Он повел Веру к себе домой.
Путь был неблизкий, но для молодых ног — ничего. И они уже освоили его. Ходили только пешком. Несколько раз Алеша проводил Веру мимо своего любимого Пушкина и уже потом в обход, через Кузнечный, на Марата.
— Ты у меня дома не был… Мы с тобой еще сходим! Ладно? Надо же…
Она оборвала разговор.
— Куда, на твою Лахтинскую?
— Почему бы и нет? — сказала она. — Ведь мы там с тобой познакомились — на носилках!..
Обратно он проводил ее до дома, до ее дома — на Лахтинской.
Настал вечер. Вспыхнули огни на улицах и в витринах магазинов. Засветились окна домов, трамваев, автобусов и троллейбусов. На Неве замелькали огоньки кораблей и буксиров. В ярких лучах света зашагали над рекой мосты.
Шли опять по празднично, необычно празднично освещенному Ленинграду. Обнимались, иногда целовались, не обращая внимания на прохожих.
Она счастливо и легко поддавалась его поцелуям — в губы, в лицо, в глаза — и только без конца повторяла:
— Ну, хватит, Алеш, хватит! Милый мой! Серенький мой, хватит! Ладно?!
У дома своего спросила:
— А что у тебя было раньше?
— Что — раньше?
— Ну, до меня. Я ведь, Алеш, о тебе ничего не знаю…
— Дай поцелую!
Он стал совсем смелым.
— Но тут — народ…
— К черту народ! Я хочу — тебя! Всю — такую!..
Вера, кажется, растерялась, и ему понравилось это, что она растерялась. Он знал, чего хочет сейчас, и не знал, что ему нужно от нее вообще. Но он, приняв ее заново, вроде бы ревновал к кому-то… И не потому, что она призналась, что у нее кто-то был до него…
Жениться?
Этого теперь он не мог предложить.
Жениться и уехать, все бросить?
А как бы хотелось!
Страшный эгоист ты, Алеша!
— Алеш! Хватит!
Он вновь ее целовал.
— Подожди, подожди! Ты и на вопрос мой не ответил…
— На какой?
— Ну, подожди же! Я спросила, а что у тебя было раньше…
— Увлечения?
— Не о том я, Алеш…
— А?
— Ты — художник, знаю! В Академии все запустил, знаю. Деньги зарабатываешь такие, что никому не снятся, знаю. И бросишь Академию… Мама твоя волнуется, бабушка… Папа погиб…
Он опять промолчал.
Они чуть не поссорились.
Но положение спасла Вера. Посмотрела на него снисходительно-ласково и припала губами к его щеке.
А он ей так и не сказал про военкомат.
В День Военно-Морского Флота всюду висели плакаты:
«Все — на флот!»
«Молодежь — на флот!»
Это была традиция.
И прежде — в День авиации:
«Все — в авиацию!»
«Молодежь — на самолет!»
День авиации еще не наступил. День Военно-Морского Флота был вчера, а сегодня…
Сегодня — Витебский вокзал.
Утро хмурое. Над городом пелена тумана. Асфальт блестит. Моросит мелкий, занудный дождь. Впрочем, не дождь даже, а какая-то мокрая пыль.
Улицы полупусты. Только на вокзале, как всегда, людно. Все куда-то спешат, торопятся. Другие дремлют на длинных деревянных лавках, будто пришли сюда просто отдохнуть, посидеть. Между ногами суетятся дети. У касс длинные очереди.
Хриплый динамик вздрагивает, что-то объявляют, но что — понять невозможно, и снова сплошной треск и шум.
Под козырьком платформы тоже мокро, но хотя бы нет дождя. Здесь людей больше. Они не бегут, не спешат. Все толкутся у вагонов.
Их команда — восемь человек.
Трое — из Академии. Недоучившиеся студенты. Он, Саша Невзоров и Женя Болотин. Остальные — кандидат каких-то наук, преподаватель текстильного института, инженер, историк и инженер-гидравлик. Все старше. Года на два, на три, но это было заметно.
Длинный, в очках, инженер-гидравлик спросил:
— Отчислили?
— Откуда?
— Из Академии художеств, — пояснил он.
— Откуда вы знаете?! — возмутился Женя Болотин.
— Так, догадываюсь, — сказал инженер-гидравлик.
— А может, мы — добровольцы? — парировал Саша. Алеша не знал, что сказать.
— Моя фамилия Кривицкий, — представился инженер-гидравлик. — Проля! Не удивляйтесь! Такое дурацкое имя! Спасибо папе с мамой!
— А почему женского рода? — спросил Женька. — Как это? Ты же! Вы, простите, му…
— Революция — женского рода, а мои родители — старой революционной закалки… Так и получилось, что я — Пролетарская революция.
Их провожал какой-то военный из военкомата с медалью «За боевые заслуги». Такая награда в те годы — большая редкость. И посему это обстоятельство придавало проводам особую торжественность. Из восьмерых выбрал почему-то Невзорова и вручил ему какие-то документы. Долго объяснял. Может, потому, что Сашу никто не провожал. Провожающих и тех, кого провожали, военный, казалось, стеснялся.
На вокзал они приехали с мамой загодя. Нашли третий вагон, около него и стояли. Сейчас собралась вся команда — восемь.
Мама сразу же отметила:
— Смотри: на каком уровне вас провожают!..
Дома мама обещала не плакать. Поэтому он и взял ее с собой на вокзал. Иначе вообще не хотел. А тут не мог отказать, хотя бы ради отца.
Баб-Маня вела себя дома совсем плохо.
Всю ночь листала Евангелие, искала что-то, утром перед отходом сказала:
— Нашла, Алешенька, нашла! Вот слушай. «И в свой дом, здоров и невредим, он зашел»! Пусть так будет! Это про тебя!
— Почему про меня? — спросил Алеша.
— Чтоб вернулся…
— Не война же сейчас…
— Война не война, а в солдаты, в красноармейцы…
Баб-Маня долго плакала. И не по нему, как он понял сейчас на вокзале, а по сыну — его отцу, о котором он и помнил, конечно, и горевал после его гибели на Карельском перешейке, но баб-Маня — мать ему. И как она все перенесла!..
В суете вокзала он думал о многом. Но суета есть суета. Рядом мать. Рядом друзья по Академии… Рядом незнакомые члены команды. Кривицкий этот, как его, Проля — любопытен как тип. Их родственники. У Женьки Болотина — трое провожающих.
Третий вагон.
«Ленинград — Киев» — написано.
Значит, они едут на Украину.
Военный из военкомата продолжает что-то говорить Саше Невзорову.
Потом Саша:
— Ребята, чемоданчики занесите в вагон! Есть время еще… До отхода поезда полчаса.
Все занесли чемоданы.
Вагон был старый. Типичный пригородный. В таких в Гатчину ездили, в Петергоф, в Лугу, где когда-то они очень давно жили на даче.
В вагоне сидели штатские веселые люди и пели.
…Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин
И первый маршал в бой нас поведет…
А рядом:
…Моя золотая, моя дорогая,
Моя молодая тайга!
И еще:
…Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля…
Алеша думал, как это все здорово! Они едут в Красную Армию!
Счастливые люди!
— Давай сюда! — приглашал Женька Болотин.
— Подожди, — говорил Саша Невзоров. — Ведь нас сейчас не трое, а восемь… Надо, чтоб вместе. Эти полки занимай и эти… Чтоб все вместе. Вот, кстати, и они.
Разместились по соседству. Проля Кривицкий боролся за верхнее место. Он был в очках, и боязнь, что он упадет с третьей, верхней полки, всех смущала, но ему уступили. Преподаватель текстильного института готов был лечь хоть на пол.
Чемоданчики у команды малые, потертые, чахлые.
Историк вроде бы ни на что не претендовал, но свой самый большой чемодан устраивал по-особому.
Преподаватель текстильного института вдруг решил представиться:
— Шумов, Сережа… — И сразу же спросил: — А еще война, ребята, будет? Как вы думаете?..
Они долго задерживались в вагоне, и потому Алеша волновался, как там мама…
Сашка Невзоров подгонял:
— Иди скорей? Мама же ждет!.. А мы тут разберемся…
Мария Илларионовна печально и одиноко ждала его.
Где-то дальше, у вагонов, духовой оркестр из пяти человек играл «Амурские волны». Оркестр был военный, и рядом с ними стояли военные, видимо отъезжающие, как и они, но каких-то высоких чинов.
— Устроился? — спросила мама.
— Да…
— А Верочка пришла, — сказала мама. — Ты ей ничего не сообщил, а она пришла…
— Ты сказала?
— А как же?
Оркестр по соседству продолжал греметь, и суетились рядом Саша, Женя, Проля, другие люди из их команды, и скромно стоял рядом военный из военкомата с медалью «За боевые заслуги»…
Подошла Вера:
— Здравствуй, Алеш! Счастливого тебе пути!
Оказывается, она пряталась где-то в сторонке.
— Не сказал?
— А зачем?
Сейчас он, конечно, глупость сморозил.
— Спасибо, что пришла…
— А как я могла иначе?
Рядом стоял военный из военкомата с медалью «За боевые заслуги».
Алеша посмотрел на него еще раз и понял, что он старше их, пожалуй, старше, чем кандидат наук, преподаватель текстильного института, инженер, историк… Ему под тридцать. И медаль, видно, не за финскую. Потускнела. Или из героев-пограничников, или Хасан, Халхин-Гол?..
— А ты мне так и не сказала, почему к себе домой не пускала.
— Я? Времени не было, не сердись, Алеш! У тебя, а не у меня, — ответила Вера. — Если бы ты знал, сколько раз я хотела с тобой серьезно поговорить. И у тебя спросить.
— О чем, Верочка?
Сейчас он был в таком состоянии, что чувствовал себя виноватым перед всеми — перед баб-Маней, которая цитировала ему на прощание Евангелие, перед отцом, который погиб, перед матерью, которая провожает его и, слава богу, держится, не плачет, перед своими товарищами по команде, перед этим человеком из военкомата, перед военным оркестром, провожающим других, настоящих военных, перед ней, Верой, Верочкой…
Какой же он идиот!
— А я тебе тоже не ответил на твой вопрос, — сказал он Верочке. — Глупо! Ужасно! Я понял, что спрашивала ты не о том…
— Алеш!
— Поверь, Верочка, я вовсе… Просто — дурак. Да еще с претензиями. Вот и все! Рисовал с детства. Все хвалили. В Академию — запросто. А до этого — школа, после которой не знал, что делать. Кировский завод. Ученик слесаря. И — порт. Не ругай. За картины мои и плакаты. Это — не заработок, и поверь, все пережито… Хуже, лучше, а пережито… Понимаешь? Не просто.
Рядом стояла мама. Может, она слышала их разговор, а может, и не слышала, поскольку суета и оркестр…
— Понимаю, — сказала Вера.
Помолчала.
Потом добавила:
— Люблю тебя…
Подошла Мария Илларионовна:
— Простите, вот тут товарищ…
Рядом с ней стоял военный из военкомата с медалью.
— Мы с вами знакомы, Алексей, по военкомату, — сказал он. — И с девушкой вашей… Здравствуйте, к сожалению, не успел поздороваться, — обратился он к Вере. — А мы разыскиваем могилу вашего отца. Я вот уже и Марии Илларионовне говорил. Так что не волнуйтесь. Служите спокойно.
Рядом оказался Женька:
— А война, как вы думаете, будет?
Ох, не к месту.
Мария Илларионовна вздрогнула.
Верочка поддержала ее за локоть.
Они прощались.
Поезд тронулся.
Скрипнули старые, повидавшие жизнь вагоны. Застучали колеса. Паровоз тяжело выпускал пары. И почему-то долго гудел, будто просил освободить ему дорогу. Перрон тронулся вслед вагонам. Провожающие продолжали махать.
Ночью Алеше снился сон.
Играет военный оркестр. «Линия Маннергейма». Надолбы. И не мороз, как было тогда, а жаркое июльское лето. В дотах и дзотах ползают муравьи. И рядом — Выборг, который ликует в честь освобождения. Финны, шюцкоровцы в форме, пленные, жмутся к стенкам красивых разрушенных домов.
Оркестр играет что-то грустное, но потом переходит на «Интернационал»:
Это есть наш последний
И решительный бой…
Отца несут на высоко поднятых руках мимо надолб, разрушенных дотов и дзотов, несут здоровые и раненые красноармейцы, среди них обмороженные в этой войне, несут в красном гробу с еловыми ветками. И на ветках — шишки.
Во главе процессии — красная подушечка.
На ней медаль — «За отвагу».
Подушечку несет военный из военкомата с медалью «За боевые заслуги». Это — не за финскую, а за Хасан или за Халхин-Гол.
Рядом идет отец Веры с орденом Красного Знамени и мама.
Отец Веры говорит Марии Илларионовне:
«Мы найдем могилу вашего мужа и его отца. Так что не волнуйтесь!»
Военный из военкомата чуть оборачивается и подтверждает:
«Найдем! И могилу отца вашей девушки найдем. Он погиб под Гродно. Найдем».
Медаль его блестит в лучах июльского солнца. И медаль отца на красной подушечке, которую он несет, тоже блестит. Пожалуй, даже слишком — режет глаза.
А оркестр уже играет «Амурские волны» и «Марш энтузиастов».
И только баб-Маня почему-то говорит:
«И в свой дом, здоров и невредим, он зашел»…
Спали они плохо.
Поезд сильно трясло.
Какие-то бесконечные остановки. Малые станции и полустанки. Разъезды и переезды.
Старый вагон вздрагивал, скрипел, его заносило то влево, то вправо, дергало то назад, то вперед.
За окном пробегали скошенные поля, леса и перелески, реки и озера, деревеньки, приютившиеся по косогорам и в ложбинах, с облезлыми, полуразрушенными церквами. Мелькали станции, полустанки и разъезды, захламленные, какие-то неприбранные, наводящие тоску. И так от самого Ленинграда. По редким асфальтовым дорогам ползли машины и тракторы, а по грунтовым — телеги и стада.
