До санчасти грозный старшина несколько раз останавливал вас, пытаясь заставить петь строевую песню. Мало кто знал строевые солдатские песни, поэтому начавший было запевать Костя Немирко поддержки не получил. Тогда старшина Кузнецов, которого тут же окрестили «колуном» (потом оказалось, что это прозвище дали ему наши предшественники за жесткую и далеко не всегда уставную требовательность, а порой и грубость), остановил строй и предупредил: кто не будет петь, тот к медкомиссии не будет допущен.
И вот начали с шага на месте под громкую команду старшины: «Рррясь, рррясь, рррясь, а-а, три-ии… и ррясь, а-а, три-ии… Запевай!» Шагаем на месте, в строю твердого шага нет, потому что один в ботинках, другой в сапогах, а третий в сандалиях. Стоявший в середине строя Костя Немирко, не выдержав, запел про казака Голоту. И хотя мало кто знал эту песню (впоследствии она стала самой любимой), но подхватили ее во всю глотку: никому Не хотелось «самоустраняться» от медкомиссии. Старшина остался доволен.
День ушел на хождение по врачам. К вечеру все страхи остались позади, а ряды наши значительно поредели. Среди летчиков всех возрастов бытует масса анекдотов и юмористических рассказов о том, кто и как в разные годы проходил медицинскую комиссию. Мы не оказались исключением, и ночью многие «счастливчики» тайно делились друг с другом, как «провели» докторов.
На следующий день заседала мандатная комиссия. После нее кандидатов в военные летчики осталось еще меньше.
К вечеру всех отобранных комиссией переодели в курсантскую форму. Гражданская одежда в спецмешках обычно сдавалась на склад, а после окончания школы вещи возвращались владельцам. Но нашему набору получить свою одежду уже не довелось: в самом начале Великой Отечественной войны все было предано огню вместе с другим имуществом, которое не смогли увезти в тыл.
Итак, в апреле 1940 года я стал курсантом Батайской военной авиационной школы пилотов имени А. К. Серова. Но не с авиационных наук пришлось начинать мне летную службу.
На утреннем построении нам зачитали приказ о зачислении в школу, затем к строю подошла группа командиров, среди которых выделялся стройностью и франтоватостью молодой лейтенант. Он объявил, что из нас будут отбирать группу для обучения в школе младших командиров.
По команде этого же лейтенанта указанные им курсанты делали шаг вперед и перемещались с левого фланга на правый. По какому признаку производился отбор — понять было трудно, но, поравнявшись со мной, лейтенант почему-то спросил:
— Сколько лет?
— Чему, кому? — вопросом на вопрос ответил я.
— Шутник, — заметил лейтенант, — выходи вперед. И такие нужны!
С радостью шагнул я вперед даже не с правой, а с левой ноги, что также не осталось незамеченным.
Два месяца спустя назначая меня старшиной звена, лейтенант вспомнил этот инцидент и спросил:
— Скажите, Дольников, тогда, при отборе, вы умышленно пошутили?
Я честно признался, что был в необычайном напряжении, стоя все время по команде «смирно» и стараясь тем самым обратить на себя внимание, поэтому ответил не вполне осознанно.
После окончания карантина все курсанты приступили к плановым занятиям по изучению авиационных и общественных наук. Затем им предстояла сдача экзаменов и сразу же летная практика. А мы — группа подготовки младших командиров начали с изучения общевойсковых уставов, правил несения внутренней службы, стрелкового оружия, его применения. В первый месяц один раз, а во второй дважды в неделю совершали марш-броски от Батайска до Ростова и обратно. Ребята из эскадрилий посмеивались:
— Эй, пехота, голубые петлицы сняли бы!..
Много лет прошло с тех пор, но и теперь я убежден, что тогдашний эксперимент по подготовке младших командиров был оправдан. Мы стали хорошими помощниками командирам эскадрилий, звеньев и инструкторам в организации жизни и быта в казарме, занятий в классе и на аэродроме. Нас за короткий срок обучили всем премудростям солдатской науки — быстро окапываться в обороне и ходить врукопашную, метко стрелять и переносить тяготы в длительном походе. В будущем все это сослужило нам добрую службу.
Учеба мне давалась сравнительно легко, исключая походы. В походах, или, как они значились в расписании, на марш-бросках, я постоянно натирал кровяные мозоли на ногах, и все потому, что долго не мог усвоить простейшую, казалось бы, науку — умело наматывать портянки. Как ни старался, уже на первых километрах эти самые портянки сбивались вверх или комком съезжали вниз.
Долго я мучился так, но вот наконец старшина увидел мои ноги и все понял. Поэтому, пока не научил обуваться, через каждые два-три километра командовал:
— Курсант Дольников, выйти из строя, переобуться!
Сядешь на пахучую дорожную травку, снимешь солдатский кирзовый сапог, а пятки и пальцы ног в водяных пузырях. Полежать бы, да строй пошел — догонять надо. Больно, обидно до слез: как же другие все умеют!
Однажды вот так и остался сидеть. Решил, забудет старшина, а когда станут возвращаться назад, я и пристроюсь. Но группу то ли по плану, а может, умышленно, чтобы проучить меня, старшина повел другой дорогой. Долго я ждал своих: и сидел, и лежал, и вперед шел, но строя все не было. Явился в казарму один уже после всех и, несмотря на жалкий, потерянный вид, получил наряд вне очереди на уборку туалетов. Это было самое большое наказание, особенно для меня. Старшина торжествовал.
