— Эй, князья, шевели, вали, — крикнул старший кочегар татарам — сегодня вас бить будут…
— Зачем бить? Не нада бить — ты работай, наши тоже работай…
— А за то, что ты, гололобый, маханину жрешь и водки не пьешь…
— Закон водки не велит пить… — ответил староста татар Хусаим.
— Нынче, брат, все законы по боку. Мы свои законы нынче уставим: чтобы дрова да торф загодя в паровую возили, а то как котлы топить, так ворота настежь — да что мы, братцы, чугунные, что ли? Выезжай, закрывай ворота — а то сроку не дожду — бить буду! — орал кочегар на татар…
Возчики, посмеиваясь и говоря по-своему, выехали, разгрузив колымашки, из котельной и плотно прикрыли ворота с обоих концов. Хусаим вернулся в котельню и сказал старшему кочегару:
— Ну, сердитый барин, — баста. Больше торфа не повезем. Распрягаем. Спать будем.
— Как так спать? Ты сколько поездок еще должен сделать…
— Нынче не нада. С конторы приходил человек — наших звал ткачей бить к Новоткацкому. Наши ребята — нет. Ты работай — наша работай: вся ровна. Полюбовна драка — изволь, стенка на стенку. Бить колом, кирком — разбой; нет — наша ребята не согласна. Казарма едем, спать будем. Твой меня хотел бить — мой нет. Русский — работай, татар — работай. Кончал базар!
Кочегары прислушались к тому, что говорил татарин, и один из них примирительно сказал:
— Конешно, вам в наши дела путаться не след: мы сами друг дружке морды разобьем в лучшем виде…
Около пяти часов утра в котельную явился смотритель, заспанный и злой с похмелья. Взглянув на манометры и на кучи торфа, смотритель заорал:
— Почему пара мало? Сидоров! Почему торфа нет? Где возчики?
Старший кочегар, не отвечая начальству, сунул в топку еловый кол, выхватил оттуда и закуривал этой огромной, почти саженной спичкой, пылающей с конца, свою носогрейку. Закурив, ответил сдержанно:
— Не разоряйся очень ноне. А то вот!..
Кочегар помахал перед носом смотрителя пылающей дубиной — от нее посыпались искры. Смотритель попятился…
Кочегар сунул в короб с золой, погасил свою великанскую спичку и закричал:
— Шуров-а-ть! ать! ать! ать!
Кочегары кинулись к тонкам с двухсаженными железными кочергами и начали вдвоем у каждой топки мерными движеньями взад и вперед ворошить огонь…
Из фабричной трубы вместо дыма посыпались космы искр — а потом хвост багрового огня: это прогорает сажа, осевшая в трубе после останова топок на праздник. И над трубой Викулы Морозова взвилось алое пламя: и там зашуровали. И в Зуеве шуруют у Елиса. И в Ликине… Далеко по снежным буграм Московской земли расставлены белые и красные трубы мануфактур — и всюду над ними в морозной мгле январского утра взвились и взвеяли знамена из пламени и искр…
По коридорам рабочих казарм прошли сторожа с колотушками, вставай, подымайся, рабочий народ, на работу, дневная смена! Охо-хо!
— Буде тебе сон смотреть, — тряс Приклей Мордана — гляди, все встали…
Мальчья артель пробудилась: кашляют, чихают, зевают, сморкаются, охают — будто старики… В артели воздух густой и мутный. Мордан свесил ноги с нар — проснуться не может.
— Ну, брат, и сон я видал!
— Айда, дорогой расскажешь.
— Ладно, постой. Ребята! — закричал Мордан мальчикам, — по своим корпусам не ходи, вали прямо к новоткацкому!..
— Слыхали! Сами знаем.
На дворе мороз пронзительный. Мордан с Приклеем, засунув руки в рукава, бегут чрез переезд к новому ткацкому заведению. Мордан сон рассказывает:
— Я не спал, все думал про нашу жизнь. Дух кислый в казарме, спертый. Того и смотри — рожок погаснет. Думаю я: лежим мы на нарах, внизу, ровно крошево в студне, а над нами студень дрожит — и холодно ж мне стало! Думаю: вот до чего дошло, студень из нас сделали! Вдруг слышу голос хрипатый: хорошо бы теперь выпить да закусить. Гляжу сквозь студень мутно, а вижу: сам, — глаза рачьи на выкате, нос багровый, волосы сивые всклокочены. И, гляжу, подают ему чан в триста ведер. Химик суетится тут, отпустил в чан «боме»[5] градусы проверить: «сорок три градуса, Тимофеи Саввич!». Он взял чан одной рукой, выпил, крякнул, вилкой в студень — хап и проглотил всех нас, только запищало!..
— Ну?
— Всё. Гляди-ка, никак около новоткацкой уж дерутся. Эх! Говорил тебе, буди меня, как только зашуруют…
— Так я думал, ты сон видишь длинный! Бежим бегом…
У ворот нового ткацкого заведения собрались ткачи. По тротуарам улицы народ в другие корпуса бежит…
У дверей — мужики с торфяного двора с дубинами — не дают ткачам собраться…
— Входи в заведение, — кричат — на дворе сбираться не приказано…
— Да ты дай хоть покурить…
— Проходи, в сортире покуришь… Ты, тетка, чего толпишься: ты, поди, некурящая.
Ткачиха Воплина ответила:
— Я что же — я, как все, так и я. Кабы я что — а как все, так и я.
— Ну, иди, иди в корпус.
К прядильне идут прядильщики, бегут девчонки…
— Куда вы, эй, банкобросницы — ведь нынче праздник…
— Праздник — жена мужа дразнит!.. Коли вы пошабашите — мы от вас не отстанем.
Меж ткачами вьются мальчики. И Шпрынка тут, сердито говорит, увидав Мордана:
— Чего же вы проспали. Тут такие, брат, дела!
— А дрались?
— Нет еще.
— Ну, так не опоздали…
Анисимыч стоит у дверей и пытается остановить народ, — чтобы не входили в корпус:
— Заспали, что вечор толковали? Или снова на-ново натягивать основу: во саду ли в огороде собачка гуляла, палку увидала, хвост поджала, побежала — начинай сначала?
Около дверей собралась кучка ткачей. В это время прибежал от Волкова посыльным Батан и говорит, что у вторых дверей мужики дубьем гонят — и народ проходит в корпус, — ничего не поделаешь. Анисимыч побежал туда, встал в дверях грудью, и там собралась кучка — а от больших дверей Шпрынка бежит:
— Там весь народ загнали в заведение… Я туда — ты сюда. Ты туда — я сюда. Ай, беда! Ну-да!
Анисимыч плюнул, выругался и позвал Волкова:
— Вася, брось с бабами судачить — пойдем подкрепимся… По-другому придется делать.
Они пошли домой в казарму. Выпили по единой. Закусили. Подкрепились.
— Дело-то никак, Анисимыч, выходит дрянь?
— Коль дрянь — ребята: грянь! Ах ты, косопузая Рязань! Погоди: хорошо будет.
— Дай бог.
— Ох-ох! Опять бог? Чего заторопился: аль ловить собрался блох?
— Всё ты с побасенками…
— Опять не так? Не хочешь побасенок — давай песню споем. Хочешь ту, новую-то:
— «Если есть на Руси хоть один, кто с корыстью житейской не знался, кто неправдой не жил, бедняка не давил, кто свободу, как мать дорогую, любил»…
— Эх, песня! Песням песня!.. Идем, Анисимыч, идем. Что там без нас деется?..
— Без тебя, да меня? Ты да я, да мы с тобой!
Они пошли скорым шагом к новоткацкой. Она уже сияла окнами всех этажей — зажгли повсюду газ. Машина шла. И новоткацкий корпус зашумел станками и приводом, как вершняки на мельнице, когда река играет…
— Неужто стали на работу? — воскликнул Васька.
— Ты погодь-погоди, милый мой, не череди! Куб испортишь[6]. Всё придет в свой черед — образумится народ… Это еще не череда, а подчередка.
— Не стой, проходи!.. — крикнул у дверей Анисимычу и Василию сторож с оглоблей.
— Не стой, проходи! Милый мой, не череди! — смеясь повторил, пробегая мимо него в дверь, Анисимыч.
Станки были пущены в ход. И станки Анисимыча были раскрыты.
— Ай да Марья!..
— Где же ты пропал, — закричал сквозь шумный грохот станков на Анисимыча Поштеннов — начудил, да в кусты?!
— Я домой, а не в куст, потому: живот был пуст, — подкрепился. Где наши?
— В сортире галдят…
— Вася, айда туда.
В те времена уборные при фабричных корпусах были единственным местом, где ткачи и ткачихи могли собираться, чтобы поговорить, а то и послушать чтение: не раз в уборной, держа для виду перед глазами газету, Анисимыч вычитывал из нее ткачам неожиданные речи.
В коридоре около уборной «для женщин» и «для мужчин» (через стенку) — и в них народу полно и гомон стоит. Смотритель сунулся было в дверь:
— Что за собрание?
— У нас праздник.
— Коли бросать — бросайте — а собираться не дам.
— Выйди вон на часик, Петр Петрович, будь столь любезен… А то как бы тебя в распаленьи не задеть рукою.
Смотритель стушевался.
Анисимыч свистнул в два пальца и гаркнул:
— Стой, ребята…
Замолчали. А из-за стенки, где «для женщин», гам такой, словно галчья стая в сентябре…
Анисимыч заботал в стенку сапогами:
— Бабы, стой. Чего кричите?..
Гомон за стенкой смолк.
— В чем дело, что за крик? Какое горе?
Молодой и звонкий голос из-за стенки ответил:
— Горе-то? Где Васька?
— Васька здесь. Вася, отзовись…
— То-то здесь. С ним, слышь, медвежья болезнь приключилась. Да и все вы, видать, в расстройстве с испугу: забрались не выгонишь…
— Хо, хо, хо! Вася — правда, что ли… — захохотали ткачи.
А из-за стенки тот же голос:
— Всё нам «бабы», «бабы», а вы-то — сами хуже баб!..
Васька закричал:
— Мы-то? Мы? Мы вам сейчас покажем, — и побежал из уборной вон…
Из соседней уборной выбежали ткачихи. Они хохотали, поджимая животы и приседая:
— Вася! Вася! Постой-ка, что это с тобой!
Рядом с Васькой, задыхаясь, бежал Шпрынка…
Вбежав в этаж, Волков крикнул:
— Снимай ремни!..
Ближние ткачихи перевели ремень на холостой шкив, но дальше голос не слыхали за шумом.
Шпрынка, схватив за руку Василия, крикнул ему на ухо:
— Вася, газ давай погасим!
— Гаси газ! — крикнул Васька; схватив из окроба початок, он швырнул его в фонарь. Стекло разбилось, и рожок погас.
— Газ гаси! — повторил крик Васи Шпрынка.
Ближние ткачихи стали привертывать рожки.
— Газ гаси! Гаси газ! — кричали они от станка к станку, но голоса людей опять пропали, словно утонули в грохоте машин.
Дальше не знали, в чем дело, и попрежнему над яростно дрожащими станками трепетали сине-золотые мотыльки огней: по глазку над каждым станком, — их было в этаже несколько сотен.
Васька в недоуменьи озирался кругом, не зная, что предпринять. Шпрынка дергает его за руку:
— Тебя, Вася, Анисимыч зовет…
Они вышли на площадку лестницы. Там был Анисимыч, окруженный шайкой Шпрынки.
— Анисимыч! Погасим газ!..
— Да как его погасишь?
Мордан сказал:
— Я знаю. Надо закрыть коренной кран.
— А где он?
— Вон, под потолком…
— Лестницу надо…
— Лестницу брать, смотритель заметит, — всё пропало…
— Не надо лестницы, — сказал Мордан. — Эй, Батан, становись к стене. В пристенную чехарду сыграем…
Батан живо стал к стене, нагнувши голову к плечу. За ним встали, обняв товарища по стану, еще двое, спрятав голову под мышками Батана. Приклей с Вальяном разбежались, вскочили им на спины.
— Шпрынка, ты легче всех — валяй…
Шпрынка плюнул на ладони, растер и почти с места без разбегу подпрыгнул, как резиновый мячик, взобрался на спины товарищей и встал на плечи Приклею и Вальяну. Достал руками тугой вентиль коренной газовой трубы и закрутил его до отказа:
— Готово!.. Сам царь на горе!.. — закричал Шпрынка.
Гора только одно мгновенье стерпела «царя»: рухнула и распалась на полу. С хохотом и криком мальцы возились на чугунном полу, разбирая руки и ноги…
Свет во всем корпусе погас… Станки затихли. Народ валом повалил из корпуса. Сторожа закрыли боковые двери. В главных получилась давка. У дверей стоял Васька и еще несколько ткачей и надрывались криком, чтоб народ не напирал. Ткачихи весело визжали. Мальчишки головами пробивались к выходу, чтобы не опоздать на двор!..
— Наверно, там уж началось!..
— Вася, как твое здоровье? — кричали девушки, пробегая в двери…
— Ничего, благодарю вас, поправляется…
— Ура! Нынче у нас праздник! Газ гаси!
— Газ гаси!
— Ура!
С криками «ура» толпа ткачей валила к прядильной… Торфяники попрятались с дубинами по темным закоулкам… Впереди толпы с присвистом бежали мальчишки и кричали:
— Газ гаси! Гаси газ! Газ гаси!
Первыми они ворвались, будто их гнал сзади лесной страх, в прядильную и рассыпались по всем четырем этажам с тем же криком:
— Гаси газ!..
В фонари полетели початки, комья «пыли» и концов. Зазвенели стекла. Огни погасли. От непривернутых рожков разлился острый запах газа…
— Выходи скорей, а то от газу угорим!..
Остановились пылевые и чесалки. Перестала течь в короба лента с ленточных машин, встали с мягкими початками ровницы на веретенах крутильные станки, замолкли бешеные банкобросы, и смолкло жужжанье веретен на ватерах и мюль-машинах. Прядильня встала…
