Так, записанный в XVI веке мифологический эпос индейцев-киче «Пополь-Вух», или «Книга народа», содержит инкрустированные в его текст гимнические песнопения. В отличие от соответствующих жанров у науа, гимны майя-киче проще, им не свойственна сложная и изысканная метафорика, они содержат обращенные к богам конкретные, деловые просьбы о продолжении рода, изобилии, покое. Дошедшая до нас драма киче «Рабиналь-ачи», в сравнении с театром-пантомимой науа, стоит, по мнению ее исследователя и переводчика[2], уже на пороге эсхиловой трагедии. И в самом деле, «Рабиналь-ачи» отличается меньшей условностью сюжета и меньшей интенсивностью мифологизма. На первом плане здесь скорее человеческое начало, героический характер воина Кечеачи, которому предстоит быть принесенным в жертву, и мы явственно ощущаем противоречие между традиционными представлениями о почетности такой смерти и живым человеческим чувством любви к жизни, природе, к родным лесам…
Особенно интересны песни, представленные в рукописи под названием «Книга песен из Цитбальче», обнаруженной в одном из юкатанских селений уже в нашем веке. Эти обрядовые песни, исполнявшиеся в сопровождении танца, отличаются лаконичностью языка и яркой, ясной образностью. Радостным чувством единения с природой и причастности к ее жизни проникнуты гимны солнцу, побеждающему мрак («Песня сказителя»). Следует выделить также свадебные и любовные песни: «Песня о цветке никте´», исполнявшаяся девушками лунной ночью во время магической церемонии, целью которой было привлечение возлюбленного; «Песня на встрече цвет-девы», которая исполнялась во время свадебного обряда (обратим внимание, что образ цветка имеет, в сравнении с поэзией науа, совершенно иное значение), и другие. Взятые вместе, юкатанские песни-танцы воссоздают полную поэзии и непосредственного, свежего чувства картину жизни селения майя, не знающих такого драматического разрыва и вражды с природой, как науа.
Хотя образцов древней поэзии майя осталось очень мало, важным источником национального своеобразия для современной литературы Центральной Америки стал эпос «Пополь-Вух», для популяризации которого много сделал в первую очередь выдающийся писатель Гватемалы Мигель Анхель Астуриас. Но, пожалуй, еще более важное значение имеет то обстоятельство, что народы майя не ассимилировались в такой мере, как науа, а это обещает в будущем новую жизнь старых традиций.
Совершенно иная и самостоятельная поэтическая традиция сложилась на другом конце американского материка — у народа кечуа, культура которого достигла наивысшего расцвета, когда его возглавило племя инков. Кечуанцы, наследники целого ряда древнейших южноамериканских цивилизаций, с XII века и до появления испанцев в 30-х годах XVI столетия создали огромное и развитое государство — Тауантинсуйо, которое располагалось на территориях современных андских стран Эквадора, Перу, Боливии и частично захватывало также земли Аргентины, Колумбии, Чили. Создатели Тауантинсуйо совершенно свободно распоряжались этническими границами покоренных и объединенных под их властью племен, переселяли в новые места целые народы, вводили на всей территории государства единый кечуанский язык — «руна-сими». Основу общественной организации Тауантинсуйо составляла крестьянская община; правила страной каста инков. Инки ревниво следили за чистотой клана, смешанные браки не разрешались; брак мог быть заключен только между родственниками по крови. Единственный (или Великий) Инка, правивший государством, был обожествлен и являлся олицетворением бога солнца. То обстоятельство, что многие элементы первобытно-коммунистического общества были возведены на уровень государственной морали, придавало очень своеобразный характер общественной жизни Тауантинсуйо. Государство не упускало из виду ни одного из своих членов, обеспечивало его всем в достатке и строго следило за нравственностью и порядком.
Высокая организованность, централизация власти повлекли за собой зарождение монотеистических тенденций[3], а следовательно, и упрощение пантеона богов, унаследованных от более древних культур. Этому вполне соответствовали более высокая, в сравнении с народами Мексики и Центральной Америки, степень абстрагирования в представлениях о божественных силах и намного более уравновешенные, лишенные такой пристрастности и драматизма отношения с ними. Так, скажем, зооморфизм, известный мифологии кечуа, почти не был свойствен их искусству, будь то скульптура или поэзия, хотя примеров доколумбовой поэзии до нас дошло совсем немного. Инки-кечуа, помимо знаменитого узелкового письма, знали письменность, включавшую элементы иероглифики и пиктографии, но, будучи привилегией касты жрецов, эта письменность не получила широкого распространения и не смогла стать основой развития культуры.
По косвенным данным известно, что кечуанцы располагали разветвленной жанровой системой: от мифо-сказаний и обрядовой поэзии до лирики. Мудрец-амаута и поэт-арауик были важнейшими фигурами инкского общества. Связанная с верованиями, мифологией, обрядами, трудовыми процессами, поэзия звучала и в столице инков Куско, на площади перед главным храмом Солнца, на действах, посвященных небесным светилам, весне, посевам и сбору урожая, изгнанию болезней, и на крестьянских полях. Эти два слоя поэтического творчества — официальная поэзия инков и крестьянская народная поэзия — имели очевидные идейно-образные различия.
Известные нам примеры гимнической поэзии инков-кечуа, так называемые хайли, позволяют проникнуть в мир богов, который возглавлял Виракоча, носивший также и другие имена и отождествлявшийся, в частности, с солнцем («Хайли в честь Виракочи», «Творцу человека»). В своем Верхнем мире, местообитании богов, Виракоча был, наподобие Единственного Инки, окружен многочисленными родственниками. Первой рядом с ним была жена и сестра солнца богиня луны Мамакилья, покровительница дождей, воды, столь необходимых для земледельческого народа (хайли «Мать-Луна»). Обычай кровнородственных браков среди клана инков нашел отражение в таком проникнутом мифологическими мотивами шедевре доколумбовой поэзии, как «Владычица влаги».
Крестьянскому сердцу ближе всех была, конечно, Пачамама (Мать-Земля), богиня плодородия («Айау хайли!»). Стихийная диалектика бытия у кечуанцев была очень тесно связана с земледельческим циклом, а вера в бессмертие основывалась на наблюдениях за вечным круговоротом природы. Человек, как семя, уходит во Внутренний мир — в землю, чтобы не просто умереть, но и дать начало новой жизни. Замечательный образ философии инков — «накарина», то место на земле, где «рассветает» жизнь различных существ (для людей это были пещеры, для других существ — озеро, родник, исток реки).
Фольклорная поэзия кечуанцев сохранила множество жанров и образов, которые восходят к древним верованиям. Так, например, в хоровых гимнических песнопениях «Канава» или «Дереву», несомненно, связанных и с трудовым процессом, и с обрядом, отразился характер древних отношений с окружающим миром. У кечуанского крестьянина были какие-то особенно доверительные связи с природой, и он поклонялся не только официальным богам, но и множеству домашних божков, которые жили и в камне, и в ручье, и в скале, и в речке, и в ламе, и в пуме, и в кондоре. Очеловечивание природы порождало особое, свойственное только кечуанской поэзии интимное ощущение полного родства, единства человека со всем сущим, всем космосом.
