Особое место среди первых духовных стихов занимает «Голубиная книга» — «перл русской христианско-мифологической былины» (И. Ягич), «опоэтизированная сокращенная народная Библия» (В. Мочульский), «поэтическое введение в русскую народную словесность... в котором кратко и схематически собраны едва ли не все наиболее распространенные в ней апокрифические мотивы, повторяющиеся и разнообразящиеся потом в других духовных стихах, легендах, песнях, заговорах» (М. Беляев). «Голубиная книга» не содержит обычного для эпических стихов сюжетного повествования и целиком посвящена вопросам и ответам, посредством которых раскрывается величественная картина данного Богом мира.
Прикосновение к мудрости об устройстве вселенной происходит в торжественной атмосфере многолюдного собрания, куда «соезжалися сорок царей со царевичем», другой знатный народ и много «людей мелкиих». Сугубая важность этого собрания подчеркнута тем, что «правду по писаному» о началах мироздания выясняют сам премудрый царь Давыд Евсеевич[22] и Володимир-князь, властитель земли Русской. Священный трепет охватывает присутствующих при раскрытии тайн ниспосланной небесами «великой книги Голубиной», которую писал «сам Исус Христос». И здесь вступает в силу столь свойственное простому народу отношение к Священному Писанию, выраженное словами премудрого царя: в книге все про все сказано, но она так велика, что
Умом нам сей книги не сосметити
И очам на книгу не обозрите.
Ведь даже Исай-пророк
Читая он книгу ровно три года,
Прочел из книги ровно три листа.
Это, с одной стороны, как бы оправдывает неполноту познания сокровенных тайн, с другой — оставляет надежду на будущее их новое прочтение.
Полные варианты стиха содержат три тематических раздела. Первые два — космогонический «катехизис», в котором народное сказание самым причудливым образом соединяет мир Бога и святых с миром природы, сплавляя воедино воззрения христианские и языческие. Ответы на первую группу вопросов о небесных телах и стихиях (солнце, месяц, звезды, ветер, дождь) и происхождении человека подчинены одной главной мысли: «белый вольный свет зачался от суда Божия». Однако, хотя «у нас ум-разум самого Христа», но «телеса наши от сырой земли». Включено сюда и необходимое средневековому сознанию оправдание предопределенности социальной иерархии: цари — «от святой главы от Адамовой», князья-бояре — от мощей его, а «крестьяны православные» — от колена.
Народная космогония в своем пристрастии к конкретному «что есть что», наряду с признанием исходной божественности мира, не могла обойтись без близкой основам естественной жизни темы первородства. Во всем, что существует и происходит на земле, фантазия сказителей видит родовую связь, идущую от материнского начала. Вторая группа вопросов и ответов посвящена матери-земле с ее горами, реками, озерами, деревьями, травами, зверьем, рыбами и птицами, а также главными символами божественного присутствия — церквами. Каждому явлению в этом ряду находится своя «мати», получившая право главенства то по связи с земными деяниями Христа, Богоматери или святых, то по силе власти над всем своим родом. Цельная картина, напоминающая изображения величественного древа жизни, здесь, как и в других эпических стихах, отражает гармоничность народного миросозерцания, но, может быть, именно в «Голубиной книге» ярче всего представлено неконфликтное сочетание «Христова учения» и древних родовых преданий: «основана земля Святым Духом» и «содержится словом Божиим», но стоит она, матушка, «на трех китах».
Завершающая стих притча о Правде и Кривде — замечательный образец диалектики народного мышления. Тяготы земные — все от Кривды, которая пошла по народу христианскому, сделав его «неправильным» и «злопамятным». Так говорится о настоящем, о той социальной неправде, которую в избытке видел народ. И все-таки «Правда Кривду переспорила», но как идеал (будущее) ушла на небеса. Справедливое возмездие ее неминуемо свершится на последнем Суде, и только живущая Правдой душа «наследует себе Царство Небесное».
Формирующееся с XV в. зрелое русское средневековье вступает в свои права с XVI в., воплотившись в культуре, феодальной политике и церковной организации централизованной Московской Руси. Сквозь превратности борьбы за царский престол, боярское сопротивление монархам, многотрудные богословские споры о вере, земельных владениях церкви и образе жизни, страсти своеволия Ивана Грозного и его опричнины постепенно проступают главные символы-устои Московии: суровый лик сильной государственной власти и законнически строгий императив жизни во Христе, на котором зиждется идеал православного благочестия. С падением Византии рождается призванное утвердить богоизбранность Руси для истинной веры представление о Москве как третьем Риме. В атмосфере, последовательно сковывающей «излишнее» своеволие и свободу, свой более жесткий порядок приобретает сословная организация общества (в конце XVI в. с отменой Юрьева дня произойдет окончательное закрепощение крестьянства). Жизнь по «Домострою» и многочисленным церковным наставлениям придаст быту разных сословий, в том числе и быту крестьянскому (со всеми его сохраняющимися языческими чертами), тот завершенный образ патриархальности, который в последующие столетия нередко будут поминать как классический пример явленности «исконно русского духа».
Духовному стиху эпоха зрелого средневековья дала мощнейший толчок к развитию, который стимулировал традицию народной религиозной поэзии очень долго —не только до начала петровских реформ, но и позже, вплоть до заката ее в XX в., когда она была почти полностью вытеснена реалиями советского времени.
В истории русской культуры фольклорный духовный стих явился выразителем средневекового сознания. В XVII—XIX вв. он, безусловно, впитывает в себя веяния нового времени, что сказывается и в построении сюжетов, и в стилистике текстов и напевов, и в общей тенденции к лирической образности, к личностной окраске повествования. Но основой духовного стиха всегда оставалась средневековая по типу народная вера со свойственными ей нравственными законами, конкретными представлениями о божественных деяниях и грехах человеческих. И неудивительно, ведь низовая культура, кроме известной своей консервативности, просто не могла поспеть за стремительными для нее темпами государственных преобразований и тем более за принципиально обособленной дворянской культурой, вкусившей от плода европейского просвещения.
B XVI—XVII вв., когда христианизация достигает самых отдаленных уголков страны, духовные стихи получают самое широкое распространение в народной культуре. К этому же времени, по-видимому, относится и «профессионализация» калик перехожих, ряды которых пополняются в основном из крестьянской среды. Это уже не просто случайные люди. В общем распорядке — чем всяк человек живет и занят — «нищим Христа ради» находится свое законное место: хождение по городам и весям с непременным пением духовных стихов приобретает характер почитаемой «миссионерской» деятельности, высшее оправдание которой дается самими певцами в притче о мольбе нищих ко Христу при его вознесении на небеса («Вознесение»). Калики лучше всех научены песням во славу «веры крещеной», но поют их теперь и крестьяне-земледельцы в своих избах, и оседлый городской люд,— кто по приверженности к пристойному для христианина образу и порядку жизни (в дни постов и праздников), а кто и просто но потребности душевной. Трудно с определенностью сказать, когда каличество стало уделом людей физически увечных, хотя предрасположенность их к этому ремеслу вполне понятна. Причин, связанных с изменением в последние века существования традиции состава каличьей среды, может быть множество. Но очевидно, что слепые певцы вызывали к себе наибольшее сочувствие. Отрешенные от мира, они действительно казались бескорыстными носителями святого слова, а потому могли восприниматься народом как самые авторитетные исполнители духовных стихов: взамен земного зрения им свыше дана особая награда — дар духовного видения и причастности к Христовой правде.
