Художник В. МЕДВЕДЕВ
© Оформление. Послесловие.
Издательство «Известия», 1986 г.
Из жизни Алексея Горскова
Искусство не только реальность, а и сплав идеала с реальностью. Или: искусство — слияние правды окружающей жизни с идеальным.
Человек видит в искусстве то, что хочет.
Безнравственного искусства быть не может. Оно — зов нравственных и гражданских идей.
Художник — капля воды из моря общества.
Реализм — не низложение, не ниспровержение отставшего, умирающего. Ниспровержение не может быть идеей. Реализм — утверждение.
Идея не телеграфный столб, то есть отредактированная сосна. Идея — сама сосна.
В настоящем искусстве я себя познаю, себя узнаю. Познать себя — одна из самых прекрасных возможностей человеческого бытия.
Искусство старого живо до тех пор, пока оно обновляется новым мышлением.
Абстракцию нельзя ничем оживить.
Человек выражает в искусстве себя помимо своей воли. И в жизни так.
Можно нарисовать луч солнца и не увидеть радугу. Хуже: нарисовать радугу и не увидеть солнца.
Произведение искусства само по себе никакой цены не имеет. Только когда искусство сталкивается с человеком, который им пользуется, оно приобретает цену. Если человек ничего не может прочесть в искусстве, это — не искусство.
Сотворчество мое воображение — я рисую в чужом «свое».
Из Гоголя:
— Где нашли такие типы?
— В себе.
Христос и Пилат. Встреча двух миров, двух начал. И во мне то же самое.
«Избранное» не для избранных, а для всех. «Полное собрание» — для избранных.
Что значит сказать свое слово в искусстве?
Имею ли я право?
Борисов-Мусатов отличался от Репина не почерком, а мировоззрением. Как и Толстой — от Достоевского.
Начиная борьбу со злом, начни с себя.
В пятнадцать лет он плакал, читая Шиллера, Блока, Пушкина…
В двадцать мечтал о службе в Красной Армии, а попал в Академию художеств.
А потом — год 1940-й и год 1941-й…
Тогда на фронте было не до живописи.
Без биографии нет человека, а художника — тем более.
Боже! не слишком ли он умный? Все это и не совсем так.
Это — цитаты из монографии о нем, вроде бы признанном сейчас художнике. А если бы он писал сам?.. Впрочем, так написать он, наверное, не смог бы.
Милая женщина, даже дама, весьма образованная, но уж больно, ему казалось, молодая, часто и помногу говорила с ним, время от времени что-то незаметно записывая в маленький блокнот, и вот появилась монография. Даже Гоголя, Христа и Пилата использовала. Толстого и Достоевского. Шиллера вспомнила, Блока… К слову, почему здесь Борисов-Мусатов рядом с Репиным? Книга вышла к юбилею, да еще шестидесятилетнему. Издана вроде бы неплохо. Репродукции, конечно, отвратительные.
На обложке монографии выходные данные и фамилия — Е. М. Кайдарова. А в конце — Кайдарова Евгения Михайловна.
Ее зовут Евгения Михайловна.
И она снится ему по ночам — умная, легкая, обворожительно простая. Хотя виделись они раз пять-шесть, не больше.
Сейчас 1977 год. Юбилейный. Ему скоро будет шестьдесят, как Октябрю. Много? Мало? Ничего не сказал автору монографии о том, что он — ровесник Октября. Впрочем, она знает. Старый?
Что же с ним происходит?
Ведь, казалось бы, жизнь прожита, а его постоянно тревожит и зовет эта женщина!..
Любовь? В шестьдесят?
А ведь до юбилея дожить надо. И конечно, удрать от него! Некоторые этого не поймут. Но так будет лучше! Персональная выставка — потом! Потом! Потом!
Так и порешили!
С детьми советоваться! Глупо! Катюше — тридцать пять. Сходится, расходится. Косте — двадцать. Ничего не создал и, главное, не стремится. В армии и то не служил…
А когда мать умирала… Дети не лучшим образом суетились вокруг себя…
Телефон бы Евгении Михайловны узнать. Встречались не раз, не записал. Надо позвонить в издательство. И адрес, и телефон должны там быть.
А пожалуй, мысли его об искусстве она изложила правильно.
Не так уж глупо!
И она снится, снится ему.
Со своими задумчивыми глазами, с ясным лицом, с веснушками на коже, со светлыми льняными волосами, со своим запахом…
Она многое поняла в нем.
Интеллигентна.
Не так уж много сейчас интеллигентных людей! Хотя сегодня легко быть интеллигентным. Внешне, по крайней мере. И есть тут противоречие. В его годы, кажется, все было не так.
Вот и опять он ворчит.
И дети его, и даже обаятельная Евгения Михайловна — все под эту старую гребенку!..
А новая?
Где эта новая гребенка?..
Но в Евгении Михайловне не просто интеллигентность. Есть в ней что-то другое, завораживающее.
Он никогда не думал, что так может случиться.
Или с Верой у них было не то?
Нет, с Верой, хотелось думать, все было настоящее, но, наверное, по-другому.
И все-таки чего же им не хватало?
Может, духовной близости?
Она была стойкая. А он?
Когда он слушал теперь так редко исполняемый «Интернационал», плакал. И когда видел по телевизору детей, тоже часто плакал. Так и при Вере было, даже когда она тяжело умирала.
А вот то, что в двадцать мечтал о Красной Армии, Евгения Михайловна правильно написала. Хотя, кажется, не очень поняла то простое, что без биографии вообще нет ничего… Все остальное — верно. За малыми исключениями. Сталинскую премию получил третьей степени, а в монографии — Государственная без степени. А она все равно — третья степень. Все титулы — прекрасно, но работать надо. И попытаться что-то создать еще.
Об этом Евгения Михайловна написала. С его слов.
Но «Алексей Горсков» хорошо! Звучит!
И работать, работать!
Надо! Надо! Надо! И не так, как прежде!..
Алеша Горсков родился в 1917 году, в Петрограде.
В 1940 году ему было двадцать три.
Да, в пятнадцать он страдал, читая Шиллера. И не только Шиллера, а Пушкина, Блока…
И в двадцать три только казался себе взрослым, а был глуп и восторжен и не по возрасту наивен.
Хотя, впрочем, во всем ли?
Сейчас он накануне шестидесятилетия.
За спиной — война.
За спиной — семья. Вера, ушедшая из жизни.
Впереди — персональная выставка к юбилею, от которого он хочет удрать.
Алексей Михайлович Горсков — действительный член, лауреат, народный художник…
Монография — чепуха, думает он. А вот автор монографии?.. Умница! Найти ее обязательно — и побыстрее! Или он полный дурак? Да еще в таком-то возрасте! После Веры… Пожалуй, он разыщет Евгению Михайловну!.. Это не будет неприлично? Ну, пошло, что ли?
Алеша читал маме стихи:
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье…
У мамы были странные отношения с отцом. Какие-то, казалось Алеше, приземленные, бескрылые. Говорят, разные люди быстрее сходятся, и они сошлись, и жизнь прожили, и сына вырастили, но больше ничего не было.
Мама любила стихи, но ничего в них не понимала.
Ей нравилась музыка стиха, и только.
— Это — ты? — спросила она.
Мама плохо запоминала строчки.
— Пушкин, мама, — сказал он.
— Я так и знала. Только думала… Художеств я не понимаю, а стихи люблю. И папа любил. А стихи складные. Считала, о Верочке их написал…
Алеша охотно читал мемуары. Керн, например. Воспоминания о Некрасове. И еще — Жемчужников, Мещерский, Фет. Книга Кондратьева о графе Алексее Константиновиче Толстом. Работа Пыпиной «Любовь в жизни Чернышевского».
Маме очень нравилась Анна Петровна Керн.
Ленинград.
1940 год.
Всюду, даже из окна видно, рекламы. Многие из них сделаны студентами Академии художеств.
Огромные рекламы на все стены старых домов:
Бульонов разных есть мильон,
Но лучший в кубиках бульон.
Это Алеша малевал с товарищами.
На завтрак, на обед, на ужин
Необходим бекон и нужен.
Снабдить питательным беконом
В соленом виде и копченом
Всегда готов и даже рад,
С приветом — мясокомбинат!
Нарисовал он это здорово!
И — деньги получили! Да еще какие — по сотне! Правда, с вычетами чуть меньше, но все равно по сотне.
Женя Болотин писал стихотворные тексты. О Жене вообще сказки рассказывали: будто он и в Москве стихотворные рекламы сочиняет. О джеме, о бульонных кубиках, о чае, шампанском, о крабах, об икре.
Мама ничего не знала об Алешиной «левой» работе. Зато хорошо знала его друзей и товарищей. И Веру, Верочку — полуштатную библиотекаршу из Академии художеств. Маме даже казалось, что она может Алеше «составить партию»…
Мама была очень довольна, что ее единственный сын попал в Академию художеств. В знаменитую Российскую Академию. Туда, на Университетскую набережную, дом 17, где учились когда-то Иванов, Брюллов, Суриков, Репин, Серов, Левицкий, Боровиковский, Кипренский…
Да, он был принят в эту Академию. Там отличные люди и ребята прекрасные. Взять хотя бы Сашку Невзорова и Женьку Болотина. И конечно, Веру, хотя после гибели ее отца не хочется сейчас что-то говорить маме несерьезное о ней.
«Мама! Милая моя Мария Илларионовна! Помолчи!» — вот что бы сказал Алеша, но он не мог этого произнести.
— А Верочка? — спросила мама.
Он промолчал.
— Она тебе нравится?
— Хочу любить, — ответил он, стараясь изобразить устало-демоническую улыбку на лице.
— Что это значит?
— А ничего…
— Может, тебе хватит опыта отца? — крикнула мама, но тут же виновато осеклась. — А он твою Веру, между прочим, любил… И она…
Тут ему было трудно что-то сказать.
— По-моему, у тебя какие-то неуспехи в Академии, — спрашивала мама.
— Почему?
— А откуда эти дикие деньги, которые нам с отцом и не снились? Пятьдесят рублей, сто, наконец? Ты что, подрабатываешь не честно?
— Честно. Не волнуйся!
— Ох, зачем эта проклятая финская война? И ты хочешь по-прежнему в красноармейцы?
Алеша краснел от волнения:
— Мамочка! Война не бессмысленна. А если будет другая, сложнее? Ну, пусть не будет. А вдруг? От Ленинграда мы отодвинули. Западная Украина и Западная Белоруссия, Латвия, Литва, Эстония. А за меня не волнуйся. У меня с Сашкой Невзоровым и Женей Болотиным — огромный заказ. Для ВСХВ в Москве. Будем жить!
Ему было двадцать три, и он практически бросил Академию, о чем Мария Илларионовна не догадывалась.
Он с детства рисовал. Иногда получалось. Чаще — нет. Когда пришел в Академию, то поначалу просто растерялся. Академия, ее традиции, ее имена. Преподаватели сверхгениальные! Появились заработки — торговая реклама, акварели в торговом порту, картины, вроде «Каторжного труда лесорубов в царской России», и лозунги, панно, портреты стахановцев к праздникам… Нужно, но зачем же маме об этом говорить? Мама — вечный бухгалтер, покойный отец — хозяйственник. В анкете, поступая в Академию, он писал — «из мещан», отвечая на вопрос: «сословие». Правда, в 1917 году, когда Алеша родился, сословия вроде бы были отменены… Позже, после войны напишет: «Сын сов. служащих». Еще позже: «Сын служащих». А еще и еще позже ему уже не придется заполнять анкетную графу: «сословие».
Мама — старенькая. Ей больше сорока. Сорок четыре. Отец, погибший на Карельском перешейке, был еще старше — под пятьдесят.
А вот то, что отец поддерживал его в мысли уйти в Красную Армию, Алеша хорошо помнит. Об Академии художеств отец, кроме «поздравляю», не сказал ничего. Радовалась мама. Отец — больше за нее. А сам ушел на финскую войну добровольцем.
Академия дала Алеше безмерно много.
Она научила его главному: писать по всем законам живописи.
Он хорошо теперь знал традиции русского искусства.
Без формы нет искусства, без рисунка нет живописи.
И казалось, понял, как уйти от штудирования античных статуй к работе над непосредственным изучением натуры.
Это шло в Академии еще от Брюллова, который первым из русских художников поставил выше всего натуру.
Копирование оригиналов — рисунков и эстампов, сделанных знаменитыми мастерами прошлого? Срисовывание античных гипсовых голов и статуй? Изучение пропорций идеально сложенных людей?
К двадцати трем годам он все это прошел.
Он даже впитал в себя умение увидеть и передать в рисунке лучшие, идеальные черты физического строения человека.
В «Каторжном труде лесорубов…» — первой своей картине — он попытался что-то выразить в этом плане.
Но тут и был тупик.
Владея техникой живописи, зная правила композиции, умея хорошо передать форму, Горсков не мог, не умел выразить в своих работах того главного, что дает картине жизнь. Ему часто казалось, что не хватает какого-то основного, последнего, и всего лишь одного-единственного мазка, который вдохнет жизнь в его картину.
Он отчаянно и смятенно метался, то набрасываясь на книги по искусству, то вдруг, запершись в своей комнате, которая одновременно служила ему и мастерской, начинал лихорадочно и беспорядочно писать… Потом неожиданно отключался от всего этого и, словно терзаний не было, становился покорно смирным, на удивление всем ласковым и покладистым, и все свое время лихо рисовал плакаты, пропагандирующие новейшие достижения современной пищевой промышленности или бытового обслуживания…
Занятия в Академии превращались в бессмыслицу, в повторение пройденных азов, и что толку, что его «Каторжный труд лесорубов…» даже купили?
С Верой они познакомились случайно. Во время учебной тревоги. Были носилки, и был он. Его уложили на эти носилки. На Петроградской стороне.
На улице Лахтинской. На захудалой какой-то улочке попался!
Он возмущался.
А она, худенькая дурнушка, командовала. Эксперимент закончился благополучно. При его-то робости!
Он увлекся Верой, как мальчишка, с первого взгляда. Первая девушка, с которой он познакомился всерьез. Первая женщина, которую узнал.
Тогда они долго бродили по городу.
Вышли к Неве.
И даже поцеловались на набережной. Второй раз — на улице Воинова, около Дома писателей.
Потом была еще встреча. У «Европейской», а точнее — у Русского музея.
Кажется, она назначила, а может, и он. Сейчас не помнит…
Он привез ее домой. На Марата.
Он любил свою улицу, улицу Марата, тихо жившую своей тайной жизнью недалеко от шумного парадного проспекта 25-го Октября, бывшего Невского. Любил свой темный большой дом с его гулкими большими подъездами и широкими мраморными лестницами. Совсем рядом с домом — красивая церковь девятнадцатого века, выстроенная по проекту архитектора Мельникова и недавно превращенная в Музей Арктики. Недалеко была Пушкинская улица, уютная и какая-то домашняя, с малоизвестным памятником Пушкину. Он наизусть знал все надписи на нем. «Александръ Сергеевичъ Пушкинъ» — вязью. Даты рождения и смерти. Скульптор Александр Опекушин. Отлито на заводе А. Маран в 1884 году. И строки из «Памятника» и «Медного всадника».
