— Очень хорошо, что ты пришел, — обратился в мою сторону Горбунов, — рассуди нас, если, конечно, Дюк не против.
Дюк мотнул бородой влево и рявкнул:
— Он рассудит! В твою пользу…
— Значит так, — не обратил внимания на демарш Дюка Горбунов, — он предлагает «Начало мироздания» Николая Константиновича, который Рерих. Я даю четыре штуки плюс «Детей в поле» Творожникова. Нормально?
— Предложение интересное. Но к чему Дюку Творожников? Он ведь больше по Бурлюкам. Ты ведь сам говорил, что пейзаж Давыда Давыдовича тебя не греет.
— Ну так что, Веня, — оживился Дюк, благосклонно посмотрев на меня, — устами младенца глаголит…
Глаголить мне было очень легко, потому что я знал, что именно может заинтересовать Дюка из обменного фонда Горбунова.
— Но тогда доплата будет меньшей, — процедил Вениамин, явно недовольный тем, что «Дети» будут и дальше резвиться в этой мастерской.
— Нужно подумать, — устало покачал головой Дюк и, подойдя к Эдуарду, бодро скомандовал, — наливай!
Пока артист священнодействовал, я прошел в угол комнаты и толкнул вперед вешалку. Собственно, не вешалка была это, а просто двери, надежно прикрытые старой, никому не нужной одеждой. Горбунову ничего не оставалось, как пойти следом за мной. Вениамин щелкнул выключателем, и заиграла, заискрилась буйством красок стена, на которой расположились иконы, всего лишь часть его коллекции — около ста незаурядных произведений русской и украинской школ. Обойдя скульптуру Фальконе, я присел на небольшой инкрустированный столик.
— Сиди, сиди, — успокоил Горбунов, — он выдержит и тонну.
— Откровенно говоря, я пришел не для того, чтобы проверять стойкость древесины в твоем доме.
— Но, судя по всему, ты сегодня пришел пустой.
— Что поделаешь, Веня, время берет свое, старушки и их сопливые наследники не хотят уже избавляться от оков прошлого с такой решительностью, как прежде. Прежде было легче…
— Еще бы, — поддержал Горбунов, — раньше все это валялось под ногами, нужно было только не лениться подбирать. Смотри, это полотно я купил ровно двадцать пять лет назад на последние деньги, оставшиеся от стипендии, реставрировал его. А ведь хозяева сперва предлагали его музею, старуха Сосновская на тачке привезла его туда, гроши просила, но музей оно не устроило. А теперь они бегают за мной: продайте, эта картина нужна нашему музею. А почему она им не нужна была раньше? Видишь этого Бенуа — «Окрестности Версаля» — в шестьдесят седьмом купил ее в «комке» за семь рублей как полотно неизвестного художника. «Над морем» Судковского валялось в подворотне, куда его выкинули соседи после того, как умер Ладинский. А остальные полотна из его коллекции просто сожгли во дворе. Я когда прибежал, успел только вытащить из кучи полуистлевшего мусора чудом уцелевшего, но очень покореженного Фрагонара. А в той куче были, как объяснил, мне народ присутствующий при сожжении коллекции, собиравшейся на протяжении сорока лет, голые бабы, боги и дрянь всякая. Иконы мне копейки не стоили, но они были в таком состоянии, что их бы в руки никто не взял. Смотри, какие они сегодня…
— А сегодня тебе приходится давать только в доплате четыре тысячи…
— Меняются времена, меняются обстоятельства, — покачал головой Веня, — я сэкономил в среднем на моей коллекции тысяч триста, так что платить могу.
— Учитывая тот факт, что государственной службой ты себя никогда не обременял…
— Слышу негодование честного труженика, отдающего родному производству все силы. Однако я никогда в отличие от всех вас не унижусь до того, чтобы где-то «висеть». И если ты прикатил сюда на своем авто, не забывай, что куплено оно на деньги, которые заработаны благодаря мне. Я-то сам машины не имею…
— А зачем тебе машина? Ведь ты всегда предпочитал металлу полотна, на худой конец, камни определенного цвета, и я промолчу. что некоторые из них куплены на деньги, которые ты заработал на мне. Так что не будем обмениваться любезностями, тем более что скоро я тебя порадую…
— Тебе нужны деньги?
— Нет, консультация. Вот список людей. Ты, конечно, знаешь, что из себя представляет каждый из них. Начнем?
— Давай.
— Абрамов Г. И.
— Умер давно. Коллекция распродана по частям наследниками. Что не успели украсть, естественно.
— Бардахович Я. А.
— Осчастливил своим появлением всю Америку…
— Белов С. М.
— Умер. Там ничего нет.
— Бураковская М. А.
— На том свете. А полотна — у меня.
— Вишнесветская…
— Продала все.
— Копытова…
— Нет ее. И картин нет.
— Кривицкая…
— Старуха все продала.
— Попов…
— Умер.
— Раухвергер П. 3.
— Впервые слышу.
— Ярошенко А. К.
— Ее обворовали четыре года назад. С концами.
Портрет работы Тропинина значился в каталоге собственностью гражданки Ярошенко, проживающей на проспекте Сталина, дом 18. Но об этом Вене я не сказал. И не только потому, что нашу мирную беседу прервало появление Марины.
— Ласточки мои, — надув губки, протянула она, — сколько можно говорить о делах?
— Действительно, — вздохнул Горбунов, — нам бы сейчас только и щебетать о Диоре.
— Эдик совсем плохой. Требует, чтобы его отвезли к русалкам, — объявила желание артиста Марина.
— Нужно попросить Дюка, чтобы он отвез своего собрата по искусству куда-нибудь на пленэр, где в изобилии водятся русалки. Творческая натура постоянно нуждается в чем-то необычном, — улыбнулся Вениамин. — Марина, проводи дорогих гостей. Утренний воздух будет им, как нельзя, кстати.
Это предложение нашей красавице явно не понравилось, но тем не менее она ушла туда, откуда доносился властный голос короля сцены Эдуарда, требовавшего вина, женщин и творческой независимости.
— Тебе не надоело иметь дело с этим типом? — спросил я Горбунова.
— Я имею дело с разными типами. Например, с тобой, и от этого только выигрываю.
— Не думай, что посещаю тебя только из-за удовольствия увидеть этот парчовый халат, который, вероятно, носил один из тех, за чей счет ты сегодня существуешь.
— Мальчик, а ты обнаглел уже вконец. Вспомни, как ты начинал. У тебя не всегда на такси хватало. Сегодня у тебя есть все — вплоть до великолепного собрания досок, о которых ты не имел понятия лет десять назад, и ты еще смеешь огрызаться…
Господи, и этот вздумал ставить меня на место. Но мое место давно определено, и я больше не служу на побегушках у Горбунова. Только вот непонятно, откуда столько желчи? Ведь он никогда не выходил из себя даже в разговоре с людьми, которых потом по его указанию учили уму-разуму грузчики-заочники, получающие из кармана Вениамина повышенные стипендии.
Впрочем, когда за спиной у Вениамина не было его шестерок, он становился тише на полтона. Да и мне следовало бы вести себя скромнее. Хотя бы из уважения к человеку, который гораздо старше по возрасту. В конце концов не он ко мне пришел…
— Извини, Веня, я погорячился. От этой жары нервы разыгрались.
— То-то же, сынок. Забудем об этом. Мир?
— Мир.
— А раз мир, поведай мне, что привело тебя в столь поздний, а вернее, ранний час?
Врать уже было бессмысленно. Все равно максимум послезавтра, когда Барановский пророет носом весь город в поисках своих процентов, Горбунов будет знать все. Когда-то я работал на этого человека, поэтому прекрасно понимаю, что ни одна «плавающая» вещь без его внимания не остается, несмотря на то, что он редко выходит из дому.
