Шары регулятора взмахнули и упали. Машина, тихо замедляя ход, остановилась…
В наставшей строгой тишине Шпрынка услыхал, что где-то важно тикают часы, и увидал, что около стены в красной колонне, за стеклом качается маятник. Часы щелкнули и медленно пробили шесть. С улицы сквозь двойные рамы слышен шум толпы. Горячев завернул газ, и в окна стало видно, что на дворе рассветает.
— А как слесарная? — спросил Мордан.
— Слесарям я велел уйти. Ну, а конторку мою вдребезги расшибли. Книги, чертежи в печке сожгли…
— А машину ту, новую? Не поломали?
— Не тронули.
И Горячев усмехнулся, услышав в голосе Мордана тревогу и прибавил:
— Чертежи мне дороже машин: не со всех есть копии.
На двор квартиры, где стоял Гаранин, еще до «колотушки», подали с фабричного конного двора заводского рысака, заложенного в беговые санки. Конюх поставил лошадь во двор, накрыл ковром, сказал кухарке, а сам ушел. Гаранин поднялся. Он надел валенки, романовский полушубок, перетянул живот гарусным кушаком; на голову надел треух и, бритый, в этом наряде, был похож на купеческого наездника. Простясь с женой — она напрасно его уговаривала «в это дело не вязаться», — Гаранин надел рукавички и выехал на беговых санках с темного двора. Курилась ярая поземка. Рысак, кидая из-под копыт комья снегу, мчался машистой рысью; под железным полозом саней визжала колея, накатанная мужицкими дровнями. Мимо фабричных, еще темных корпусов Гаранин выехал на Клязьму и через лес к нахохлившимся под снежными шапками домам села Зуева. Была еще ночь, но уже светились окна трактиров и питейных домов, потому что везде у ткачей, а у зуевских особенно, обычай: мимоходом на фабрику перед работой забежать в «заведение» и согреться вином. Сегодня, после праздника, будут еще и опохмеляться…
Гаранин у питейного дома придержал рысака. По темной улице со всех сторон к питейному дому трусцой бежали зуевские, засунув руки в рукава. Двери питейного дома то и дело хлопали. Гаранин остановил лошадь и привязал её у коновязи. Торговки в ряд сидят перед корзинами на тропке перед питейным домом. Они здравствуются с Гараниным криком вперебой:
— Вот рубцы горячие. Горячие рубцы.
— Ситные пироги с горохом.
— Кому сердца за пятачок отрежу?
— Печенка, печенка!
— Жареные пирожки с капустой.
— Огурчики соленые. Огуречный рассол.
— Стюдень бычий…
— Капустка, капустка — зеленые листы!
Гаранин обратился к торговке «сердцем»:
— Ну, отрежь «сердце» за пятачок…
Около Гаранина остановился зуевский и, дрожа от холода, сказал хриплым голосом торговке:
— Ну-ка, тетка, дай рассольцу на копейку.
— Аль, опохмелиться, Ваня, нечем. На-ка, родимый, кушай во здравие.
Торговка наплескала ложкой в деревянную чашку из ведра огуречного рассола… Зуевский принял чашку, повернулся к Гаранину:
— За ваше здоровье, ваше степенство! — и выпил.
Он вошел вслед за Гараниным в питейный дом:
— Может, поднесет его степенство? Эх, горе, — рабочему народу и выпивать-то стоя…
Питейные дома в России явились во время откупов, на смену «цареву кабаку», по закону, в этих заведениях не полагалось никакой мебели, кроме кабацкой стойки, за которой на полках штофы, полштофы, шкалики, никаких украшений, кроме образов с лампадой, никаких закусок, никакого отопления и никаких разговоров: пей и уходи; других приманок, кроме горестной отравы, тут не полагалось. Две двери питейного дома открывались, по закону, без всяких коридоров, прямо на улицу. Торговали в питейных домах самым дешевым и плохим вином: сивухой, с большим процентом ядовитых эфирных масл.
В питейном доме робко жались к стенке несколько оборванцев: это было со стороны целовальника уже милостью: «зря» стоять в питейном доме не полагается.
Целовальник в полушубке нараспашку, рыжий и румяный, в розовой рубашке на выпуск из-под жилета, как увидал Гаранина, низко ему поклонился из-за стойки и закричал на оборванцев:
— Эй, вы, коты, пошли вон!..
— Погоди, Михайло Иваныч — може его степенство и им поднесет, — говорил вошедший с Гараниным оборванец: — мне уже обещан шкалик…
— Когда это? — изумился Гаранин, но тут же велел кабатчику — налей два стакана.
— Ване-Оборване нынче фарт, — завистливо сказал один из «котов».
Наливая, целовальник говорил, кивнув на стоящего под окном рысака:
— К бегам лошадку изволите готовить? Самое лучшее дело жеребца в пробежку до свету подымать, пока он еще не размечтался…
Гаранин медлил принимать стакан, а Ваня-Оборваня взялся за свой стакан рукой и так держал его, «вежливо» выжидал, пока Гаранин отвечает целовальнику:
— Какая там пробежка! У нас на фабрике такие дела творятся… Бунт сегодня будет. Ткачи, как звери. Всё разнесут. А у нас в харчевой одних продуктов тысяч на тридцать. В рабочей лавке паевой — не менее того… Под конторой суровья — в кусках неубранного — тысяч на триста… И никакой охраны. Пробовал директор подговорить татар ткачей бить. На Благовещенье идут татары против наших на реке: стеной!
— Довольно знаю. Сам любитель был от младости кулачного бою.
— Вот. Не пошли татары. Беда, что будет. Всё разнесут!
— Начался уж бунт-то? — спросил Ваня-Оборваня.
— Как на работу вставать — уговорено…
— Должно, уж начался. По трубе, видать: шуруют в паровой.
«Коты» прислушались к разговору и один по одному стали покидать питейный дом.
Когда Гаранин вышел из питейного, Ваня забежал вперед, чтоб дверь открыть, отвязывал лошадь, подавал наезднику вожжи, а Гаранин смотрел на дорогу за реку, где брошенными глыбами камня лежали фабричные корпуса; по дороге туда, подгоняемые ярою поземкой, вереницей, рысцой бежали, поеживаясь и корчась от мороза, зуевские «коты».
Гаранин пьяно захохотал и спросил Ваню-Оборваню:
— Где тут еще сбирается народ?
— Какой народ?
— Да вот какой!..
— Да вон в трактире на Песках народу много. Туда наши, от Саввушки, ходят. Ну, едем в Дубровку, коль хочешь — там по кабакам народу безработного еще боле. Садись, ваше степенство.
Ваня-Оборваня поддержал за локоть Гаранина, подсаживая в санки, а потом и сам, завладев кнутиком, присел рядом с ездоком как-то бочком, почти на воздухе, держатся каким-то чудом, впрочем, и рукой, за грядку санок.
Рысак замахал саженями по льду вдоль Клязьмы.
В Дубровке — ближе к утру: около питейного толклась и топотала от мороза целая толпа «котов», двери кабака всё время хлопали, дыша морозным паром.
И тут, как в Зуеве, у стойки Гаранин долго медлил пить вино и говорил:
— Признаться: трусу праздную. У нас на фабрике бунт начался. Ткачи, как звери. А никакой охраны.
— А пристав?
— Что пристав! В преферанс играть он мастер, да кулебякою коньяк закусывать: брюшко наел на морозовских хлебах… Разобьют фабрику. А у нас на конторском дворе в харчевой товару всякого, продуктов тысяч на тридцать, да в паевой рабочей лавке…
— А вина нет? — спросил Ваня-Оборваня, выжидательно держась рукою за стакан.
— Нет.
— Ну, что же мало ли у нас «малин»: в любой товар возьмут в расчет — и гуляй! Эх! «вскую тоскуеши, душе моя»!
Средь «котов» послышались голоса:
— Ребята, вали к Савве — там, слышь, бунт!..
Долго взмыленный рысак носился по снежным дорогам от фабричного села к другому, от трактира к кабаку, от кабака к ренсковому погребку, от погребка — к питейному… Теперь уж правил Ваня-Оборваня, а Гаранин сполз к ногам его кулем и бормотал:
— Ваня! Вези меня домой…
Ваня похлестывал измученного рысака кнутом и говорил:
— Как я тебя, ваше степенство, в таком виде домой представлю, уж рассветает. Срам! Надо тебя в порядок привести… Вот тут у меня в проулочке дружок живет — заедем, он нас чаем напоит.
Ваня-Оборваня заехал на окраине села в какой-то крытый двор…
Через час с этого двора обратно выехали санки. В передке саней лежал кулем Гаранин — но уж не в романовском тулупе, а в рваном и заплатанном много раз кучерском кафтане, на голову его была нахлобучена потертая шапчонка из вязёнки, на ногах, вместо валенок, — разбитые опорки…
