Перед Витебском их обогнал военный эшелон с танками на платформах и веселыми обветренными танкистами в теплушках. У некоторых на груди белели медали.
«За финскую», — отметил про себя Алеша.
До Киева ехали сутки с ночью.
Потом — пересадка.
Саша командовал. Поняли главное: у него — предписание. Еще более поняли, что он старший, когда хотелось есть. Пока были свои, домашние запасы, с этой его ролью никто не считался. Когда запасы пошли на убыль, оказалось, что Невзоров — маг и волшебник.
После Киева пересадки стали чаще. Ждали очередного поезда. Часы, а иногда и больше.
Пейзаж пошел повеселее. Больше зелени. Много белых хат и аккуратных домиков. На прудах, озерах и вдоль рек — птицы.
Стада бродили по полям тучные, не то что в России. И машины чаще на дорогах, и люди по-праздничному одетые в национальные костюмы. Промелькнуло несколько свадебных шествий с гармошками, баянами, а одно даже с духовым оркестром.
Саша был на высоте:
— Ребята, жратва обеспечена! Секунду — внимание! Вот!..
И появлялись сало, и хлеб, и сахар, и соленые огурцы, и чуть ржавая селедка — вкусная, на редкость вкусная в дороге.
За кипятком Саша направлял Пролю. Пролетарскую революцию Кривицкого. Отчества его, правда, никто пока не знал. Проля исправно выполнял все по части кипятка. И горячего, как говорили, ибо иногда кипяток становился единственным горячим блюдом.
Острили на тему — гидравлик.
Пролино превосходство было в имени, связанном с революцией, и в родителях его, давших ему такое имя.
В долгом пути с трясками и бесконечными пересадками перезнакомились. Каждому и дело нашлось. О биографиях не говорили. Какие там биографии, когда они — мамины, папины, бабушкины, дедушкины!
Говорили о прежних занятиях. О том, как и где работал и что зарабатывал.
Тут выяснилось, что скромный кандидат каких-то наук Ваня со странной фамилией Дурнусов — самый материально обеспеченный член команды. Он защитил диссертацию, а это, оказывается, что-то дает, и он… В общем, страдает от обеспеченности. Ему стыдно… Ему двадцать восемь…
— Ребята, я старше вас, но…
Оказывается, именно он, этот гениальный человек, принес в вагон две бутылки портвейна. Бутылки давно распили, а инициатива кандидата наук Дурнусова осталась в доброй памяти.
Где-то при очередной пересадке Женька Болотин спросил:
— А на чем вы, простите, погорели?
— Я никогда в жизни не горел, — непонимающе и удивленно признался Дурнусов.
Это было странно. Мы недоучки, пусть и мнящие о себе, а тут новобранец — кандидат наук!
Мы и он!
Он оказался отличным парнем.
Кандидат наук!
По рыбному хозяйству…
И опять поезд и пересадки.
Инженер Слава Холопов оказался с Кировского.
Конечно, он не знал и не может знать его, но ведь Алеша на Кировском работал…
Самой странной личностью оказался историк — Костя Петров.
Шиллер когда-то волновал Алешу, но, когда в поезде он спросил Костю, учившегося в «Петерпаульшуле», о стихах, тот застеснялся и ничего не мог сказать.
Костя Петров оказался простым парнем. Значит, и среди историков есть свои ребята.
А команда у них — неплохая.
Отличная команда.
И значки «ГТО», «ГСО», а у Женьки Болотина и детский «БГТО» плюс ко взрослым.
У Алеши есть и «Ворошиловский стрелок». У других нет, а у него есть.
Едет команда в составе восьми человек куда-то к месту службы.
Куда?
Никто не знает.
Маму он обнял на вокзале как-то неловко, за спину.
Веру даже не поцеловал как следует.
Не решился.
Военный из военкомата крепко пожал ему руку.
96-я горнострелковая дивизия.
141-й артиллерийский полк.
Алеша даже не слышал такого прежде и не думал, что такое может быть.
«Горнострелковая дивизия»!
Проезжая Львов, они смотрели на этот город как на диковинный.
На перроне мальчишка лет десяти торговал папиросами «Норд».
Саша пытался устыдить его:
— Ты что, мальчик? Учиться надо, а ты…
За мальчишку сразу же вступилась какая-то потертая дама:
— А вы побеспокойтесь, — как вас, товарищ? — чтобы папиросы были в магазине!
— Между прочим, мадам, — выкрутился Сашка, — папиросы «Норд» — советские. Не знаю, чем у вас раньше торговали…
Проехали и город Станислав.
Ощущение заграницы, пусть бывшей, польской, вчерашней, — никуда от него не деться!
Горсков почему-то неотвязно думал о красках. О тех, которых боялся в Академии, да и раньше, наверно… О тех, которые так просто ложились, когда он с ребятами рисовал рекламы.
Но все это — зыбкие воспоминания.
Вчера, позавчера, а точнее — сто лет назад.
А сейчас — 96-я горнострелковая дивизия, 141-й артполк.
В картах они, все восемь из команды, плохо разбирались. Их познания были на школьном уровне — контурные карты, хотя и они когда-то доставались с огромным трудом. Глобусы — не карты, но и их не было.
А тут городок Долина. Видимо, недалеко от Станислава.
Тут — дивизия и полк.
— Можно было приехать и позже, товарищи инженеры, доктора и академики, — бросил им какой-то военный, который потом оказался начальником клуба.
Их ждали и не ждали. Так можно было понять.
— Вас, академиков, трое? Прошу в клуб! Остальные по особому распоряжению… Возможно, в учебную батарею, раз вы — необученные… Или повыше — в полковую школу. При самом штабе! Всем — обмундироваться! А в клуб к нам заходите!
Долина — маленький, зеленый, уютный и какой-то очень домашний городок. Белые мазанки, немощеные улицы, куры, гуси, небольшой костел или просто часовенка рядом с пустырем. Окна заросли сиренью, акацией. На палисадниках, сделанных из прутьев, сохнут кувшины и кринки. В середине городка — площадь с огромным раскидистым дубом.
Тут же несколько больших кленов с крупными пятипалыми листьями, чуть-чуть уже задетыми приближающейся осенью, а точней, уходящим летом. Под дубом розовый поросенок смешно выискивает желуди.
Их военный городок рядом с Долиной. Зелень здесь вытоптана. И все по-военному. И песочек посыпан между строениями, а у клуба — асфальтированная дорожка.
Строения — казармы, дома начальства с семьями, плацы с препятствиями, склады и орудия под навесами, конюшни. У конюшен нет ни песка, ни дорожек… Один взбитый чернозем.
Они прибыли в Долину первого августа 1940 года.
Было жарко и сухо. Терпко пахло солдатским и лошадиным потом.
Историк Костя Петров, Константин Михайлович, учившийся когда-то в Москве в «Петерпаулыпуле», все время шумно восхищался лошадьми.
И он, Алеша Горсков, восхищался. Но, признаться, немного побаивался этих лошадей.
— Кость, а война с немцами будет? — этот вопрос почему-то чаще всего адресовали Косте.
— Не думаю, — говорил историк. — Там такая компартия! Тельман! А песни? Эйслер! Брехт! Эрнст Буш! И договор, наконец! С Германией! А не с кем-то! Молотов в Берлин ездил. Риббентроп — в Москву…
— О договоре не трепись! — рубил Саша. — Это дипломатия чистой воды. Может, нам выгодно, но все равно… Немцы уж пол-Европы захватили, а ты «не думаю».
…С лошадьми они уже познакомились. Драили и чистили конюшни. Лошади с непривычки брыкались. Может, потому, что они, тогда новобранцы, приехавшие из Ленинграда, еще были в штатском. Своих, старослужащих, лошади совершенно не трогали. А к новичкам относились настороженно.
Алеша, Саша и Женя пробыли в клубе полдня.
Но вдруг их неожиданно попросили оттуда.
Начальник клуба был доволен ими, но ничего не мог поделать, чтобы оставить их здесь.
— Я говорил: учебная батарея! Раз вы необученные… Начальству видней!
Их вернули из клуба в казарму — чистить конюшни, а потом вместе со всеми, такими же штатскими, как и их ленинградская команда, повели в город, в баню.
— Смирно! — крикнул старшина. — Ш-ша-гом арш! — И добавил совсем по-мирному: — Пошли, ребята!
На улицах города люди попадались редко. Но все-таки на них смотрели. Даже из окон. Смотрели со страхом, некоторые с удивлением, а может быть, и с любопытством: ведь они — советские.
Алеша и ленинградцы были одеты как-то еще прилично. Остальные новобранцы (откуда они? Никто пока не знал!) — ужасно. Было ощущение, что, уходя в Красную Армию, они натянули на себя самое худшее…
В Ленинграде Алеша ходил с отцом в Щербаковские бани.
Женька Болотин тоже вспомнил Щербаковские бани:
— Отец там любил пиво попить. И бани, конечно, классные!
Саша Невзоров говорил уже скромнее:
— А я в Щербаковских ни разу не был… Зато был на улице Некрасова в Бассейнах. Там тоже неплохо. Говорят, раньше буржуи мылись.
Все они, конечно, сникли, попав в армию. Но Сашу как-то особенно было жаль. В дороге он главный — со всеми предписаниями и документами. Сам военный из военкомата в Ленинграде так решил. А тут…
— Буржуи и в Сандуновских мылись, и в Центральных в Москве, — азартно продолжал банную тему историк Костя. — Я с отцом туда ходил, когда жил в Москве, но Сандуновские, ясно, лучше, чем Центральные! Там, ну, как в Елисеевском!
Историка Петрова, Костю, Константина Михайловича, тут же в бане быстро разоблачили:
— По части «Петерпаульшуле» ты все придумал. Какая «Петерпаульшуле» после революции?..
— А у меня там отец учился. Правда! — пытался оправдаться Костя. — А я в немецкую группу ходил. А потом в двадцать девятую школу. Она в Старосадском… Как хотите, проверьте!..
Но эта баня — в зарубежном (бывшем зарубежном!) городе Долина — очень интересно.
В бане их остригли. И не только головы. Остригли все. А парикмахер каждый сам себе. Потом они мылись и парились… И свою прежнюю гражданскую одежду уже больше не видели. Ее сложили в мешки с бирками.
Старшина батареи ругался, запихивая в очередной мешок старое барахло.
К одежде ленинградцев он относился спокойнее.
— У вас хоть одежда приличная!
Старшина выделялся по-прежнему, он запарился, да и хлопот у него хоть отбавляй!
Как зовут его, никто не знал, хотя Алешу очень подмывало спросить его, но он не решился.
«Товарищ старшина» и «товарищ старшина» — и так ладно.
Обмундирование старое, стираное-перестираное, ношеное-переношеное. Выданная одежда оказалась не по размеру. А нижнее белье… Оно или лопалось на тебе, или болталось, как на огородном пугале.
Старшина предусмотрительно принес иголки и нитки. Кто умел, тот что-то подшивал.
В казармы возвращались уже в форме. Чистые.
Старшина, кажется, доволен.
— Сорок минут отдыха, а потом — обед, — сказал он негромко, распуская строй перед казармой.
Они завалились на двухэтажные нары и сразу же уснули.
На обед их еле подняли.
После обеда опять сон — «мертвый час».
А после сна — конюшня.
Они драили их как могли.
Но лошади по-прежнему брыкались.
А лошади все-таки были прекрасны!
Почему-то ни в детстве, ни потом, в Академии, Алеше никогда не приходилось рисовать лошадей.
Только бронзовых гордых красавцев барона Клодта на Аничковом мосту.
Да мало ли что он раньше не рисовал.
Портреты стахановцев писал, а — Веру? Даже в голову не пришло. А сейчас, в первые дни красноармейской службы, вспомнил, пожалел. Маму не рисовал. Баб-Маню. И главное — отца. А ведь рисовал тогда других. И — запросто, шутя. Если в присутствии Женьки Болотина, то он и дружеские хохмы в стихах писал.
Домой он еще не собрался написать. А Вере написал — кратко. Сообщил и о лошадях. Совсем как бы между прочим: «У нас тут лошади. И я рад…»
Старослужащих лошади спокойно подпускали к себе. Старослужащие — это те, кто в армии второй год. Ну, а Хохлачева — подавно. Мягкий Хохлачев, который сопровождал их в баню, на самом деле был суров.
В казарме и особенно на конюшне:
— Красноармеец Горсков! Что вы делаете! — И следовали страшные слова: — Два наряда вне очереди!
Наряды сыпались как из рога изобилия, и никому пощады не было.
Чистили лошадей…
У Алеши скребница и щетка. Он ездовой. Он — «корень» у зарядного ящика. Это вне конюшни, на занятиях.
А тут две лошади его. Костыль — жеребец, Лира — кобыла. Две лошади. Они его пока еще не принимают. А между ними надо не только пройти, но и почистить их.
— Заходи! — командует старшина Хохлачев.
И они заходят. У каждого, «академика» и не «академика», по две лошадиных персоны…
Лошади бьют задами.
— Что вы делаете! — кричал Хохлачев, уже не ему, а, кажется, Косте Петрову, но лошади не пугались его крика. Наоборот, успокаивались и переставали брыкаться…
— Милая, хорошая моя, стань спокойно! И ты, милая, хорошая… — так Алеша разговаривал со своими двумя подопечными.
Чистка каждой — полтора часа. Выскрести, помыть, шерсть привести в порядок.
Стремена чистили толченым кирпичом. Надо растолочь кирпич, а потом им выдраить стремена до блеска.
Иначе Хохлачев забракует.
И тогда снова:
— Два наряда вне очереди!
Поначалу еды хватало. Казалось, даже много. После, уже если и были наряды вне очереди, считалось счастьем попасть на кухню…
Они принимали эти наряды как благо.
Верховая езда каждый день.
Первый раз Алеша упал. Ушибся, но обошелся без санчасти.
Другие падали хуже.
И каждый день шагистика на плацу.
Плац, вытоптанный сотнями солдатских сапог, пылил. Лишь по краям его росла чахлая травка, тоже насквозь пропыленная. У заборов заросли крапивы и кусты малины без ягод. Тоже все в пыли.
И опять конюшни.
Постепенно лошади стали к ним привыкать.
Алешины уже признавали его, когда он сыпал им овес в торбу — одну на двоих.
— Мне начальник клуба говорил, что вы все — художники, академики, — как-то сказал старшина Хохлачев. — А посмотрю на тебя: стараешься. Значит, понимаешь наше красноармейское дело…
Алеша был в тот день дневальным по конюшне.
Вечером он написал письмо маме и баб-Мане. Что-то еще рассказал о новой своей жизни. И второе письмо — Верочке. Тоже короткое. И с намеками, чтобы она ему писала. Но пока писем ни от кого не было. Впрочем, сам виноват: только сейчас сообщает свой адрес…
Прошли летние месяцы. Прошли осенние. Постепенно к армейской службе привыкли. И Костя Петров со своей придуманной «Петерпаульшуле» стал другим…
Освоили коновязь. Костыль и Лира Алешу признали. И Мирон, Взятка, Полуша, Сноб признавали тоже. А еще ребята узнали, как даются лошадям имена. По родословной и по алфавиту. Кто мать, кто отец… Оказывается, у лошадей своя система.
Освоили команды, самые страшные:
— На вьюки!
Восемь минут.
Пушка в разборном виде грузится на лошадей.
— На колеса!
Семь минут.
Колеса — ноги. Лошадиные и их, человечьи.
Кажется, слова «колеса-ноги», а может быть, «ноги-колеса» выдумал Слава Холопов или Ваня Дурнусов…
В декабре 1940 года — поход.
Вся 96-я горнострелковая дивизия. Их — 141-й артиллерийский полк.
Боевая тревога.
Первый настоящий поход!
Почти боевой!
Куда, что, зачем? Никто не знает.
Но командиры знают, конечно.
Мороз. Страшный снег.
Места горные, точнее — холмистые.
Дороги никудышные.
Лошади скользят, вязнут в снегу. Зарядный ящик прыгает, тоже скользит, тянет назад…
А он, Алеша, — «корень» у зарядного ящика. Пожалуй, только сейчас он понял, что такое «корень», и слова старшины, бывшие ранее абстрактными, обрели свое реальное содержание…
Тем, кто с пушками, было еще трудней. Они с Женей, Сашей и Костей останавливались, чтобы помочь другим. Лошади выдыхались, а они тянули…
Снег глубокий, до полуметра. Настоящая целина.
Небо в тучах. Леса, припорошенные белым. Возвышенность и овраги, в которых легко утонуть.
Лошади падали, проваливались. Приходилось тащить их на себе.
Марш-бросок, как потом узнали, был в Каменец-Подольск. Триста километров по снегу, по холмам, по непроезжим дорогам. На ночь из двух плащ-палаток делали одну. Костров разводить не разрешали. Согревались как могли. Две бессонных ночи и третья. Потом дождь, и ночью опять холод.
Старшина Хохлачев рычал:
— Лошади набиты! Понимаете? Думайте хотя бы о лошадях! Ведь у набитой лошади шерсть сбивается, потертости, кровь… Пора уж научиться заседлывать. Не мальчики! Война же рядом!
В походе были обмороженные. Истертые до крови ноги.
Но до Каменец-Подольска все же дошли.
Их расчет без особых потерь: трое ездовых с пушкой на лошадях, трое — у зарядного ящика, который тянули Костыль с Лирой, командир, замковый и заряжающий. И шесть лошадей.
В Каменец-Подольске собрали пушку. Стрелять не пришлось.
Командир взвода Дудин похвалил:
— Молодцы, особенно — новички!
Политрук Серов поддержал:
— Ваш расчет справился…
И помкомроты Валеев:
— Толково!
Декабрь.
Январь 1941-го.
Февраль, март и апрель.
Зима выдалась, как весна, мягкая, с легкими морозцами по ночам, с яркими зорями, с голубым солнечным небом днем.
В апреле лопнули почки и нежно засверкала молодая листва. Сквозь сырую черную землю пробилась травка, и пошли звенеть-зеленеть свежие ковры. Птицы прилетели рано, а может, и совсем не улетали никуда. Заголосили, запели, зачирикали, радуясь теплу. Появились аисты. Осели на сараи и конюшни, не обращая внимания на людей, и занялись своим делом — сооружением гнезд.
