Повесть «Неделя в тихом доме», сюжет которой весьма причудлив, явилась как бы началом позднейшей формы повести-сценария. Герои «Малостранских повестей», в отличие от героев «Арабесок», в основном вполне обычные люди, может быть, чуточку странные и комичные. Неруда сумел точно обрисовать их несколькими выразительными штрихами и хорошо отобранными деталями, характерными для их будней, повседневного поведения или ремесла. Действие развивается легко и свободно, без излишних сложностей или ненужного описательного балласта. Неруда обнаруживает себя здесь мастером эффектной развязки и неожиданной концовки, где ему удалось передать малейшие проявления понимания, возникшего между людьми, либо раздражения или ограниченности. Трагические ситуации естественно чередуются с комическими, добро оборачивается злом, жизнь кончается смертью, проза повседневности поднимается до поэтических высот, как это бывает в сложном потоке жизни, который ломает все априорные замыслы или абстрактные представления. В «Малостранских повестях» Неруда несколько раз изобразил сам себя. Книга завершается повестью «Фигурки», герои которых очерчены еще более остро и критично, чем персонажи других рассказов.
Совершенство «Малостранских повестей» не является случайным плодом счастливого творческого мгновения, но зрелым плодом нерудовского мастерства. Это произведение – классическое создание чешской прозы и
настольная книга все новых и новых поколений читателей. От «Малостранских повестей» берут свои истоки некоторые выдающиеся творения писателей более позднего времени – и прежде всего книги Ярослава Гашека, Карела Чапека, Франтишека Лангера. После издания «Малостранских повестей» Неруда не обращался более к художественной прозе, посвятив себя исключительно работе газетной. В последние годы жизни он страдал от приступов тяжкой болезни, от которой и умер 22 августа 1891 года в возрасте пятидесяти семи лет. При большом стечении народа поэт был похоронен на Выше-градском кладбище.
ВИЛЕМ ЗАВАЛА
Меня хвалили, что пою о нищих
На радость сострадательным сердцам.
Что ж! Тот всегда легко слова отыщет,
Кто сам в плену, кто раб и пленник сам.
Мне так знаком закон борьбы бесплодной,
Извечной битвы. На нее глядят.
Над колыбелями рассвет голодный,
Больниц для бедных медленный закат.
А сколько жертв в той каждодневной битве,
Где все надежды рушатся шутя,
Где побеждает вор, подлец, грабитель
И погибает малое дитя.
Венок твоих прекраснодушных мыслей
Под вечным ливнем выцвел и поблек,
Последний лист спешит проститься с высью,
Чтоб вместе с ним сойти ты в землю мог.
Много горя души гложет,
много вздохов терзают грудь,
многие чудаки переложат
в невеселые песни грусть.
Ведь и раковин много в море,
и приходится им страдать,
но так редко из слез и горя
удается им жемчуг создать.
Как свечка, вспыхнувшая от ветра,
Любовь мгновенно отполыхала.
Я женщине прямо сказал об этом,
Она заплакала, завздыхала.
Она корила меня оглаской,
Кричала, что не снесет позору,
Что у меня, наверно, другая,
Что ей теперь утопиться впору.
Она побежала, я – за нею,
А вовсе мог бы не торопиться:
Ведь даже не было и намека
На то, что кто-то вздумал топиться!
Та девушка была прекрасна,
Доверчив слух и нежен лик.
Когда я лгал, шептал и клялся,
Как не отнялся мой язык?
Не ведая, что блажь – мгновенна,
Блаженства я не захотел.
О, как бы нежно и блаженно
Я ныне на нее глядел!
Вот я на родине и все ж тоскую,
Хотя вокруг все хорошо знакомо.
Хожу я по местам, любимым с детства,
Но – странно – кажется, что я не дома.
Вокруг чужие лица, страсти, нравы,
А я брожу один с тоской моею
И выплакать хочу в дому родимом
Песнь горестных скитаний – одиссею.
«Теперь, когда ты прожила со мной семь лет на дне
И двух детей мне родила,- сказал ей водяной,
– Пожалуй, можно отпустить тебя домой к родне.
Три дня гости, а больше ни минуты ни одной.
Три дня, три ночи. И гляди,- он повторяет ей,-
Ты возвращайся точно в срок – меня не обмани.
Чуть опоздаешь – задушу тогда твоих детей,
Едва задержишься – умрут без матери они.
Смотри,- сказал он в третий раз.-Три ночи и три дня.
Но опоздаешь хоть на час – тогда твоя вина.
И будет трупики детей твоих, подняв со дна,
Как две увядшие кувшинки, колыхать волна».
Проходит день, проходит ночь. В родной семье она.
Подруга юности жива и радуется ей.
И мать, которая давно уже была грустна,
Не наглядится на нее и смотрит веселей.
Проходит ночь, проходит день. Родимый дом. Уют.
Всю ночь баюкает ее ворчаньем добрым мать.
А днем с подружкою они без умолку поют
Те песни девичьи, что им припомнились опять.
«Ах, матушка, прошло два дня и на исходе третий,
И ночь последняя пришла. И наступил мой час.
Я слышу, как зовут меня мои бедняжки-дети.
Прощай, родимая, прости. Я ухожу от вас…»
Она спешит покинуть дом, где так была согрета.
И просит мать: «Благослови. Молись. И я молюсь.
Пора, пора! В часовне я побуду до рассвета
И неизбывного греха сниму безмерный груз».
И, руки матери разжав, она бежит к порогу.
«Пора, пора! Прости меня. Прощай и отпусти…»
«Подружка милая, в какую ты спешишь дорогу
Так без оглядки, что не можешь дух перевести?…»
Не откликается она, не переводит духа.
И мимо, мимо – не прильнет к родимому окну.
Но долетает до ее измученного слуха:
«Ах, доченька, не оставляй меня в слезах одну!…»
Она в часовне пала ниц пред образом, взывая:
«О божья матерь, сохрани мою старушку мать!…»
А дома слезная мольба: «О дева пресвятая!
Дорогу дочке прегради! Верни домой опять!…»
И вот видение тогда ей потрясает душу -
Святая дева на нее свой обратила взгляд,
Склонилась к ней и говорит: «Не возвращайся к мужу.
А возвратишься – так пойдешь прямой дорогой в ад».
«О, как не возвратиться мне? Ведь я жена и мать я!»
«Там нету мужа у тебя и больше нет детей.
Там только муки ждут тебя и вечное проклятье.
Останься дома в добрый час у матери своей».
«Flo, дева, мне не хватит сил, чтоб жить с детьми в разлуке.-
Туманят слезы ей глаза. Душа помрачена.-
Такая участь для меня страшнее адской муки.
И возвращаюсь к детям я…» Так молится она.
И молит деву: «Пощади! Остаться нету силы.
Я к детям ухожу своим. Мой шаг неотвратим.
А ты, о пресвятая мать, оставила бы сына,
Когда бы смертный грех лежал между тобой и им?…»
Рассвет холодный и седой
Глядит в лицо монашке молодой.
А эта девушка перед мадонной,
Как мраморная лилия, лежит,
И темным жгучим пламенем горит
Взор, полный скорбью и тоской бездонной.
Она с молитвою немой и страстной
Целует ноги девы пресвятой.
О, поцелуй ужасный!
Уста морозит мрамор неживой.
И вдруг отпрянула она от изваянья,
Как будто ранена. В очах горит страданье.
И снова опустилась на колени
Перед мадонною в изнеможенье,
Вновь взоры к изваянью обратила,
И кажется, что шепчется с мадонной,
Святою девою, в сиянье облаченной,
В том шепоте и жалоба и боль:
«Любить могла ты. Бога ты любила -
Хоть человека мне любить позволь!»
