— Браток, а санчасть у вас далеко?
— Не знаю, — растерялся Алеша. — А ты? Вы — откуда?
— Ладно, — сказал красноармеец, — найду. У меня, браток, знамя под этой гимнастеркой. Всех — начисто. А я — живой. Иди, иди, ты — необстрелянный. А я найду и дойду. Бывай, браток!
В казарме им выдали по пятнадцать патронов для карабина. Каждому по пятнадцать.
Их 96-я горнострелковая дивизия уже воевала. Их 141-й артиллерийский полк воевал. А их дивизион, их батальон остались здесь, в Кутах.
Как говорили, командир-интендант стал начальником гарнизона.
Почему не Сухов, уж если их дивизион остался здесь?
Ведь раньше начальником гарнизона был командир полка…
Вроде грохот вокруг стал тише. И сполохов — меньше.
Теперь на улицах города появились гражданские. У военкомата шла мобилизация. Рядом с призывниками плакали женщины и дети. Наголо остриженные, белоголовые призывники чувствовали себя неловко.
Днем и по ночам — тревоги. У себя. И в городе. Искали немецких парашютистов. Говорили: десант за десантом. Обыскивали в Кутах все — каждый домик, каждый огород… Стреляли.
Радио у них не было.
Газет не получали.
На четвертые сутки услышали выступление Молотова от 22 июня. Им прочитал его политрук Серов. Оно было серьезное и спокойное:
«Враг будет разбит! Победа будет за нами!»
Спрашивали себя:
— А что — Сталин?
И сами себе отвечали:
— Сталин, конечно, на посту! И уж со Сталиным, с товарищем Сталиным мы победим!
Да и вообще война скоро кончится. В гражданскую куда труднее было, а победили. А тогда, помимо белых, сколько буржуев против нас воевало: и англичане, и чехи, и французы… Одно слово — Антанта!.. А потом — шпионы, самураи всякие и белофинны: победили! Это уже при нас. Все помнится. И Ленинград — самый фронтовой город в России. И лошадки, почти такие же, как сейчас, ползущие с ранеными по проспекту 25-го Октября… И отец, погибший там, на «линии Маннергейма»…
Правда, лошадки там были какие-то другие: приземистые, выносливые, покрытые инеем и испариной.
А тут — красивые, грациозные, крупные.
Саша и Женя — старые друзья по Ленинграду — рядом. Каждый за эти месяцы красноармейской службы что-то открывает новое в себе и в других.
Дни и ночи тяжелые.
Все стали взрослее и серьезнее.
Костя Петров, которому уже давно забыли «Петерпаульшуле», говорил:
— Я вот все думаю. Не товарищ Сталин, а Молотов выступил… Молотов ездил в Берлин. В Москве Риббентропа встречал. Товарищ Сталин не встречал Риббентропа. И не виделся с ним… Тут что-то есть…
— Ты прав, Костя, — говорил Саша Невзоров. — Зря раньше спорил. Конечно, есть…
Шли всякие разговоры. Но это — мельком.
Остальное — серьезнее. Да и не до разговоров сейчас.
После выдачи пятнадцати боевых патронов на человека выдали каски. Вместо буденовок. Каски металлические.
Через Куты тянулись подводы и реже — машины с ранеными.
Днем и ночью искали немецкие десанты. Подозревали всех, поскольку немцы выбрасывали десантников в красноармейской форме.
Алеша все вспоминал:
«А тот раненый с перевязанной головой, который искал санчасть, — не десантник, не немец? А говорил: «Бывай, браток!..»
Рядом опять грохотало.
Шел дождь. Дул ветер. Не холодно, но в лесу промозгло.
Лес вздыхал и шумел. Скрипели стволы деревьев, шелестела листва кленов и вязов. Крупные капли падали на голову, на лицо. Под ногами качались папоротник и высокие травы, листья ландыша и лесные колокольчики.
Алеша был часовым у артиллерийских складов. Ящики со снарядами покрыты листами железа.
Караульное помещение далеко — километра полтора.
Стоять два часа.
Скорее бы смена!
Предупредили о возможном десанте. О парашютистах, которые могут быть в красноармейском обмундировании.
— Стой! Кто идет?
Назвали пароль: «Верность». Их пароль.
Горсков отозвался:
— «Сила»!
Это был его пароль, дежурного у артиллерийского склада.
Подошел разводящий с какими-то командирами. Подъехали машины «ЗИС-5».
Распломбировали склад.
Стали грузить ящики со снарядами и патронами.
Горсков не узнал поначалу одного из командиров, хотя тот и сказал:
— Службу несешь хорошо, Горсков! А тут мы с машинами… Нашумели!
Это был начальник клуба Кучкин.
Горсков давно его не видел. Три-четыре дня, а может, и неделю.
— Простите, не узнал, — сказал Алеша.
— Чего там — узнал не узнал! Как ты?
— А вы? — вырвалось у Алеши совсем не по-красноармейски. Он тайно питал к Кучкину самые нежные чувства.
— Воюем, Горсков! Война! Сам знаешь, — сказал Кучкин. — Плохо там, на передовой… Вот за снарядами и патронами приехали…
— А клуб? — Алеша явно произнес глупость.
— Какой клуб, Горсков? Командира полка сегодня похоронили. Насмерть стоим, а ты… Командира полка, понимаешь?..
Погиб командир полка, который был начальником гарнизона.
Вот почему глухой грохот батарей и сполохи — все рядом!
Три «ЗИС-5» погрузили. Склады опять запломбировали.
— Бывай! — сказал Кучкин.
И они уехали.
Ветер глухо завывал в лесу, раскачивая деревья и травы. Дождь усиливался какими-то порывами, и с деревьев слетали крупные капли, а то и лились струи воды.
До смены оставалось полчаса или минут двадцать. Часов у Алеши не было.
Рядом шла война. На их границе, которую он пока не видел, и на всех других. Уже погиб командир их, 141-го, полка. И конечно, не только он.
А они тут в Кутах? Как, что, почему? Почему не там? Он не слышал о всеобщей мобилизации по многим округам, о введении военного положения чуть ли не на трети территории страны, в том числе в Ленинграде и в Москве.
А первая сводка Главного командования Красной Армии сообщала:
«С рассветом 22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Черного морей и в течение первой половины дня сдерживались ими. Со второй половины дня германские войска встретились с передовыми частями войск Красной Армии. После ожесточенных боев противник был отбит с большими потерями. Только на Гродненском и Кристынопольском направлениях противнику удалось достичь незначительных тактических успехов и занять местечки Кальвария, Стоянув и Цехановец, первые два в 15 км и последний в 10 км от границы.
Авиация противника атаковала ряд наших аэродромов и населенных пунктов, но всюду встречала решительный отпор наших истребителей и зенитной артиллерии, наносивших большие потери противнику. Нами сбито 65 самолетов противника».
Через неделю их дивизион выступил на соединение с войсками, которые были у границы. С их товарищами из дивизиона, из полка, которые уже воевали.
Разбирали пушки. Вьючили лошадей.
Костыль и Лира были на высоте. Алеша справился с ними почти запросто.
Походя командир дивизиона бросил:
— Как фамилия?.. Горсков — помню!
И умчался.
Они, дивизион, выступили.
У старослужащих — сапоги кирзовые. У них — ботинки с обмотками.
Алеша поменял ботинки, но они жали. До боли!
Впрочем, какие ботинки, когда война!..
Он сменил три пары ботинок.
Дурацкая нога. Сорок пятый!
— Таких нет, Горсков, понимаешь?..
Он понимал. Нет так нет! Но ботинки у него сейчас чужие — более или менее подходящие, да жаль, что нужно обмотки мотать. А это — время! Кирзовые сапоги проще!
Через Куты шли раненые и беженцы. Уже без машин. Шли пешком. Красноармейцы с повязками и штатские с детьми. На тележках, которых Алеша никогда не видел, везли и вещи, и ребят малых, и древних старух. Шли, отступая, от немцев. Шли на восток…
В Кутах, где все было так пристойно, когда они приехали сюда, — и клуб, и танцы, и наглядная агитация! — вдруг сразу все изменилось.
Безлюдные прежде улочки, сады, огороды, дома возле речки, где они купались и мыли лошадей, ожили.
Появились странные люди, срывавшие флаги.
«Что это значит? — беспокойно думал Алеша. — Мы же освободили их».
Ругался Саша Невзоров.
Матерились другие.
И потом уже, когда их колонна вышла на окраины Кутов, благодушный Проля Кривицкий озадачил:
— Ребята, вы плакат видели? Там, в Кутах?
— Какой?
Видели многое, а плакатов вот не заметили, в том числе и тех, которые сами совсем недавно рисовали для жителей города.
— Плакат страшный, — сказал Проля.
— Почему страшный? — не поняли.
— Да потому, что на нем написано: «Геть большевиков, и войной — на Москву!»
Это сообщение всех потрясло.
— А что такое «геть»?
— «Долой» по-украински.
— А белые флаги видели? Простыни, простыни и прямо флаги — белые?
Никто не видел.
Проля заметил, а из них никто не заметил.
Их обстреляли. Кто?
Сообразили: со стороны города Куты, откуда они пришли.
Заняли круговую оборону на высоте.
Сняли с лошадей пушки, собрали… Копали позиции для пушек.
Подкапывали землю, чтобы укрыть лошадей.
Земля была сухая, песчаная, с корнями прошлогодних трав и прожилками чернозема. Саперная лопатка брала ее легко.
Со стороны Кутов действительно стреляли.
Ночью над их позициями эшелон за эшелоном проходили на восток немецкие самолеты. Шли куда-то дальше, их не бомбили.
Под утро в траншеях появился командир дивизиона Сухов:
— Где тут красноармеец Кривицкий?
Проли Кривицкого рядом не было.
— Кто ходил вчера в разведку?
Ему доложили: Горсков, Болотин, Холопов, Кривицкий…
— Кривицкий? Знаю, — отрезал командир дивизиона. — Всем благодарность! А Кривицкому — особо. За то, что он заметил в Кутах то, на что мы, к сожалению, не обратили внимания. Вот нам сейчас и аукается…
Утром перестрелка стихла.
Только немецкие самолеты эшелонами летели на восток и назад.
Лейтенант Дудин послал троих — Пролю, Сашу и его, Алешу, — разведать, что в городе.
Они сначала поползли, а потом двинулись спокойнее в сторону пшеничного поля, дабы оттуда незаметнее подойти к городу.
Не стреляли.
И вдруг — почти на выходе к городу — труп, и еще один, и уже три, четыре, пять… Изувеченные люди, а на груди каждого была аккуратно приколота английской булавкой бумажка с надписью «Активiст». Трое мужчин, две — женщины.
— Опять по-украински?
— Они ведь тоже, наверное, украинцы…
Растерялись. Не знали, что делать.
Даже забыли о своем задании.
Саша сказал:
— Надо похоронить. Как вы думаете?
— А закон? — спросил Проля. — Ведь это же убийство, преступление… Похороним, а кто отвечать будет?.. Милиция с нас спросит?
И как хоронить? Пять трупов. А у них даже саперных лопат нет. Не взяли. Сумки с противогазами взяли. Чем землю копать? Но солнце, и жарко, и как бросить этих людей с табличками «Активiст»?
Решили:
— На обратном пути… А сейчас в город!..
Так сказал Саша Невзоров.
Они вышли из пшеничного поля к первым домам. В городе было все поразительно тихо и спокойно. Словно и войны нет. А кто же убил этих активистов?
Людей не видно. Даже куры не бродят вокруг домов. Гуси и утки исчезли. Коровы не мычат.
А кто же стрелял по ним, когда дивизион выходил из Кутов?
А позже кто стрелял?
Может, тут немцы, десант?
Сейчас в Кутах тихо, и они спокойно прошли на главную улицу. Советских флагов действительно уже не было — ни у почты, ни у райвоенкомата, ни у других учреждений…
Поток раненых на телегах. Страшное зрелище!
По главной улице — с интервалами — ползли чахлые лошадки, очень редко — машины. И всюду перебинтованные красноармейцы…
Увидели еще раз и белые флаги: флаги, и полотенца, и простыни, вывешенные из окон домов и на палисадниках, да не как-нибудь, а на специально поднятых палках.
И плакат: «Геть большевиков, и войной — на Москву!» — заметили. Он висел на видном месте, рядом с почтой. Там, вероятно, было какое-то советское учреждение: может, райком или райисполком…
— Проля! А ты был прав! — сказал Алеша.
Уж очень спокойно на улицах городка. И потому еще более беспокойно.
— Я, в отличие от вас, в очках, ребята, — отшутился Проля. — Лучше видно!
— Его командир дивизиона за это хвалил. И так ясно! — сказал Саша. — Лучше подумаем, что делать…
«Разведать, что в городе», — таков был приказ Дудина.
— Может, лучше сюда было прийти в гражданском? — шепнул Проля.
Алеша и сам думал об этом, хотя никакого опыта на этот счет у них не имелось.
— Немецкие десанты в красноармейском, а мы, дураки, в своем, — подтвердил Саша. — И все же: выбираться надо. Доложим, что видели. А лопату по пути надо достать!..
Саша-умница вспомнил о том, о чем они с Пролей сейчас почти забыли.
Лопата нужна, чтобы на обратном пути как-то похоронить этих активистов.
— Ты же сам говорил, что милиция…
— Ладно, милиция… А люди лежат… И жара! Вы хоронили когда-нибудь?
Нет, Алеша никогда не хоронил.
Даже отца, погибшего на Карельском перешейке.
— А ты что — хоронил? — спросил Проля у Саши, когда они направились из Кутов в обратный путь.
— Пришлось, — сказал Невзоров. — Лучше не надо!
Выяснять подробности времени не было.
Они шли обратно.
А город был пуст.
И флагов наших — нет. Есть белые простыни, полотенца, какие-то тряпки — все белое. Чего ради? Слова «капитуляция» они еще не знали. Это слово появится как законное не скоро, потом, в сорок пятом году…
Они пришли сюда как свои…
Кто кому сдается?
Опять немецкая авиация появилась в небе. Не бомбили, а летели куда-то в глубь России, на восток… Мерно и нудно летели.
Нашей авиации нет. Обидно, горько, но нет ни одного самолета.
Поговаривали, что немцы разбили все наши самолеты па аэродромах.
Так это или не так?
На окраине Кутов появились странные парни. Те же, что встречались и раньше, — в праздничной национальной одежде.
У одних — карабины.
У других — автоматы.
Судя по всему, автоматы не наши: у нас, даже в дивизии, таких автоматов не было.
Стояли, улыбались, пропуская их, трех красноармейцев, о чем-то негромко разговаривая между собой.
Так было и раз, и два, и три, пока они не подошли к последним домам и Саша снова не вспомнил:
— А лопата?
— Я сейчас, — сказал Проля.
Он побежал в какой-то домик, который не походил на русскую избу, небольшой, чисто сделанный, и крыша — шиферная…
Проли долго не было.
Беспокоиться не беспокоились. Ждали.
Проля вернулся с лопатой:
— А сволочи! Лопаты пожалели! К ним явился как человек. И в дом зашел, чтобы попросить по-людски. А они: «Нет, нет и нет!» — твердят. Вышел, сам взял. Ну и гады! Пусть подавятся из-за нее! А когда сказал: «Похоронить надо ваших же, гражданских…» — так посмотрели на меня… Их самих бы перестрелять!..
Они выходили обратно в сторону пшеничного поля. Туда, где лежали активисты.
— Сказать Дудину нечего…
— Что видели, то и скажем…
И вдруг их обстреляли.
Опять оттуда, теперь со спины.
Они не успели дойти до края пшеничного поля, как сзади раздались выстрелы. Автоматные.
Залегли в сухую обочину.
Опять растерялись.
Только Саша бросил:
— Говорил, сволочи!
— Может, немцы? — спросил Проля.
— Какие немцы?!! Посмотри!
Из укрытия они увидели ребят в светлых праздничных рубахах с автоматами. Их было трое. Они довольно профессионально перебегали от бугорка до низинки и стреляли им вслед.
— Вот они! За лопату мстят! Немцев, сволочи, ждут! — сказал Проля.
Потом пояснил:
— Когда я в дом этот за лопатой пришел, там такие были! Думал, ошибся… Сидели, улыбались!..
Они не отстреливались.
Где уж им было с карабинами да чахлым запасом патронов!
До поля, пшеничного поля, оставалось уже метров десять — восемь, не больше, когда случилось что-то непредвиденное и страшное.
Они с Сашей были чуть впереди и вдруг услышали:
— Ребята!
Проля лежал скорчившись, держась одной рукой за живот, другой — за спину. Карабин и лопата валялись рядом.
— Кажется, садануло, — тихо сказал он. И почему-то улыбнулся.
Со стороны Кутов раздалась еще одна автоматная очередь.
Они потащили Пролю в пшеницу.
— Лопатку не забудьте, ребята, карабин, — виновато приговаривал Проля. — Что ж это такое… А-аа? И очки!
— Подожди! Подожди! Молчи! Сейчас! Сейчас! — шептали они от волнения.
Алеша первым заметил у Проли кровь на гимнастерке.
Их руки тоже были в крови, в Пролиной крови.
Что делать?
Соображали плохо. Просто тащили Пролю в глубь пшеничного поля.
А вслед — опять автоматная очередь.
Рядом — трупы активистов, и по ним уже ползают мухи, зеленые, большие, и Проля все это видел.
Он стонал, но улыбался:
— Ничего, ребята, ничего… Сейчас все пройдет. Только попить бы…
Воды у них с собой не было.
Фляжек и то не взяли.
Стянули с него гимнастерку, нижнюю рубаху. Она была вся в крови. Рана впереди и сзади. Вернее, наоборот. Ведь стреляли в спину.
Сделали перевязку. Неумело, как прежде, на занятиях, сдавая нормы ГСО.
Рвали Пролину рубаху, чистые от крови куски, ими пытались перевязать.
Проля стонал и говорил уже только одно:
— Попить, ребята!.. Попить бы!..
Ох, всем бы попить! Так было душно и жарко.
Пшеница — высокая, красивая, с набухшими, тяжелыми колосьями, ни хотя бы легкого дуновения. Воздух словно тяжело замер под ярким страшным солнцем, и только мухи звенели и жужжали над трупами активистов.
Кажется, Проля уже не замечал ничего.
И не просил: «Попить!..»
Лоб его и лицо покрылись холодной испариной.
Дышал тяжело, закрыв глаза.
Без очков он казался каким-то забавным, непривычным. А очки они так и не нашли. Лопату взяли, карабин… Про очки просто забыли, хотя Проля просил. Не до этого было.
Вдруг, не открывая глаз, он засуетился, стал приподниматься.
— Ребята, не вижу вас!..
Это было четко и ясно сказано, и они стали успокаивать его, укладывать, бездумно произнося обнадеживающие слова.
Но он вроде и не слышал их:
— Не вижу, понимаете, не вижу… Я ведь без очков и так… Был ограниченно годен, но это до войны… Понимаете, а сейчас, когда такое началось… Война скоро кончится, но мы… Как же я без очков? Ведь я вас не вижу, ребята. Алеша? Ты? Саша? Ты? Я не вижу вас!.. Понимаете, как это страшно!..
— Я сейчас, Проля! Сейчас! — Саша бросился туда, где Пролю ранило.
Он исчез.
— Проля, милый, славный наш Проля, — шептал Алеша. — Сейчас будут твои очки. Ты их потерял, Сашка Невзоров найдет. Сейчас… Потерпи, сейчас!
Только исчез Саша, как со стороны Кутов снова ударила автоматная очередь.
Проля продолжал что-то говорить, Алеша вздрогнул: опять!..
За Сашу боялся и за себя: остался с Пролей один, а вдруг?..
Вернулся запыхавшийся Саша, и, как ни странно, с очками.
— Нашел?!
Надели Проле очки.
— Спасибо, ребята! Спасибо! — говорил он. — Теперь я ожил. Теперь до победы с вами… Не бойтесь, это не красивые слова, но мы этих немцев…
Он открыл глаза, уже под очками, и сразу замер. В глазах, а может, в стеклах, блеснуло солнце, а потом что-то голубое…
— Сними очки, — попросил Саша Алешу и заплакал. — Сними немедленно!
Алеша в испуге снял.
Его рука ощутила на лбу Проли вязко-липкий пот. Скорее выдохнул, чем сказал:
— Все?
— Да помолчи ты, Горсков! Дай в себя прийти!..
И они долго опустошенно молчали.
Потом Алеша, по совету Саши, прикрыл веки Проле Кривицкому.
Интуитивно — никогда не знал, что и как делают в таких случаях! — прижал Пролины веки двумя пальцами и долго держал свои пальцы на них, пока глаза не оказались закрытыми. При этом думал он, чудак, и об отце своем, и о Верином: как это все там было?
А тут вот — он и война. Командир полка погиб. И Проля Кривицкий. И — многие, многие, многие…
Сейчас Саша был потерян и обескуражен.
Тела убитых активистов, и вот — Проля, Проля Иванович Кривицкий, который казался мудрее и разумнее их… Убит!
Это для них первая близкая смерть.
Хотя и слышали о командире полка, и знают все, что было и есть на их границе, где люди уже гибнут, и на всех фронтах войны — а сколько таких границ! — тоже воюют и гибнут, конечно, смерть Проли Кривицкого потрясла. Был человек — и нет. Только что был! Вместе ели, вместе спали, говорили, дышали одним воздухом, и вот его нет. Он ушел навсегда. Странно и страшно!
Рядом активисты, убитые кем-то… Кто они — комсомольцы или работники советской власти? И убиты страшно… Только на их одежду посмотреть! И в Кутах — сорванные советские флаги…
Лежит рядом с активистами Проля Кривицкий, инженер-гидравлик, пришедший сюда, на Западную Украину, считая, что она наша, советская…
Его убили не немецкие десантники, а кто-то из своих.
— Что делать?
Это Саша Невзоров спрашивал Алешу.
Алеша предложил:
— Давай похороним! Лопатка же есть! А что?
Сам Саша до того, как они попали в Куты, говорил, что трупы активистов хоронить нельзя: мол, закон, милиция и так далее.
И Саша сказал:
— Давай так. Лопата есть. Проля принес. Похороним активистов, а там будем думать…
Они одной лопатой копали глубокую могилу. Прямо в пшеничном поле. Дождей, начиная со дня начала войны, не было. Земля сухая. И пшеничное поле — корни, корни, корни…
Саша брал на себя больше, но и Алеша старался:
— Глубже?
— Чуть-чуть. Иначе пятерых не похороним…
Когда яму вырыли, начали искать у убитых документы. Но ничего не нашли.
— Что будем делать с Пролей?
— Может, отнесем к нам, в часть? — неуверенно предложил Алеша.
Саша взвился:
— Горсков, не валяй дурака! Сам говорил глупости по поводу этих активистов. Куда нести Пролю? И как нести? Давай лучше подумаем…
Шесть покойников, и среди них — Проля Кривицкий.
Решили похоронить Пролю отдельно. Но когда выкопали большую могилу для пятерых активистов, передумали:
— Саш, а может, Пролю сюда же?
Невзоров не возражал. Засомневался, но возражать не стал.
Сказал только:
— А как же — могила? Безымянная?
Сколько лет Алеша был знаком с Сашкой Невзоровым, а тут открытие: оказывается, Саша, помимо Академии и всего, о чем Алеша знал, всю жизнь, с детства, увлекался выжиганием по дереву. С помощью лупы выжигал на фанерках всякие рисунки и даже получал какие-то дипломы на ленинградских детских конкурсах…
— Давай и Пролю вместе с активистами, — согласился Саша.
Сняли с Проли медальон, который им недавно выдали. Взяли документы.
— Гимнастерку, медальон, документы возьмем с собой, — сказал Саша. — Вот нам бы еще дощечку какую-нибудь… Впрочем, поищем. У меня лупа есть! А сейчас — давай!..
Присыпали сухой, с комьями, в корнями пшеницы, землей.
Среди пшеничного поля вырос высокий бугор. Потом, в ходе войны, такие могилы будут называть братскими: и на шесть, и на шестьдесят, и на шестьсот…
Пытались найти кол или дощечку, но ни того, ни другого поблизости не оказалось: Сашина лупа оказалась бесполезной…
Закопав убитых, они по-пластунски добрались до крайних домов Кутов и искали там, на задворках, все, что им было сейчас нужно: фанерку и колышек.
Над пшеничным полем и над Кутами продолжали мирно лететь немецкие самолеты.
Но разнаряженные в национальную одежду парни с автоматами, которые стреляли по ним, которые убили Пролю, исчезли.
Саша принес фанерку. Да не одну, а две.
Алеша три колышка — на выбор.
Невзоров достал лупу и под палящим солнцем стал выжигать:
«Красноармеец П. И. Кривицкий (1918–1941). И пять безвестных активистов, погибших в Кутах. Слава героям!»
В глазах у Алеши все стояли эти активисты и Кривицкий. И общая их могила. Все в трагическом цвете.
За пшеничным полем начинались заросли дикого шиповника с небольшим ручейком и лес, из которого они вышли. Теперь их путь лежал обратно.
В ручье умылись и попили.
Лес встретил их глухой прохладой, спокойствием и величавостью. Ноги мягко ступали по мшистым тропинкам. Они умышленно шли не по дороге, сокращая путь.
Изредка попадались земляника и ландыши. Земляника, пахучая, отлично утоляла жажду.
Говорить не хотелось, шли молча.
Могли спасти Пролю Кривицкого.
Могли, наконец, принести его тело в часть.
Могли, могли, могли…
А его похоронили в поле с активистами, неизвестно как погибшими. Похоронили без гимнастерки и даже без нательной рубашки, которую изорвали на бинты.
Дудин взял документы Кривицкого, медальон: «Жаль парня… Сообщим родным…»
Командир батареи Егозин особенно интересовался, что в Кутах.
Потом вызвал командир дивизиона Сухов.
Слушал, долго расспрашивал:
— Обстановка здесь, братцы, трудная, — сказал. — Да и украинские националисты, и влияние разное… Кого только тут не было: и венгры, и румыны, и поляки… Советская власть — без году неделя. А тут — война! Была бы возможность, наградил вас за разведку. Приказ по дивизиону отдам. А Кривицкого не забудем. Хорошо, что дощечку оставили. Вернемся, глядишь, не сотрется…
