Комната находилась в задней части дома. Из окна Мерле разглядела внизу дворик с круглым каменным колодцем посередине. Все дома напротив были пусты. К началу войны с Империей Фараона многие венецианцы ушли из города и переселились на твердую землю — себе на беду, как выяснилось позже.
Унка оставила девочек одних, пообещав им через час принести поесть. Обеим следовало пораньше лечь спать, чтобы хорошо выспаться к своему первому дню обучения.
Юнипа ощупала всю кровать вдоль и поперек и осторожно села на матрац. Обеими руками нежно погладила одеяло.
— Ты видела одеяло? Какое мягкое!
Мерле села с ней рядом.
— Оно, наверно, очень дорогое, — сказала она рассеянно.
В приюте одеяла были тоненькие и колючие, да еще блохи по ним прыгали.
— Должно быть, нам очень повезло, — сказала Юнипа.
— Мы еще Арчимбольдо не видели.
Юнипа подняла бровь.
— Тот, кто берет слепую девчонку из приюта, чтобы ее чему-то научить, не может быть дурным человеком.
Мерле разозлилась:
— А ты не понимаешь, что он одних сирот в ученики набирает? Какие родители по своей воле отдадут собственных детей в такое место, которое называется канал Изгнанников?
— Но я же совсем слепая, Мерле! Меня всегда все только шпыняли и ругали.
— С тобой в приюте так плохо обращались? — Мерле с состраданием поглядела на Юнипу. Сжала ее худенькие пальцы в своих руках. — Я, например, очень рада, что ты здесь.
Юнипа смущенно улыбнулась.
— Мои родители выгнали меня из дому, когда мне был всего год. А в платье засунули письмо. Написали, что не желают растить калеку.
— Ужас.
— А сама-то ты как в приют попала?
Мерле вздохнула.
— Один надзиратель в приюте рассказывал, что нашел меня в плетеной корзине, плывшей по каналу. — Она пожала плечами. — Как в сказке, правда?
— В грустной сказке.
— Мне было тогда два дня от роду.
— Кто же выбрасывает младенца в канал?
— А кто выкидывает слепого ребенка на улицу?
Они обернулись друг к другу и негромко рассмеялись. Подернутые белой пленкой глаза Юнипы ничего не могли видеть, но у Мерле было такое чувство, будто они обменялись взглядами, говорящими о многом. Ступая по жизни вслепую и на ощупь, Юнипа была более чуткой, чем обычные люди.
— Твои родители не захотели, чтобы ты утонула, — твердо сказала она. — Иначе они не стали бы с тобой возиться и укладывать в плетеную корзину.
Мерле опустила голову.
— Они еще кое-что в корзину положили. Ты не хочешь… — Она смолкла.
— …взглянуть? — договорила Юнипа, усмехнувшись.
— Извини.
— Ничего. Я и так пойму. Эта вещь у тебя с собой?
— Всегда, куда бы я ни пошла. Одна девчонка в приюте хотела ее стащить, так я воровке все волосы выдрала. — Мерле смущенно хмыкнула. — Мне, правда, было тогда всего восемь.
Юнипа тоже засмеялась.
— Теперь мне придется ночью свои волосы в косу заплетать.
Мерле легко дотронулась ладошкой до волос Юнипы: какие густые и какие светлые, прямо как у снежной королевы.
— Ну, так что нашли в твоей корзине? — спросила Юнипа.
Мерле встала, развязала узелок и вынула свое сокровище; кстати сказать, в узелке, кроме старенького платьица, больше ничего не было.
Сокровищем оказалось овальное, с короткой ручкой зеркало величиной примерно с человеческое лицо, в рамке из чего-то желтого и блестящего — в приюте многие на него зарились, думая, что рамка золотая. В действительности же рамка была не золотой и даже не металлической, но твердой, как алмаз. Однако больше всего удивляло само зеркало. Оно было не стеклянным, а водяным. Если до него дотрагивались, по нему проходила зыбь, но как его ни крутили, из него не выливалось ни капли. Мерле вложила ручку зеркала в пальцы Юнипы, и незрячая девочка крепко сжала их в кулак. Вместо того чтобы ощупать зеркало, она вдруг приложила его к уху.
— Оно что-то шепчет, — тихо сказала Юнипа.
Мерле поразилась:
— Шепчет? Я никогда не слышала.
— Ты же не слепая, как я. — На лбу Юнипы обозначилась маленькая глубокая складка. Она с интересом вслушивалась. — Их тут много. Я не могу разобрать слов, слишком много голосов, и они очень далеко. Но они перешептываются друг с другом.
Юнипа опустила зеркало, провела левой рукой по овальной рамке.
— Это картина? — спросила она.
— Нет, зеркало, — возразила Мерле. — Ты не бойся, оно водяное.
Юнипа ничуть не удивилась, словно так и должно было быть. Но, дотронувшись кончиком пальца до водяной поверхности зеркала, она невольно вздрогнула и сказала:
— Какое холодное…
Мерле покачала головой.
— Нет, вовсе нет. Вода в зеркале всегда теплая. Если туда что-нибудь сунуть, а потом вынуть — все останется сухим.
Юнипа еще раз потрогала воду.
— Мне она кажется холодной, как лед.
Мерле взяла у нее из рук зеркало и погрузила в него указательный и средний пальцы.
— Теплое, — снова сказала она и повторила с некоторым упрямством: — Оно никогда не бывало холодным, никогда в жизни.
— Кто-нибудь еще его трогал? Хочу сказать, кроме тебя?
— Нет, никто. Я хотела дать его потрогать одной монахине, которая навестила наш приют, но она страшно испугалась и сказала, что это дьявольская штуковина.
Юнипа подумала и сказала:
— Наверное, вода делается холодной для всех, кроме ее хозяина.
Мерле нахмурила брови.
— Может быть, и так. — Она посмотрела на зеркальную гладь, которая едва заметно колебалась. Из зеркала на нее смотрело, подрагивая и расплываясь, ее собственное изображение.
— Ты покажешь его Арчимбольдо? — спросила Юнипа. — Он ведь разбирается в волшебных зеркалах.
— Нет, не хочу. В общем, не сейчас. Может быть, позже.
— Боишься, что он его у тебя отнимет?
— А ты не боялась бы? — Мерле вздохнула. — Это единственное, что мне досталось от родителей.
— Ты сама — частица своих родителей, не забывай об этом.
Мерле на минуту замолкла. Она прикидывала, можно ли довериться Юнипе, стоит ли поделиться со слепой девочкой своей главной тайной? Наконец, оглянувшись с опаской на дверь, прошептала:
— Вода — это еще не все.
— Что ты хочешь сказать?
— Я могу засунуть в зеркало всю свою руку, а она не высунется с другой стороны.
Мерле перевернула зеркало: его обратная сторона была такая же твердая, как и овальная рамка.
— Ты правда так делаешь? — спросила недоверчиво Юнипа. — И сейчас сможешь сделать?
— Вот, если хочешь…
Мерле сначала погрузила пальцы в водяное зеркало, потом ладонь и, наконец, всю руку. Рука исчезла, будто вообще перестала существовать.
Юнипа придвинулась к Мерле и ощупала часть ее плеча, не утонувшего в зеркале.
— Что ты чувствуешь?
— Тепло, — сказала Мерле. — Очень приятно и не горячо. — Она понизила голос: — А иногда еще кое-что чувствую.
— Что же?
— Чью-то руку.
— Чью-то… руку?
— Да. Она берет меня за пальцы, нежно-нежно, и держит.
— Крепко держит?
— Не очень. Просто… ну, просто держит мою руку. Как подруга. Или…
— Или как родители? — Юнипа не сводила с нее незрячих глаз. — Ты думаешь, что твой отец или твоя мать держат тебя за руку?
Мерле сначала не хотела говорить на эту тему. Но она поняла, что Юнипе можно довериться, и, немного поколебавшись, решилась.
— Может, и родители, а что? Все-таки они сами положили зеркало мне в корзину. И потому так сделали, чтобы я не совсем затерялась и знала, что они еще есть… где-нибудь.
Юнипа медленно кивала, но, казалось, не совсем в это верила. Затем чуть грустно произнесла:
— А я всегда думала, что мой отец — гондольер. Я знаю, что гондольеры — самые красивые мужчины Венеции… Думаю, все это знают… Хотя я гондольеров и не вижу.
— Они не все красивые, — заметила Мерле.
Голос Юнипы звучал тихо и мечтательно:
— А еще мне представлялось, что моя мать — разносчица воды и пришла к Лагуне с материка.
Разносчиц воды, продававших на улицах питьевую воду из больших кувшинов, все — млад и стар — считали самыми прекрасными женщинами в городе. Как и в отношении гондольеров, была в этой оценке немалая доля правды.
Юнипа продолжала:
— Так вот, я вообразила, что мои родители — самые чудесные люди на земле, такие же, как я мысленно вижу саму себя. Свое настоящее «Я». Мне даже хотелось их оправдать: ведь два таких совершенных человека, говорила я себе, не могут показываться на людях с уродливым ребенком. Я доказывала себе, что они имели полное право меня выкинуть.
Вдруг Юнипа так сильно тряхнула головой, что ее белокурые волосы разметались по плечам.
— Но теперь я считаю, что глупо так думать! Красивые мои родители, или уроды, или вообще уже покойники… Какое мне до всего этого дело, понимаешь? Я есть я, вот и все, что теперь важно. А мои родители — они плохо, жестоко поступили, выбросив беспомощного ребенка на улицу.
Мерле растерянно молчала. Она понимала, о чем Юнипа говорит, но еще не могла связать ее слова с собственной судьбой и с рукой в зеркале.
— Нечего выдумывать, — продолжала говорить слепая девочка, и ее голос звучал решительно и строго. Словно она вдруг очень повзрослела. — Твои родители от тебя отказались. Поэтому они положили тебя в плетеную корзину. И если тебе в твоем зеркале кто-то протягивает руку, это вовсе не обязательно твоя мать или твой отец. То, что ты чувствуешь, — это волшебство. А с волшебством, Мерле, шутить нельзя.
От гнева и обиды кровь прилила к лицу Мерле. Юнипа не имеет никакого права так рассуждать и отнимать последнюю надежду, лишать ее той мечты, которую она, Мерле, лелеет, опуская руку в зеркало и прикасаясь к чьей-то руке. Но тут же она подумала, что Юнипа честно высказала все то, о чем думала, а честность — лучший подарок, который можно сделать друг другу, когда завязывается дружба.
Мерле положила зеркало на кровать под подушку, хотя знала, что разбиться оно не может. А подушка все равно останется сухой и не намокнет. Затем она подсела к Юнипе и обняла ее за плечи. Слепая девочка тоже обняла Мерле, и так они сидели, прижавшись друг к другу, как сестры, как два человека, у которых нет друг от друга секретов. Обеих охватило такое сильное чувство душевной близости и взаимопонимания, что на какое-то время Мерле забыла даже о теплой руке в зеркале, о том ощущении уверенности и покоя, которое давало это неземное прикосновение.
