Никто не ответил. Хозяйку вызвала, что-то пошептав ей на ухо, нянька. Когда хозяйка вернулась, Гаранин поднялся:
— Извините, у меня супруга нездорова.
— Как жаль, что вы уходите. Знаете, зачем меня звала няня? На Оленьку шайка эта очень повлияла. Плачет: «Зачем она утонула». Я говорю: «Она не утонула, а только так». — «Нет, я сама видела: она утонула, и пузыри пошли».
— Впечатлительность ангельского возраста. До свидания. Алексей Иваныч, я хочу сказать вам несколько слов приватно.
— Говорите, — тут все свои, — ответил Шорин.
— Нет, зачем же, это служебные дела. И так мы компанию расстроили серьезным разговором.
— Пойдемте в кабинет.
Они остановились в кабинете около рабочего стола. Гаранин заговорил тихо:
— Идучи к вам, я встретил одного человечка. В вашем корпусе седьмого ткачи бунт хотят сделать.
— Какой бунт? Они еще до Рождества стачку затевали, да раздумали.
— А теперь, видно, вновь надумывают. Сходки тайные идут по трактирам и в казармах.
— Почему же вы мне говорите? Это дело дирекции.
— Да-с? Я по человечеству вас предупреждаю. Очень сердятся на вас ткачи за ваши строгости. Что это, чертежик делаете? — Гаранин наклонился над рабочим столом мастера, — любопытно, в разных цветах, что это такое будет?
Шорин ответил неохотно:
— Это проект новой каретки к ткацкому станку.
— Любопытно! Что же будет делать эта машинка?
— Это автомат для смены челноков при обрыве утка, без останова.
Гаранин улыбнулся.
— Значит некоторых мальчиков «с костей долой». Так-так-так. Конечно, конечно. На фабрике только порча молодого поколенья происходит. В школу их для поднятия умственного уровня.
— Меня это мало занимает. Я знаю, что с этой кареткой миткаль пойдет чище, и станок при той же ширине с двухсот доведу до трехсот ударов.
— А хозяину и прибыль. Так-так-так. До свиданья. Полезное изобретение.
Проводив Гаранина, Шорин вернулся к гостям. Жена увидела, что он расстроен.
— Наверное что-нибудь нехорошее сказал?
— Зачем вы, Алексей Иванович, вводите в наше общество этого фискала, — сказал механик Горячев — ведь, все, что мы говорили, будет известно Тимофею Саввичу?
Шорин угрюмо усмехнулся:
— Это лучше: пусть слушает сам, чем через десятые руки. Еще присочинит… Он после своего отца наследовал и должность расчетного конторщика и более важную обязанность докладывать о настроении умов… на фабрике…
— Что же он вам сказал?
— Он говорит, что стачка будет. Седьмого. И начнется с моего корпуса.
— Ну, если Гаранин говорит, — верно: тоже талант в своем роде. А на кого он еще тут намекал?
— Да появился у нас ткач один новый: книголюб и большой забавник.
Видя, что хозяин огорчен, гости поднялись уходить.
Шайка разбойников работала последний день. Обошли чуть не все казармы и у Викулы, и у Саввы, заглянули даже в трактир на Песках, но там не до «шайки разбойников»: все столы заняты ткачами и у стойки, и меж столов, и на лестницах народ, и на улице народ — шумят, говорят, песни поют. На улицах шайке то и дело встречались ряженые — подбежит и хрюкнет страшная свиная рожа или гавкнет чорт с рогами, или медведь заревет…
У атамана шайки — Шпрынки в кармане гремят медяки и серебро — давали, где гривенник, где пяточок, а то и семишник на всю шайку. Посчитали: рубль семь гривен…
— Что же, будем по рукам делить или в трактир пойдем чай пить, машину слушать? — спросил атаман под конец.
— Баранков надо купить, — посоветовал Приклей.
— Мало тебе пряников надавали.
— А как же в музей-то ты обещал — уж обещал, так пойдем, — упрашивала Танюша — уж мне хоть бы одним глазком взглянуть на Елену Прекрасную…
— Ну, что ж, ребята, в музей, так в музей!.. Вали.
Шайка разбойников двинулась к вокзалу. На площади у вокзала построен крытый парусиной балаган и расклеены кругом афиши:
— «Новость! Новость! Новость! Орехово-Зуево. С дозволения начальства в первый раз в здешнем городе. Только с 1-го января по 6-е января 1885 года Всемирный музей заграничных восковых фигур. Дышат, двигаются, шевелятся, смотрят — только не говорят. Чудо техники. Адская машина, которой был взорван в Америке пароход. Боа-констриктор из бразильских лесов — живая змея — длиною десять сажен, проглатывает живую козу. И множество других новинок и изобретений. Вход в музей 30 коп. — дети платят половину. Спешите убедиться. С почтением к посетителям музея. — Дирекция: мадам Жаннет».
У входа в музей, украшенного стеклярусною бахромой и кумачом, сидит за кассой мадам Жаннет в шляпке с красным пером. Шпрынка поднялся к ней по ступеням и спросил:
— А гуртом, сколько возьмете?
Мадам Жаннет подняла брови и переспросила:
— Что есть гуртом? Не понимайт.
— Вот гляди — всех, — Шпрынка указал рукой на свою шайку, — можно за полтинник?
— Нет. Каждый платиль пятиалтын.
— Ну, тогда прощайте…
И Шпрынка повернулся итти. Остановился:
— Ну, двугривенный накину… Хочешь?
Шпрынка уплатил за вход, и шайка посыпала в музей, чрез его нарядною завесу. Ревет орган. Неживой клоун вертит головой направо и налево и бьет в турецкий барабан. В стеклянном ящике лежит в вышитом золотом по белому платье Елена Прекрасная, склонившись на подушку; глаза ее закрыты, а грудь высоко вздымается дыханием, лицо румяно. На высоком кресле сидит великий инквизитор Торквемада в белой рясе с красным крестом на груди, он грозно взглядывает, качает головой и закрывает глаза. Танюшка пятится: «Я его боюсь». — «Ну, закрой глаза — мы тебя мимо проведем». Танюшка крепко зажмурила глаза, и ее провели, как слепую, мимо Торквемады. Обошли весь музей. Вот и адская машина, с колесиками, пружинками, тикает маятником. «Вдруг, да ахнет?» Наконец, стеклянный ящик — со змеей… Служитель музея сонный и серый, вынимает вялую змею из ящика и вешает себе на шею; змея ползет и вьется вокруг шеи, от змеи пахнет, как от белья на чердаке: Шпрынка ткнул змею пальцем в живот — холодная.
— Руками не трогать!
— А десяти сажен в ней, пожалуй, не будет?
— Ровно десять! Сколько раз мерили, — уверяет служитель, укладывая скучную змею в ящик…
— Постой-ка! — останавливает служителя змеи Шпрынка, — а покажи, как она козу ест…
— Приводи козу — тогда покажу…
— Это обман. Как же в афишке сказано: козу ест? Обман! Деньги назад!..
— Деньги назад! — вопит шайка, окружая мадам Жаннет…
— Позовить городовой — это безобразий! — говорит мадам Жаннет служителю змеи, тряся пером на шляпе.
Служитель, пробудясь от скуки, с большой охотой пускается за полицейским. Шайка разбойников бежит.
Вечером в крещенский сочельник, когда машина стала, убрали и вычистили станки, Шпрынка побежал не домой, а по Никольской улице в казарму номер первый, к Мордану: надо было решить купаться завтра в «Ердани» или нет. Сам Шпрынка держался на этот предмет мнения, что придется купаться. Дело в том, что от матери за шайку разбойников проходу нет — рядиться в святки, по ейному, беса тешить.
— Да, ведь, рож не надевали?
— Всё равно, в кустюмах были?
— Да. А у Танюшки на голове космы были черные сделаны, так ей тоже купаться?
— Выдумал — она, поди, девчонка.
— А им не грех?
— Стало-быть, не грех — на то они и девчонки, чтобы рядиться.
— Чудно! И до звезды есть не давала нынче. Мороз ядреный, уж если купаться — всем за одно. Всей шайкой в Ердань бултых!
Около Викулы Морозова прядильной Шпрынку кто-то окликнул:
— Эй, Ванюшка! — стой. А я тебя ищу. Куда бежишь?
— По своим делам, дядя Щербаков.
— Погоди. У меня до тебя тоже дело.
— Ну?
— Про седьмое, — тихо сказал Щербаков, — знаешь?
— Как же, я на полатях в камере лежал, когда вы с папанькой говорили. Все слыхал. Только он не согласен бунт делать, ему мамка не велит.
— Не бунт, а стачку.
— Всё едино.
— Нет. Ты слушай: бунт — когда бьют. Стачка — не давать хозяину потачки. Бунтовать дело мужицкое, а мы — народ рабочий: скажем «баста» — хозяину что ни час убытку рублей полтораста. Дело простое: бей Морозова простоем. Недельку фабрика простоит — старый черт закряхтит. Потолок бы нас в ступе — ан, придется итти на уступки. Не штрафуй зря — а по делу смотря. Согласны задать хозяину потасовку — делай забастовку. Понял разницу?
— Да что к, мы-то согласны. Вся мальчья артель.
— Мало согласны. Эдак и пильщик соглашался кашу есть. А ты сначала распили бревен шесть. Мне адъютанты нужны…
— Кто же это будет адъютант?
— Ты Жакардову машину знаешь?
— Ну, да.
— Вот там есть такие пружинки — попрыгунчики в игольной доске, чтобы узор выходил — они все время прыгают.
— Это животики — знаю.
— Ну вот мне тоже такие животик и нужны, чтобы прыгали, куда надо. Товар мы ткать сбираемся солидный — рапорт большой. У нас всё, как на кардной ленте, пробито, что куда — одна беда толкового народу мало. Ты мне подбери из мальчьей артели пяток-десяток духовых — в адъютанты.
— Животики?
— Да.
— Ладно.
— Завтра приводи после обедни.
— Приведу. Народ у меня ровный. До свиданья.
Шпрынка побежал к Мордану рысцой. В коридор вызвал:
— Дело есть. Важнец.
— Какое?
— Шел я к тебе насчет Ердани — чтобы всей шайкой купаться… Мать пилит, что чорта тешили.
— Что ж — выкупаемся. Хотя мороз-то ой-ой — да и ночь ясная будет.
— Не придется купаться. Догнал меня студент. Советовался со мной. Ему животики, говорит, нужны.
— Чего это?
Шпрынка заговорил шопотом:
— Бунт-то. Седьмого окончательно. Мать моя! Ну так — туда сюда — ему народ нужен. С пяток духовых. Я к тебе затем и шел.
— Ну что ж.
— Я, да ты. Ну еще: Батан, Приклей, Вальян…
— Да и будет.
— Я Приклею скажу, а ты к Батану с Вальяном сбегай в мальчью казарму. Чтобы завтра после обеден к пирогам. У Щербакова-то завтра престол в деревне. У Петра Анисимыча.
— Понес! — согласился Мордан одним словом.
Шпрынка вернулся домой и забрался на полати спозаранку. Раньше обычного улеглись. Щербаковы на свою кровать под пологом на левой стороне комнаты. Поштенновы — отец и мать Шпрынки — тоже забрались в кровать под пологом направо. Танюшка улеглась на сундуке под образами. И у Поштенновых и у Щербаковых перед образами лампадки теплются. Хоть газ привернули, а светло. Щербаков кряхтит, вздыхает и ворочается. И слышно, баба ему что-то нашептывает. Шепчутся, как тараканы. И Шпрынке не спится. Слышит он, как жена Щербакова его допрашивает:
А бог? А бог-то? Бог-то не терпел? Спаситель наш не терпел?.. Что ж ты за всех ответишь. Опять в Сибирь пойдешь. В остроге клопов кормить. Потерпи, Петр Анисимыч. Будет тебе мыкаться. Потерпи, Христа ради.
И видит Шпрынка, что из-под полога с цветами высунулись босые ноги Щербакова — а там и сам он вывернулся и вслух сердито говорит:
— Что ты мне бог, да бог — все богом тычешь в бок. Будешь плох, не даст и бог. Шпрынка, что ворочаешься, спишь?
— Нет, дяденька Щербаков, не сплю.
— Чего?
— Думаю.
— Ну я к тебе полезу, давай вместе думать, а то мне супруга спать не дает. Марья, дай подушку.
— Не дам.
— Хм! Обойдемся и так.
Щербаков снял с гвоздя стеганый казинетовый свой полукафтан и, забравшись на полати, постелился рядом со Шпрынкой.
Из-за полога Поштенновых мать Шпрынки со злобою вслух сказала:
— Сам, арестант, спутался со студентами — теперь мальчиков завлекает в эти дела. Ванюшка, не слушай его, каторжника.
Из-под другого полога отозвалась тоже вслух Марья Щербакова:
— Кто это арестант-то? Кто каторжник?
— Да муж твой арестант…
— Это как же?
— Да так же.
— Да как же «так же»-то?
— Да так же и «так же». И сама ты, Марья, арестантка. Знаю, к чему вы с Васькой Адвакатом девушек склоняете. Не миновать тебе острога.
— Ах ты стерьва, стерьва, Дарья, — горестно и как бы жалея соседку вздохнула из-под своего полога Марья.
— Хо-хо-хо! — рассмеялся на полатях Щербаков, — вот он божественный разговор-то…
Из-под полога Поштенновых послышался зевок, и Поштеннов лениво сказал:
— Щербаков, слезай назад: я твою бабу буду бить, а ты мою лупи — идет?
— Идет. Слезаю… Держись, Дарья! Хо-хо-хо!
Бабы пришипились… В камере настала тишина. Щербаков шопотом спросил Шпрынку:
— Думаешь?
— Думаю, дяденька.
— Чего?
— Как же мы бунтовать будем. Ружьев-то у нас нет…
— До ружьев еще далеко, малый. Мирный бунт будет. Без драки.
— Без драки скушно. А на Новой Канаве в Питере мальчики бунтовали?
— Как же! С задних мальчиков и началось. Кэниг, хозяин тамошней мануфактуры, рассчитал разборщиц пыли — хотел пыль[1] разбирать мальчиков заставить. Ну, они взбунтовались. К ним средние приклеились. А к мальчикам прядильщики присучились — и пошло. Без мальчиков никак нельзя было. Там народ боевой. Они и фискалов ловили.
— Какие фискалы?
— Фискалы — это, брат, — такие нахалы. «Я, — говорит, — за народ трудовой», а как услыхал про хозяев разговор — кричит: «Городовой! — бери его, он вор». Ходят по трактирам, где народ сидит всем миром, слушают, где вздохнут про горькую участь — ну и пожалуйте в часть. Ну, разобрал, кто есть фискал?
