, откуда вдруг это? Налетело как вихрь какой-то…Разве я — не я? А какая я? Я или ты? И как с тобой разговаривать? Разве ты не все про себя знаешь?»
Она попыталась как-то бочком-бочком отстраниться от своего «я» и поглядеть, что увидит. И состояние этой внезапной раздвоенности, настырность второго «я», приставшего к ней с расспросами как с ножом к горлу, смутили её несказанно.
«Вот то-то и оно — видно, не все ты знаешь, раз сомненье возникло. Ну, давай по порядку: чего ты хочешь?»
— Всего! — явился ответ.
— А ты всегда делаешь, что хочешь?
— Почти всегда. Стараюсь, по крайней мере.
— И это хорошо?
Ответа не последовало.
Надя заворочалась, привстала, задернула занавески. Время тянулось к сумеркам. День медлил, прежде чем раствориться во мгле, Надя маялась на границе яви и сна — уже почти засыпала, но что-то опять тревожило. Мысли скакали, путались.
«Как там в театре? Все уже съели друг друга или ещё кто-то в живых остался? „Стариков“, великих-то наших — всех скопом долой, на пенсию! Чтоб не маячили перед глазами живым укором и не мешали превращать театр в пустошь… Никого почти не осталось, а без них будто вымерло все, ветер воет. Жутко стало на работу ходить — словно в темную воронку засасывает. И силы тянет — хм! — силы как жилы. Хватит думать — все думает, думает, всю себя иссушила раздумьями этими.»
— Эк я стала сама с собой разговаривать! — это вслух. С горечью.
А что поделаешь, если не с кем. Володьке это не надо, да он этого и не поймет. Да-а-а, хоть и не ввязываюсь во все эти дрязги в театре, только в стороне от грызни всю жизнь не простоишь. Втянут! Может, потому мне и танцевать не дают? Двоечки — троечки, Жуанита — Пиккилия. Ну что, встать на чью-то сторону? Плюнуть и быть как все? Не хочу.
Надя натянула одеяло до самого носа. Загнутые ресницы чуть подрагивали. Было тихо. Только бормотал мерный перестук колес.
Ой, хорошо-о-о… Так бы все ехала и ехала. Без остановок. Как там Володька? Бьется на ниве бизнеса. Разбогатеть хочет. Я, говорит, через год миллионером буду, вот увидишь. Не деревянным, конечно, — зеленым! Ах он, мой зелененький… Дурачок. Какой там миллионер — через пень-колоду перебиваемся — одни долги. Ай, ладно! Глупости все это…
Ей было тепло и сладко. Ларион мурлыкал, свернувшись в ногах. Надя привязала его к ручке двери специальной шлейкой, чтоб больше не бедокурил. Она неудержимо проваливалась в сон.
«Какая мне фраза странная попалась в журнале… Да, странная. И, кажется, очень точная.»
Она вспомнила как, стоя за кулисами в ожидании своего выхода, увидела на пульте помрежа толстый раскрытый журнал. Разворот был сплошь покрыт полосками строк — ни картинок, ни диалогов… Надя машинально заглянула в текст, и глаза её сразу выхватили из череды темных строк фразу, которая с ходу её зацепила: «Удовольствие — сон души.» Она было хотела перевернуть страницу, чтоб узнать имя автора статьи, но не успела — был её выход. А после журнал исчез. Кто-то забрал, наверное. И с того самого вечера фраза эта поселилась в её сознании и порой вспыхивала в нем как фонарик.
— Удовольствие… — она сонно зашептала, едва шевеля горячими губами. А что для меня удовольствие? А?! Ну конечно! Танцевать «Шопениану». В её призрачной безупречности как будто бы лес цветет… Лес! Ой, как это хорошо…
Но губы хотели молчать, и она додумала эту мысль уже не вслух — про себя.
«Конечно, классика — совсем другое сознание. Наше совсем больное, а там… Отголоски какой-то иной гармонии и ясности. Строгой, спокойной… да. Может быть, танец поможет мне? Что ж такое во мне так ноет, тревожит? Пока не очень-то понимаю. Но оно манит… так манит… да! Как в сказке: „Пойди туда — не знаю, куда…“»
И она заснула.
И приснившийся сон был странен. Неясен. Пребывая в ином бытии — в пространстве сна — она вся горела и хотела кричать — ей было страшно. Она хотела заставить себя проснуться, выйти из сонного колдовского пространства, но не могла. Что-то останавливало и влекло досмотреть, вернее дожить сон до конца…
