От расположения, здоровья и деятельности этих и множества других богов зависело благополучие всего миропорядка, земли, людей, и естественно поэтому пристрастное отношение древних науа к своим покровителям. Однако мифо-философия науа, запечатлевшая стихийную диалектику бытия, которую создают все древние народы, отличалась (и это во многом характерно и для майя) каким-то особым драматизмом, напряженностью переживания и вдумывания в тайны мироздания, в вопросы о судьбе человека в игре обожествленных сил природы. Для народов Мексики и Центральной Америки космос был не застывшей картиной, где все - раз и навсегда, а ареной беспрерывной борьбы, схождения и расхождения, изменчивости и взаимоперехода противоположных сил — жизни и смерти, дня и ночи, солнца и луны, света и мрака, влаги и засухи. Не случайно самый абстрактный из богов науа — бог дуальности, двойственности — был и самым первым в их пантеоне. С замечательной силой и лаконичностью эта коренная для поэзии народов науа идея воплотилась в таком скульптурном образе науа, как голова женщины, половина которой — лицо, а половина — голый череп. Не менее выразителен, например, и такой образ майя, как бог смерти, несущий в руках факел жизни.
Мы вспомнили о пластических образах богов потому, что статика скульптурного образа, запечатлевающего бога в главной его функции и в соответствующей позе, господствует и в гимнической поэзии. Поэтические портреты богов, снаряженных свойственными им атрибутами, будь то жезл, щит, мотыга, плюмаж, — это своего рода словесные эквиваленты замечательной скульптуры науа. Другая характерная особенность искусства народов Мексики, отразившаяся и в гимнической поэзии, — повышенный (сравнимый с древнеегипетским искусством) антропозооморфизм, то есть изображение богов в образах людей-животных: женщина-змея (Коатликуэ), пернатый змей (Кецалькоатль), люди-ягуары, люди-птицы, люди-бабочки и тому подобное. Для того чтобы полностью оценить, скажем, поэтический образ Коатликуэ, следовало бы знать, каков был знаменитый скульптурный образ этой богини — матери земли, начала рождающего и поглощающего: сочетание элементов человеческого тела, змеи, орлицы, початков маиса, черепов.
Наконец, знакомясь с гимнами богам, следует обратить внимание и на повышенное значение цвета, на резкую и контрастную цветовую гамму. Связано это с тем, что каждый бог имел свое символическое цветовое обозначение.
Но, как и во всех развитых культурах, поэтическая мысль, уходившая в небеса и в недра земли, в конце концов возвращалась на землю, чтобы понять человека и окружающий его мир, ибо во всех своих вариациях она была формой развития гуманистических представлений. Вот человек родился («Песнь богини рождений»), что его ждет, кто он и что есть мир — таковы исходные вопросы другого известного нам слоя поэзии науа — поэзии лирико-философского склада. Очевидно, связанная со «школьной» традицией преподавания искусств, она, в отличие от гимнов, которые не меняли своего древнего сакрального смысла и символики, отражала более подвижные и не столь прочно связанные с непререкаемым авторитетом религии сферы сознания. В этом слое поэзии с особой отчетливостью проявилась такая важнейшая особенность эстетики народов Мексики и Центральной Америки, как ее ориентированность в гораздо большей мере не на бытовые аспекты окружающего мира и не в сферу непосредственной человеческой деятельности (хотя, конечно, и это ей известно), а в область отношений человека с самыми главными, что называется, сущностными силами бытия. Такая ориентация влекла за собой стремление не к описанию явления, а к вскрытию его внутреннего смысла и определяла преобладание начала символически-стилизованного, сводящего все наблюдаемое к обобщенным и лаконичным элементам, над началом повествовательно-изобразительным. Эти черты характерны для всех жанров поэзии науа, идет ли речь, скажем, о «портретах» мастеров мира науа, выявляющих высокую эстетическую и этическую роль искусства древних («Тламатини-мудрец», «Куикапикки-поэт», «Куикани-певец»), или о произведениях лиро-эпического характера, воспевающих военные подвиги и победы (например, «Победа над матлацинками»). В наибольшей степени сказанное относится к так называемым «песням-цветам», лирико-философским исканиям ответов на загадки бытия, жизни и смерти.
Со всей определенностью можно сказать, что нет иной древней поэзии, которой были бы свойственны такая страстная напряженность, такое целеустремленное упорство в размышлениях о бытии, об извечной изменчивости, нескончаемости рождения и гибели миров, народов, людей.
Что касается отдельного человека, то ацтеки полагали, что умершие (в зависимости от вида смерти) попадали либо в страну вечных скитаний Миктлан, либо в Тамоанчан, место — источник бытия и изобилия, где растет древо жизни, либо в Дом солнца, куда отправлялись погибшие воины или принесенные в жертву. Культ бога войны Уицилопочтли занимал особо важное место у ацтеков и был связан с их представлениями о судьбах человечества как рода. Ацтеки, как и другие, родственные по культуре народы, верили, что они живут в пятую эру существования, под покровительством бога солнца Топатиу (все предыдущие кончались катастрофами, сметавшими людей с лица земли). Согласно укрепившейся среди них мистической концепции катастрофу пятой эры можно было предотвратить, если поддерживать богов «чудесной жидкостью» — кровью погибших воинов и жертв. То, что в более поздние эпохи стало восприниматься как антигуманное явление, для древних (а все религии знали те или иные формы человеческих жертвоприношений) было средством поддержания космического порядка, всеобщего благоденствия, жизни. Жизнь стремилась к смерти, смерть порождала жизнь. Не случаен такой экспрессивный образ майя (обряд человеческих жертвоприношений получил у них широкое развитие под влиянием науа), как рождающиеся из-под жертвенного обсидианового ножа люди. Потому-то погибшие на «священной войне» либо принесенные в жертву окружались особым почетом. Это необходимо знать, чтобы понимать поэзию древних, в которой размышления о жизни и смерти, тайнах бытия и сама образная система оказывались теснейшим образом связанными с феноменом жертвоприношений.
Вообще поэзия науа — и причиной тому ее устремленность исключительно к важнейшим вопросам человеческого бытия — основывалась на довольно ограниченном ряде метафор и символов, связанных своим происхождением с эстетически значимыми предметами окружающего мира и с мифологическими мотивами: цветы, драгоценные камни (изумруд, нефрит, обсидиан и другие), золото, птицы (прежде всего, конечно, кецаль), роскошное их оперение, бабочки, звери (ягуар, кролик). Очевидно, образованные круги привнесли в арсенал поэзии науа метафоры, связанные с атрибутами пиктографического письма: бумага, рисунок, краски, живопись…
Не столь уж богатая разнообразием тем, образов, поэтических средств, поэзия науа отличалась величайшим разнообразием в их разработке и варьировании, особенно благодаря тому, что и тематика, и метафорика науа обладали большой символической многозначностью. Этим объясняется определенная сложность для сегодняшнего восприятия песен-цветов. То, что нам кажется просто яркой картинкой, содержит философский смысл, связанный с мифологическими представлениями. Так, например, цветы, центральный образ поэзии науа, могли означать и человека, и песнь, и поэзию; цветок был знаком жертвы (распустившийся цветок — сердце жертвы), а также знаком битвы, войны, на которой распускаются цветы — сердца погибших воинов. Вино войны, которым до смерти опиваются на поле распустившихся цветов воины, было знаком гибели и крови. Птица и бабочка могли быть и знаками божества, и образами погибших воинов, которые превращаются в колибри или в мотыльков, пьющих нектар на древе жизни в Тамоанчане. Переплетение конкретной образности и символического значений придавало поэзии науа особую, как бы «мерцающую» многими смысловыми и эстетическими оттенками, глубину. Можно предположить, что сами науа воспринимали песни-цветы в их двойственном, не только философском, но и конкретно-образном значении.
Среди приводящихся в сборнике образцов поэзии науа есть примеры, так сказать, ортодоксального поэтического философствования на тему жертвенного служения богу солнца и войны. Для такого рода произведений характерны отрешенный и фанатический стоицизм, хотя и виртуозная, но холодноватая игра символикой. Однако следует сказать, что этому идейному слою, связанному с официозными мифологическими концепциями, противостояло зарождавшееся на глубине поэтического потока мощное контртечение. Ведь, если вдуматься, основной пафос песен-цветов состоит как раз не в холодном отрицании какой-либо значимости человека перед лицом космоса, богов, а, напротив, в упорном, хотя и окрашенном часто в тона отчаяния, трагизма, стремлении утвердить его самоценность. Люди увядают и гибнут, как цветы, человек — рисунок в книге богов, который будет стерт, жизнь — всего лишь сон, — в этих формулах поэзии науа отнюдь не ставится точка в поисках ответов на вопросы бытия. Трагизм, ощущение бытия на грани жизни и смерти контрастировали с широчайшей гаммой чувств, утверждавших значимость человека, радость жизни.
Поэзия науа знала и страдания, связанные с утратой близких («Песня сиротства»), и восхищение красотой женщины, «цветка подрумяненного маиса» («Здесь в одиночестве воспеваю…»), и мучения сердца, уязвленного предательством («Призрачная дружба»), и нежную радость при виде ребенка («Колыбельная Ауисотлю»). Но чаще всего — радость и восхищенное любование верной дружбой и близостью сердец. Вообще мир человеческих чувств науа отличался уважительностью, тонкостью, деликатностью, мы бы даже сказали — рафинированностью. Образ поэта-певца, окруженного друзьями, которых он одаривает песнями-цветами и заклинает не покидать этот мир, наслаждаться бытием, вечно жить — это постоянный и типичный образ поэзии науа.
