Где-то стукнула дверь, что-то звякнуло, весело залаяла «злая» собачонка. Выкатилась нам под ноги пушистым шариком, поплясала на задних лапках — доверчиво выразила свою радость незнакомым людям — и опять умчалась в дом.
Он стоял в глубине сада под двумя старыми березами, похожий на крепкий осенний гриб.
Этот дом мне сразу понравился — маленький такой, сказочный, уютный. В таком доме тебя сразу, ни о чем не спрашивая, посадят за стол, чтобы покормить, а потом уложат на теплую мягкую перину, чтобы отдохнуть. И не станут будить, пока не выспишься; будут в это время говорить шепотом, ходить на цыпочках и не звенеть чашками. А потом еще раз покормят и спросят, как тебе спалось и чем тебе помочь. Такой дом всегда нужно иметь в запасе. Мне кажется, и наш родной дом чем-то такой же. Дом, в котором хочется отдохнуть. А иногда и спрятаться.
Распахнулась дверь терраски, спустилась по крыльцу девочка в брюках, вся в сказочных тонах, и красиво пошла нам навстречу. Вот она! — будущая балерина. Она идет нам навстречу, как танцует, легко, пружинисто, гибко — пятки вместе, носки врозь. Ну то есть понятно.
— Тетя Света! — звонко крикнула девочка на ходу. — Дядя Игорь приехал!
Дядя Игорь красиво, с поклоном поцеловал протянутую девочкой руку и щелкнул каблуками драных резиновых сапог, как старый лохматый гусар. Девочка засмеялась и посмотрела на нас.
— Мои юные друзья, — представил нас Бонифаций. — Братья по крови и разуму. А это Олечка. Очаровательное существо.
Тут он явно не преувеличивал. Олечка посмотрела на нас таким теплым и весенним взглядом, такими большими голубыми глазами, что мы с Алешкой разом шагнули вперед и тоже склонили по-гусарски свои головы. Светло улыбнувшись нам, будто только того и ждала, чтобы мы заявились на чаепитие, девочка Оля снова звонко позвала:
— Тетя Света! У нас гости!
На крыльце появилась приятной наружности старушка, вся в розовых тонах, похожая на румяный колобок в переднике.
Ой! — сказала она с удовольствием. — Бонихваций! — И здесь это прозвище вынырнуло. — И пошто вы к нам пожаловали? — приветливо, шутливо пропела молодым голосом.
Чай пить, с баранками, — в тон ей пропел Бонифаций.
Ой! А у нас и баранок-то нет, — старушка сошла со ступенек. — Третьего дня кончились.
А у нас — полно. — И Бонифаций потряс свою сумку.
Ой! Самовар, поди, надо ставить.
Как я заметил позже, бабушка Света всю свою будничную жизнь начинала с этого праздничного «Ой!». Будто все ее удивляло и радовало:
— Ой! Молоко убежало! Ой! Куры в огород забрались! Ой! Кошелку с покупками в магазине оставила!
И под это жизнерадостное «Ой!» все началось и закрутилось. Сам собой появился самовар, откуда ни возьмись возникла корзинка со стружками, шишками и березовыми чурочками.
— Чай во дворе пить будем, под яблоней, — говорила бабушка Света, накрывая столик разноцветной скатертью. — Нынче тепло на дворе. Лешка, заливай водичку. Димка, коли чурбачки. Олька, чашки неси.
Садовый столик стоял под старой-старой яблоней. Ее толстые громадные ветки разметались прямо над землей. Они были все шершавые и мохнатые. И очень теплые, когда касаешься их рукой.
— Антоновка! — сказала бабушка Света. — Настоящая. Ей сто лет скоро будет. Через два дня. Ой, Лешк, ну-ка, сходи за яблочком.
Лешка сразу ее понял. Шагнул прямо с земли на нижнюю ветку, толщиной с бегемота, и пошел по ней вверх, к яблокам. Набрал их в карманы и так же легко и непринужденно спустился к столу.
А на столе уже дымил старый медный самовар с выбитыми медалями на груди. Если издалека на них поглядеть (на стол и самовар), вроде бы как старинный пароход получался. С дымовой трубой.
Бабушка Света нарезала яблок, вырезала из них сердцевинки и разложила эти сочные кусочки по стаканам и чашкам. А потом залила заваркой и кипятком из самовара.
Так-то у нас в Курским по осени пьют, с яблочком. Вкусно? — Еще бы! Да с баранками. Хорошо, что Бонифаций не проговорился о них в электричке. — Я-то сама с Курска. Да вот здеся прижилась. Ой, Ленька, еще налить? Пил так-то когда?
Такто не пил, — сказал Алешка. — Никогда.
Несколько позже я выяснил, что Алешка долгое время был уверен, что чай с яблоками называется на курской земле загадочным словом «так то».
Вскоре разговор за столом под яблоней вернулся в свое русло — Бонифаций заговорил о музее. О том, что будущая балерина Олечка, когда ей исполнится шестнадцать лет, станет полновластной хозяйкой этого дома. И вся наша школа будет ходить к ней в гости и любоваться единственной сохранившейся картиной ее дедушки.
А где остальные-то? — спросил Алешка.
Кто ж знает? Рассеяны по свету. Скорее всего, в частных коллекциях.
А я все время молчал. Пил чай и не сводил глаз с будущей балерины. Она это заметила и, улыбнувшись, покачала головой. Видно, давно привыкла к таким взглядам. А Лешка с хитрой усмешкой поглядывал на меня. Но почему-то время от времени хмурился, будто неожиданно вспоминал что-то нехорошее. Наверное, пропавшего Ростика. Вообще — странно. Что-то часто люди стали пропадать в нашем отечестве. Ростик, Олины родители… И я тоже нахмурился. Тем более что беседа в розовых тонах сменилась разговором в тонах мрачных.
Оказалось, что Олечка заканчивает балетную школу и должна поступать в балетное училище, чтобы продолжить свое балетное образование и выйти на балетную сцену Большого, к примеру, театра. Но чтобы попасть в училище, нужны большие деньги. А где их взять?
Бонифаций, оказывается, добрый человек не только в нашей школе, а в самом широком смысле. Он, оказывается, уже занимался этой проблемой. И уже договорился с каким-то настоящим музеем, что единственную картину художника Малеева возьмут в этот музей как бы в залог. За деньги. Но только тогда, когда Олечка достигнет совершеннолетия. И будет иметь право распоряжаться наследством.
— Пустяки, — сказал Алешка под Карлсона. — Дело житейское.
Бонифаций с надеждой взглянул на него поверх своего стакана. Он знал, какой светлой бывает иногда Алешкина голова.
Но сейчас… Сейчас в ней только ложка в каше торчала.
— Ерунда, — продолжил Алешка. — Я рисую копию этой картины — раз! Мы ее вешаем на мольберт — два! А оригинал продаем за миллион баксов — три с плюсом! На эти деньги Олька будет учиться до глубокой старости.
Оля засмеялась, а Бонифаций нахмурился.
Ты считаешь, это честно?
А честно, что ребенок без денег не может учиться? — воскликнул Алешка.
Ты меня в политику не втягивай, — сказал Бонифаций.
Ну, тогда я что-нибудь другое придумаю, — легко пообещал Алешка.
И ведь придумал! Но об этом — в свое время, в своем месте…
За нашими разговорами незаметно нагрянул ранний вечер. Сильно посвежело. Небо над садом из голубого стало синим, и кое-где на нем уже просвечивали сквозь эту синеву первые звездочки.
Но было так хорошо и уютно, что не хотелось уходить. Самовар еще попыхивал, в нем, в его глубине, потрескивали затухающие угольки и робко светились в дырочках над коротенькими разлапистыми ножками.
А листва все падала и падала. Шуршала даже в полете. И, не знаю почему, мне вдруг в этом шуршании почудилось что-то тревожное. Будто эти падающие листья знали что-то очень важное и хотели нас предупредить.
Эх, — сказал Бонифаций, — хорошо-то как. Однако пора.
Ой! Да вы б заночевали. Места хватит. А то в сарайке, где коза, постелю, нынче еще тепло.
Спасибо, — отказался Бонифаций и кивнул на нас: — Родители будут беспокоиться. — При этих его словах грустная тень мелькнула в глазах Оли. Мне стало жалко ее изо всех сил. — Да, а завтра опять в школу, — протянул Бонифаций и повернулся к Алешке: — Тебе-то хорошо, — вздохнул он с какой-то детской завистью.
Что ж, подумалось мне в грустных тонах, у всех свои проблемы. У кого поменьше, у кого побольше.
Мы поблагодарили добрых хозяек за гостеприимство и стали прощаться. Пообещали приехать в следующие выходные.
А я в любой день могу, — похвалился Алешка. — Я злостный прогульщик.
Ты злостный фантазер, — поправил его Бонифаций.
…В электричке Алешка все-таки пристал к Бонифацию с вопросом:
Игорь Зиновьевич, а что случилось с Олиными родителями? Они ее бросили, да?
Какие глупости, Алексей! Они просто исчезли. — Просто исчезли. Хорошо звучит! — Они поехали по турпутевке за границу. И не вернулись.
Как это? — удивился Алешка.
Вот так. Руководитель их группы сказал, что они вечером вышли из гостиницы прогуляться перед сном и пропали.
Заблудились?
Возможно.
Или их похитили?
А зачем?
Они найдут зачем. — Алешка явно примеривал эту загадочную и грустную историю на похищение Ростика. — Может, за выкупом.
Если бы так… — Бонифаций задумчиво смотрел в окно, за которым ничего не было видно. — Если бы так, они бы уже давно предъявили свои требования. А ведь уже времени много прошло…
Все ясно, — подумав, сказал Алешка. — Олькины родители — наши разведчики. Их разоблачили и задержали. И где-то прячут.
Бонифаций пожал плечами и, наверное, подумал: «злостный фантазер».
Но как показало ближайшее будущее, Алешка был очень недалек от истины. Очень…
— Как вам не стыдно! — встретила нас мама упреком. — Я тут одна-одинешенька, а мои родные дети где-то шляются до поздней ночи.
Мы в Малеевку ездили, я же говорил тебе.
Мог бы еще раз сказать, — упрекнула мама без всякой логики. — Вы столько всего говорите, что и не знаешь, чему верить.
Ростик не звонил? — спросил с ходу Алешка.
Вот! — мама всплеснула руками. — Нет чтобы спросить: как ты провела день, мамочка?
Как ты провела день, мамочка? Ростик не звонил?
Не звонил. Никто не звонил, — проворчала мама, — весь день одна. Ведро на помойку вынести некому.
А мы «так то» пили, — похвалился Алешка.
Этого еще не хватало! — мама схватилась за голову. — Что за гадость?
И вовсе не гадость. Так в Курским чай с яблоками зовут. Очень вкусно.
Подумаешь, — с легкой завистью сказала мама. — У нас тоже яблоки есть. Вот сейчас пойду на кухню…
А какие яблоки? — спросил Алешка. И пошел за мамой на кухню. — Всякие не годятся. Годится только столетняя антоновка.
— Вот еще! — фыркнула мама, заглядывая в вазочку на холодильнике. Достала пыльное, сморщенное яблоко: — Ну, чем не столетнее?
Алешка молча высыпал на стол из пакета красивые, круглые, большие яблоки со столетней яблони.
Какая прелесть! — сказала мама. — Где украл? В чьем саду?
У одной дружной тетки. Сама дала. Говорит: такой хороший мальчик — и без яблок.
И они с мамой расхохотались. И стали заваривать чай и резать столетнюю антоновку. А меня послали сначала с ведром на помойку, а потом за хлебом и молоком в магазин.
Когда я вернулся, Алешка уже висел на телефоне. Разговаривал с бабушкой Ростика. Она, посмеиваясь, спрашивала его, нет ли вестей с борта теплохода, на котором Ростик плывет в Америку.
— Там все в порядке, — отвечал Алешка. — Давление сто атмосфер ртутного столба, температура воды за бортом минус пятьдесят градусов, ветер слабый до умеренного разного направления. Спокойной ночи, Калерия Андреевна.
Алешка положил трубку и, закусив губу, в раздумье постоял возле телефона. Потом что-то проворчал и пошел в нашу комнату. Там он стал перечитывать записку Ростика. Что он такого в ней углядел?
— Дим, — вдруг сказал Алешка и протянул мне этот листок, — странный он, да?
Я повертел его в руках, перевернул, посмотрел на свет, пожал плечами: что тут странного? Никаких пляшущих человечков.
Алешка забрал у меня записку и опять над ней задумался.
Ошибок много, — подсказал я.
Не заметил, — сухо отозвался Алешка.
А что ты заметил?
Ну… знаешь, очень аккуратно написано. В кабине экскаватора, на коленке, так нельзя написать.
Ты что, думаешь, что это не Ростик писал?
Ростик. Это его почерк. — И ошибки тоже, подумал я. — Но он писал эту записку спокойно, сидя за столом.>.
Ну и что? — мне ужасно хотелось спать.
А то! — возмутился Алешка. Но ничего не сказал.
И сердито направился в ванную. Долго там плескался и громко ворчал. Но чего он там ворчал, я уже не слышал. Я плюхнулся в постель и закрыл глаза. И последнее, что мелькнуло в моей уставшей голове, было чье-то красивое, но грустное лицо. И легкая походка. И голубые глаза…
