Так Роберт перед смертью приказал,
И верный Дуглас его сердце взял.
И сердце короля к святой земле
С дружиной он повез на корабле.
Вдали светлеет берег голубой,
Там с маврами ведут испанцы бой.
И Дуглас сердце короля спросил:
«Как наш герой теперь бы поступил?»
«Гей! – крикнул бы герой.- За мной, вперед!
Шотландцы там, где правый бой идет!»
К испанцам Дуглас, высадясь, примкнул,
И загремел в ответ приветствий гул.
На мавров двинул он полки свои,
И потекли кровавые ручьи.
Земля была тверда, как скал гранит,
Теперь по ней в крови нога скользит.
И Дуглас сердце короля спросил:
«Как наш герой теперь бы поступил?»
«Гей! – он сказал бы.- Это пир чудес!
Всплывем по морю крови до небес!
Но обувь в плаванье обуза нам,
Долой ее, и дальше по волнам!»
Шотландцы обувь сбросили свою
И стали крепче все стоять в бою.
И каждый вновь врагов разит мечом,
И жаркий бой опять кипит кругом.
Но снова туча мавров наплыла,
И не пронзить ее глазам орла.
Осталась только кучка христиан.
Последний в жизни день им, видно, дан.
И Дуглас сердце короля спросил:
«Как наш герой теперь бы поступил?»
«Гей! – он позвал бы.-Гей! За мной, вперед!
Прорубим в гуще мавров мы проход!»
Он с сердцем короля метнул ларец:
«Веди нас в бой последний наконец!»
Шотландцы бились храбро до конца,
Был Дуглас найден мертвым у ларца.
Ветер свищет злые песни,
Лютый холод… Не беда!
Так пойдет, по крайней мере,
С песней по миру нужда!
С неба льется дождь холодный,
Хлещет больно, точно град…
Что за горе! Дождь не портит
Ни опорок, ни заплат!
Вязнут ноги… Что за горе!
Ведь и так нам суждено
Шаг вперед, а два обратно…
Пропадать нам все равно!
Ах, а если б я в остроге
Просидел еще три дня,
Нынче весть о смерти дочки
Не дошла бы до меня.
Что за горе! И о дочке
Позабыть удастся мне,
Как о той, что взяли паны,
О красавице жене.
Гей, как кружат эти волны!
Вой же, ветер, вой, дружок,
Нынче мы с волнами спляшем,
Мост, по счастью, не высок!
Над столом приподнимает
Захмелевший Йоза чарку
И бросает взор влюбленный
На красавицу шинкарку.
«Ну, хозяйка, вы что роза!»
«Правда? А ведь я, мой милый,
Уже третьего супруга
Только что похоронила».
«Но болтают: будто всех их
Колдовство сгубило ваше!»
«Ну и что ж! Не то в могилу
Я сама сошла бы раньше.
Первый в церкви на колени
Прежде встал… А по примете
Это мужу смерть приносит,-
Я ж за это не в ответе.
А второй святой водою,
Поспешив, вперед умылся,-
Потому и отдал душу,
Что с водой поторопился.
Третий ринулся к Морфею,
Поскорей под одеяло,
Потому и сгинул раньше!
Так я им наколдовала!»
«Эх! А я б не испугался,-
Вы еще в цвету, как вишня…»
«А вы думаете – я бы
За четвертого не вышла?»
«Так в четвертый раз придется
Расплести мне ваши косы!…»
«Ну и что же… Ехать к черту
Не на трех же мне колесах?!»
По делу о последнем воровстве,
Свершенном на земле,- гласит преданье,-
Пришел последний сыщик, принесли
Последнюю скамью для наказанья.
Пришел последний на земле судья -
Суровый страж последнего закона,
Чтоб палками за кражу наказать
Последнего в истории барона.
Потомок предков доблестных, барон,
Дрожит, как дряхлая осина, жалкий,
Для предков был не страшен даже меч,
Потомок был испуган видом палки.
«Мой милый брат, законов строгих страж,
Будь милостив,- ну кто теперь безвредней,
Чем я? Вели меня не колотить.
Ведь я барон, к тому ж барон последний».
Судья в ответ кивает головой
И, улыбаясь, говорит: «Ну что же,
Баронский титул спрячем под скамью,
А на скамью преступника положим».
Уж давно война бушует,
Вся страна полна печали,
Потому что властелины
Так устроить пожелали.
Молодая кровь иссякла,
Что ж, идти походным маршем,
Если юношей не хватит,
На войну придется старшим.
И уводят новобранцев
На поля, где кровь струится,-
То мужья, отцы шагают,
Мрачны взгляды, бледны лица.
Через город провожают
И детишки их и жены.
«Прочь, бабье! Живее, трусы!» –
Слышен окрик раздраженный.
Что же там? Остановились,-
На дороге труп солдата,
И вдова над ним рыдает,
Плачут малые ребята.
Все волнуются, теснятся,
Но теперь бессильна жалость:
Чем поможешь, если сердце
Вдруг от боли разорвалось?
Господа вооружили
Человека,- почему же
Он не смог на них направить
Смертоносное оружье?
Дали штык ему и пули,
Дали порох,- неужели
Он не знал, что надо делать?
Или руки ослабели?
Господа войну считают
Самым главным, нужным делом,-
Почему ж не уничтожить
Их одним ударом смелым?
«С понедельника и до субботы
Шесть обеден отошло как раз.
Такса прежняя у нас – шесть злотых,
Такса прежняя у нас!»
Мужичок стоит перед деканом
И в сомненье шарит по карманам.
«А помогут ли, отец, обедни?»
«Как же не помогут, что за бредни?
Бог – опора есть всему земному…
А скажи, по случаю какому
Ты-то их заказывал намедни?»
«Да вот, видите ль, какая штука,
Вол есть у меня – не вол, а мука!
Мы его и холим и лелеем,
Отрубей с бардою не жалеем.
Он же – кости лишь одни да кожа.
Думаю, на что ж это похоже?
Дай-ка у жены спрошу совета,
Говорю ей, стало быть, жене-то:
«Ты гляди, что этот дьявол деет,-
С каждым днем худеет и худеет.
Не продать ли нам его?»
А баба
Говорит мне преспокойно; «Я бы
Не летала и не продавала,
Я бы у декана побывала.
Он, гляди-ка, нарастил жирочка,
С тех обеден сделался как бочка!
Так давай закажем их волу-то,
Может, дело повернется круто:
И по-христиански мы поступим,
И свои расходы все окупим!»
Отец, мы любили друг друга,
Как должно отцу и сыну.
Отец, мы чтили друг друга,
Как чтит мужчина мужчину.
Но странная сила гордыни
Стояла меж мной и тобою,
И мы поэтому жили,
Как будто знакомых двое.
Мы в одиночестве часто
Объятья с тоской раскрывали,
Но, встретясь, друг перед другом,
Словно чужие, стояли.
Я славы желаю, неслыханной славы великой,
Я стражду бессмертия – зло, непреклонно и сильно,
Чтоб имя твое, о мой бедный отец темноликий,
Осталось сохранно в торжественном имени сына.
Ты видел лишь горе, покуда глаза не погасли,
Ты кровью своей заплатил за провинность рожденья.
Ладони твои никогда не пеклись о богатстве,
Гнушались они только дикой затеей безделья.
Пока господа почивали в глубокой постели,
Свирепый петух окликал тебя: встань и работай!
Все дни твоей жизни событьями горя пестрела,
Но лик твой вовеки-божественный, а не убогий.
Купил ты себе два аршина песка и суглинка –
Недорого ты заплатил за свободу от рабства.
Соседи твои возлежат именито, солидно,
Могила твоя безымянна, а все же прекрасна.
Лет семь, может быть, простоит этот крест нерушимо,
А после падет, поврежденный дождями и слабый.
Чтоб вспомнили люди твое позабытое имя,
Глухими ночами я брожу бессмертьем и славой.
Одна, одна ты, матушка, Осталась у меня,
Как солнышко осеннее У сумрачного дня.
Неярко светит солнышко, Но скроется за дождь –
И нас, объятых ужасом, Охватывает дрожь.
Все радости, все горести Я в тайне удержу,
Я и родимой матушке Ни слова не скажу.
Как это вышло, матушка? Я радость скрыл от вас,
Но видел я, как радостно Сиянье ваших глаз.
Как это вышло, матушка? Я горе скрыл от вас,
Но слышал я, как горестно Вздохнули вы сейчас.
