Но Мушфики выплыл из ночной реки. Он идет по берегу. Светает уже. Вершины снежных гор ослепительно сверкают от утреннего раннего солнца. Птицы поют. Летают голуби-вяхири. Рань. Хладная. Розовые дымные ветлы призрачно встают из уходящих млечных туманов. Серебристые, приречные малые тополя-туранги плещутся, трепещут от утренних ветерков. Ах, эти утренние, живые, родные, азиатские ветерки щекочут ноздри Мушфики!.. Эх, сейчас бы съесть горячую лепешку с тмином, прямо из пахнущего, пышущего золотым жаром утреннего танура — круглой глиняной печи, обмакнуть бы лепешку в густой вязкий каймок, в свежие терпкие сливки!.. Мушфики глотает слюну, и тут он слышит яростный ослиный рев и видит, как вдоль обрывистого, высокого сыпучего берега бегут друг за другом два молодых осла. Ослы бьются друг с другом, это вешний шалый бой, схватка за самку. Очумевшие животные кусают друг друга, вьются, громоздятся, бьют друг друга острыми копытами, пытаются столкнуть противника по осыпи в бушующую реку! И яро трубят, и прыгают по берегу! И морды у них пенные, злые, и глаза дикие, белые, как речные отмели!..
Мушфики с любопытством глядит на эти звериные, выпуклые, переливающиеся через веки глаза. Он берет камень и швыряет в ослов, и кричит: эй, эй, бош, бош!..
Один из ослов убегает, а другой, не обращая внимания на крик Мушфики, спускается к самой воде, поднимает голову и трубит, трубит… Как-то грустно, пронзительно, тоскливо звучит его призывный глас, и Мушфики становится жаль осла.
Осел кричит и входит в реку — все глубже и глубже… А на том берегу стоит молодая, белая, литая ослица. Неподвижная. Только ноздри ее чутко ходят. Осел трубит и все глубже и отчаянней погружается в бешеную стихию реки. Еще несколько мгновений — и сильная равнодушная река закрутит, погубит влюбленного, весеннего, напоенного, слепого зверя!
Тогда Мушфики бросается в реку, хватает осла за жесткий налитой хвост и тащит его на берег, и хохочет, хохочет! С трудом вытаскивает разъяренного осла из клокочущей реки! Ах, прекрасный осел, ты еще умудрился укусить меня за руку, и моя кровь течет по моей руке, спасшей тебя!.. Как часто мы кусаем невинную руку, спасающую нас!.. А может, не надо было спасать тебя? Может, безумно влюбленные должны погибать? И незачем тащить их из реки смерти за хвост жизни?
Мушфики хохочет.
Поникший, понурый осел уходит по тропе…
А на том берегу?.. А белая неподвижная ослица с чуткими ноздрями?.. Мушфики не верит своим глазам: тот, побежденный осел, что не выдержал честной схватки и трусливо убежал вдоль реки, спокойно идет по противоположному берегу, подходит к ослице, трубит ей, и она покорно уходит с ним в тугаи… Он перешел на тот берег по висячему деревянному мосту. Ему не пришлось бросаться в реку. Его не тащили за хвост…
Теперь Мушфики не смеется. Он глядит на уходящего, поникшего, побежденного осла. Напрасно он спас его. Смерть лучше пораженья. Блаженны бросающиеся в реку, а не крадущиеся по висячему мосту…
А река темнеет. Густеет. Прибывает. Поднимается. Рушит неверные, ломкие, песчаные берега. Далеко в горах идут вешние ливни. Опасные, сплошные глиняные ливни, размывающие горы. А река темнеет, звереет. Уже не прозрачные хрустальные волны, покрытые летучими, пенными кружевами, несет она. Глиняные, густые тяжкие волны вздымаются. Маслянистая, медленная река движется.
Темная…
Мушфики уходит от наползающей воды, но она настигает его. Что-то живое бьется, вьется, трепещет у его ног. Мушфики ловко и быстро нагибается и хватает руками крутую, сильную рыбу. Это пятнистая родниковая форель. Рыба-цветок. Так ее называют горцы-таджики. Форель бьется в руках Мушфики. Он рад, что поймал ее — да еще голыми руками. Но какая-то смутная тревога, идущая от прибывающей, темнеющей реки, передается ему. Мушфики внимательно глядит на форель — из ее судорожного раскрытого рта, из глаз и едва вздрагивающих жабр текут комья глины. Рыба задыхается. Глиняная река убивает форелей, забивает им жабры и рты комьями жидкой земли. Родниковые форели умирают в глиняной реке. Они прыгают над темной водой. Их много. Их можно брать руками. Но почему-то не хочется. Грустные рыбы. Серебристые, умирающие, священные рыбы прыгают над темной, медленной, губительной рекой… Мерцают тусклой чешуей…
По реке плывут вырванные с корнями садовые деревья… Плывут невинные розовые цветущие урюки, персики… белые вишни… яблони… Плывут обломки кишлачных дувалов, кибиток, деревянные двери, суфы, столбы… Мушфики вздрагивает: по реке плывет узорчатая, пустынная гахвара-качалка…
Где-то далеко в горах долгие сплошные ливни и подземные воды сдвинули, смыли гору — та сползла и перегородила реку, вода поднялась, и обрушилась на горные прибрежные кишлаки, и смыла их, и понесла, и потопила в тяжких своих водах.
Мушфики стоит на берегу и глядит на реку. Плывут, скользят мимо него утонувшие бараны, козы, коровы. Мушфики страшится глядеть на реку: он знает, что там должны быть и утопленники. Так всегда бывает в дни вешних ливней…
И вдруг он замер на месте и плотно сомкнул губы, чтобы не закричать. По реке плыла девочка-подросток и красном платке, повязанном до самых длинных броней. Кишлачная кизинка с насурьмленными бровями, горянка. Глаза ее были широко раскрыты от страха, она отчаянно махала тоненькими ручонками-прутиками, пытаясь приблизиться к берегу, но тяжелая стремнина властно и медленно несла ее посредине реки. В любую минуту она могла разбиться об огромные острые валуны, высящиеся над черной глубокой рекою…
…И я бросаюсь в реку — ай, как темна река —
Я губы опускаю в рыданье ледника!..
Мушфики разбежался и прыгнул, нырнул в густые холодные волны…
Река, река, родная моя Коко, вечная колыбель-гах-вара моя, помоги мне! Не забирай меня! Еще рано!.. Ты же знаешь, я еще совсем мальчишка, и мне суждена большая дорога в жизни… Меня ждут посох и свирель… Я должен веселить людей! Я стану мудрецом и острословом. Ты будешь гордиться тем, что я вырос на твоих берегах! Помоги мне, Коко! Дай мне спасти эту девчонку в красном платке. Если хочешь — возьми меня, но спаси девчонку!.. Спаси девчонку!
