Канцеляров невольно проникся величием окружающего пространства и даже ощутил растущий душевный подъем, трепет, взирая на сей неподражаемый храм природы.
Вот, неуклонно двигаясь по следам, Канцеляров пересек разноцветно переливавшееся на солнце снежное поле. Продрался сквозь рощицу и кусты с ветками жесткими, как стальная проволока. Сквозь прибрежный камыш. Прошел еще немного и остановился, чтобы перевести дыхание… И едва не задохнулся от нахлынувшей первозданной радости, один на один с распахнутым перед ним волжским простором. Представил, как сейчас продолбит луночку, запустит лесочку и — вытащит чудесного серебряного с алыми плавниками подъязка.
Несомненно один из лучших моментов в человеческой жизни!
Перед Канцеляровым лежала идеальная сверкающая плоскость. Вперед тянулся лишь тот самый единственный след, по которому он шел от станции. И нигде впереди — на всей этой насквозь просматривавшейся плоскости во все стороны на многие сотни метров — ни единой человеческой фигурки или черной точки. Тихо. Торжественно. И — совершенно пусто.
Только теперь он сообразил, в чем дело. Следы вели лишь в одном направлении. И обратно не возвращались. Вокруг все сверкало, сияло и слепило. Даже полыньи не рассмотреть.
Тихо-тихо, осторожно-осторожно, Канцеляров в ужасе попятился назад к берегу, в тяжелых дядькиных валенках с калошами, всем телом ощущая, как под ним вибрирует и качается вся эта тонкая плоскость перволедья, как под ней, уносясь в ледяную бездонность, кружат и бурлят сильные волжские струи.
Что он мог предпринять?
Отправился в Москву и, не заходя домой, со всем дядькиным барахлом, явился в милицию и рассказал о случившемся. О трагедии, произошедшей как раз накануне свадьбы.
В милиции его взяли в оборот два дознавателя. Один, конечно, злой, а другой добрый. Злой объявил Канцелярову, что теперь на нем повисло тягчайшее подозрение в убийстве собственного друга, и если Канцеляров не хочет, чтобы его арестовали и бросили в камеру с подонками, он должен немедленно расколоться. Впрочем, другой, добрый дознаватель, сам рыболовспортсмен, кивал, что таких случаев сколько угодно, чтобы впредь Канцеляров не ходил на рыбалку с такими сумасшедшими дилетантами-друзьями, а выжидал, пока лед не станет покрепче. Бу-бу-бу, жалобно гундосил Канцеляров. В конце концов его отпустили домой. Под подписку о невыезде. Хотя он и сам, понятно, никуда выезжать-то и не собирался…
И так, наверное, уж в пятнадцатый раз, с искренней, даже наивной добросовестностью, Канцеляров снова и снова пересказывал гостям этот жуткий случай. Заикался, бормотал. Пытался объяснить «трагикомизм». Мол, никакие они с другом не были такие уж завзятые рыбаки. А вроде как давно планировали провести эдакий чистый эксперимент — определить, кто из двоих ближе к «эпицентру счастья в силовых полях удачи»… Так, чепуха. Хотя… Все дело в том, что… была у его друга одна любимая идея, своего рода фантазия-гипотеза, о которой он, Канцеляров, узнал уже после всего случившегося, из обнаруженных в столе утопленника каких-то подозрительных записок. Так сказать «теория и практика». А ведь, казалось бы, какие там эксперименты — когда у одного — такая любовь, свадьба, перспективы блаженства, а у другого, кроме умственно отсталой соседки, — ни шиша, буквально.
Похоже, после всего случившегося сам бедняга Канцеляров сделался неадекватен, заговаривался. Эксперименты экспериментами, а только вот, оказывается, как оно теперь все печально обернулось. Это страшное слово — лед…
Лицо красавицы-невесты в черной фате становилось все бледнее, все бесстрастнее. Она не отрываясь смотрела на траурную повязку на рукаве экзальтированного Канцелярова. Пока вдруг не повалилась со стула набок, в глубоком обмороке, потянула за собой хрусталь, цветы, икру, холодные и горячие закуски, коньяки и вина.
Две недели ничего не происходило, но потом Елена Белозерова, так звали невесту утопшего, неожиданно позвонила Канцелярову на службу.
Канцеляров несказанно изумился, что она вот так взяла — и позвонила. Елена же Белозерова решительно поинтересовалась, не ослышалась ли она, когда на поминках Канцеляров упоминал о каких-то записках. Он подтвердил.
— Почему вы их сразу не отнесли в милицию?
— Я бы отнес, — смущаясь и горячась, загундосил Канцеляров, — и это для меня было бы очень даже хорошо… Конечно! Даже выгодно! В смысле алиби…
На нем ведь как бы до сих пор висит это неприятное подозрение. А если бы он отнес, мгновенно бы оправдался. Однако… даже себе в ущерб не отнес. О, если бы в милиции прочли эти записки! Хоть он, Канцеляров, и выведен в них, как бы это сказать, в несколько нелепом, комичном виде, даже самый злой дознаватель снял бы с него все подозрения…
— Почему же не отнесли?
Канцеляров засопел. Уж и сам не рад, что проговорился тогда об этих чертовых записках.
— Да что за записки?!
С большим трудом Елена Белозерова вытянула из него, что в записках, вроде дневника, содержатся вещи очень странные. Много всякой конфузной чепухи о нем, о Канцелярове. Но главное, на его взгляд, вещи, никак не предназначенные для посторонних глаз, по причине интимного характера в отношении известной персоны. Он, конечно же, намекал на саму Елену, ее отношения с утопленником.
Елена Белозерова приказала, чтобы немедленно, сегодня же Канцеляров доставил ей эти дневники.
— Вы хотите возразить?
— Ни в коем случае! — воскликнул Канцеляров. — Немедленно доставлю!
Темным ноябрьским вечером в прекрасном светлом доме пахло клубникой. В камине славно пылали березовые поленья. Канцеляров скромно сидел на пухлом диване с бокалом дорогого виски, даже не пытаясь скрыть своего восхищения, неотрывно следил за молодой женщиной, которая нетерпеливо ходила взад вперед, крепко прижав к груди драгоценную тетрадь. Елена Белозерова молчала. Она словно забыла о присутствии Канцелярова. Канцеляров проглотил виски и молча попятился к двери.
