— Взгляните, — сказал он, показывая номер газеты и пропись, — я нашел это на полу, все было скомкано наподобие кляпа; надо полагать, убийца пытался засунуть комок в рот жертвы, чтобы заглушить крики. Это ему не удалось, и он задушил ребенка… Видите, пропись вся выпачкана слюной, тут же следы зубов несчастного малыша… Не так ли, господин Миньо, ком бумаги валялся здесь, возле стола? Вы его видели.
— Конечно, видел, — ответил тот. — Я сразу его заметил.
Миньо подошел поближе, чтобы получше рассмотреть пропись, и испытал смутное удивление, заметив, что верхний правый угол оторван. Он был почти уверен, что, когда иезуит в первый раз показал ему бумажку, уголок был цел. А может быть, толстые пальцы монаха, державшие узкий листок, закрыли оторванный угол? Все спуталось у него в голове, с этого момента он стал сомневаться и был неспособен что-либо утверждать.
Между тем Марк взял в руки пропись и, внимательно ее разглядывая, громко высказывал свои соображения.
— Да, конечно, тут следы зубов… Однако пропись вряд ли может служить уликой — ведь такой образец можно купить повсюду. Литографированный почерк безличен… Но, позвольте, внизу что-то вроде росчерка, какие-то неразборчивые инициалы…
Отец Филибен неторопливо подошел к Марку.
— Вы думаете, это росчерк? А мне кажется, чернильное пятно, расплывшееся от слюны и прокусанное, — видите, рядом след зубов.
— Нет, это никак не чернильное пятно! Конечно, здесь инициалы, правда, очень неразборчивые.
Тут Марк заметил, что кусочек листка оторван.
— Наверху не хватает уголка. Несомненно, он тоже оторван зубами… Вы не нашли недостающего лоскутка?
Иезуит ответил, что не искал его. Он снова развернул газету, тщательно ее осмотрел, пока Миньо, нагнувшись, шарил на полу. Обнаружить ничего не удалось. Но этому никто не придал значения. Марку показалось правдоподобным предположение монахов, что убийца, испугавшись, задушил ребенка, когда ему не удалось заглушить его крики бумажным кляпом. Все же трудно было объяснить, почему в газете оказалась пропись. Любой человек мог сунуть в карман свежий номер газеты «Пти Бомонтэ», — это не вызывало сомнений. Но пропись — как попала сюда она и почему оказалась смятой вместе с газетой? Тут можно было строить различные предположения, и правосудию предстояло произвести следствие, дабы установить истину.
Марк почувствовал, как на него повеяло ужасом, казалось, над таинственной драмой опустилась кромешная тьма.
— Да! Это натворило чудовище, которое вылезло из мрачной бездны! — невольно прошептал он.
Перед окном все собирался народ. Прибежали и дамы Мильом, хозяйки соседней писчебумажной лавки — г-жа Александр, высокая, белокурая, с виду очень кроткая, и г-жа Эдуар, тоже высокого роста, но черноволосая, решительная и резкая; они были особенно взволнованы, поскольку Виктор, сын г-жи Эдуар, посещал школу Братьев, а сын г-жи Александр — Себастьен, учился у Симона. Они слушали мадемуазель Рузер, — та сообщала подробности обступившей ее кучке людей, которые ожидали прихода мэра и полиции.
— Вчера вечером я присутствовала в часовне Капуцинов, на поклонении святым дарам. Это было трогательно, и бедненький Зефирен был там со своими сверстниками, товарищами по школе, первопричастниками этого года. Он всех нас умилил своим ангельским личиком.
— Мой сын Виктор не был на церемонии, ему всего девять лет, — сказала г-жа Эдуар. — Но разве Зефирен ушел домой один? Никто его не проводил?
— Отсюда два шага до часовни, — пояснила учительница. — Я знаю, что брату Горжиа поручили проводить детей, которые живут далеко и чьи родители не могли прийти. Впрочем, госпожа Симон просила меня присмотреть за Зефиреном, и я привела его домой. Он был очень веселый, отворил ставни, попросту распахнул их снаружи и прыгнул в свою комнату прямо с улицы, и все это играючи, смеясь, уверяя, что так проще и удобнее всего попадать домой. Я минутку постояла под окном, ожидая, пока он зажжет свечу.
Подошедший к мадемуазель Рузер Марк слушал внимательно.
— В котором часу это было? — спросил он.
— Ровно в десять, — ответила учительница. — Как раз пробили часы на церкви святого Мартена.
Слушатели содрогнулись. У всех сжималось сердце при мысли о мальчугане, который, резвясь, одним прыжком вскочил в комнату, где его ждала трагическая смерть. Г-жа Александр высказала пришедшее ей в голову соображение.
— Какая неосторожность оставлять мальчика одного ночью в этой комнате на отшибе, да еще выходящей на площадь! Надо было на ночь запирать ставни на засов.
— Зефирен всегда запирал их, — сказала мадемуазель Рузер.
— Запер ли он их при вас вчера вечером? — снова спросил Марк.
— Нет. Возвращаясь к себе, я видела, что окно было еще отворено и он при свете свечи раскладывал на столе свои картинки.
Теперь в разговор вмешался Миньо.
— Это окно беспокоило господина Симона, ему все хотелось дать мальчику другую комнату. Он часто напоминал Зефирену, что необходимо тщательно запирать ставни. Но мне кажется, мальчик не очень-то его слушал.
Наконец монахи решили покинуть комнату. Отец Филибен, положив на стол номер газеты и пропись, стоял молча и внимательно слушал, не пропуская ни одного слова, ни одного жеста Марка, а брат Фюльжанс продолжал сетовать. Иезуит, словно читавший в глазах молодого преподавателя, наконец спросил его:
— Так вы думаете, что какой-нибудь ночной бродяга, заметив, что мальчик один в комнате, залез в окно?
У Марка хватило благоразумия не высказываться.
— Ах, я ничего не могу думать, дело правосудия — искать и обнаружить виновного… Впрочем, постель не разобрана, но мальчик уже надел ночную рубашку и собирался ложиться, все это как будто доказывает, что преступление совершено вскоре после десяти часов. Допустим, ребенок занимался четверть часа, от силы полчаса своими картинками. Увидев, что к нему вламывается незнакомец, он, несомненно, закричал бы и его должны были услышать… Вы ничего не слыхали, мадемуазель?
