Пап, — спросил Алешка, — аукцион — это что? Рынок такой?
Что-то вроде, — объяснил папа. — Такой временный торговый центр. Там выставляют на продажу всякие интересные вещи. Чаще всего предметы старины или, положим, рукописи великих писателей, картины великих художников. Письма великих людей.
И можно их покупать?
Да. Назначается первоначальная цена, а потом покупатели соревнуются. И кто больше заплатит — тот и покупает то, что ему понравилось.
Это вроде лохотронщиков у метро?
Похоже, — усмехнувшись, кивнул папа.
А давай в следующий раз мы тоже какую-нибудь старинную вещь продадим.
У нас только одна старинная вещь, — вмешалась мама. — Наш пылесос. Да кому он нужен?
А вот пылесос бы я продал, мелькнула у меня мысль. Даже даром отдал бы.
А папина кружка? — напомнил Алешка. — С отколотой ручкой? В которой мама соль держит.
Отколотая ручка, — сказал папа, — еще не делает вещь старинной.
Она делает ее непригодной, — вставила мама. — Давайте лучше какую-нибудь Лешкину картину на аукцион выставим.
А подсвечник свой ты увидел? — спросил Алешка, пропустив мамин укол мимо ушей.
Не всплыл пока. Зато я познакомился с одним интересным коллекционером. Он живет в Германии, но он русский. И очень любит русскую живопись. Особенно Малевича и Матвеева, кажется.
Малевича? — удивилась мама. — Это который черную дыру нарисовал?
«Черный квадрат», — уточнил папа.
Тоже мне искусство! — фыркнула мама. — Я этих квадратов хоть сто штук нарисую.
Нарисуй. — Папа пожал плечами. И маму это обидело.
Мне некогда! Мне надо делами заниматься, а не морочить людям голову черными дырками.
— Ну… Не знаю… — Папа не любил с мамой спорить. Мне кажется, побаивался. — Ну… Свой «Черный квадрат» Малевич создал почти сто лет назад. И люди до сих пор стоят перед этой картиной, задумавшись.
Мама расхохоталась, от души.
Бред какой-то! Алексей! Ты задумываешься, когда на черный квадрат смотришь?
А чего я там не видел? — уклончиво ответил Алешка.
Вывернулся, — усмехнулся папа. — На вот, полюбуйся. — И он достал из «дипломата» толстый красивый альбом. — Это те предметы, которые на аукционе выставлялись.
Мы забрали каталог к себе, уселись рядышком на тахту и стали его рассматривать. Папа оказался прав — на аукционе было очень много абстрактной живописи. Кляксы, загогулины, кривули всякие. Ничего интересного. Алешке понравилось только одно размазанное пятно в нежных тонах разного цвета.
Как будто хорошее настроение, — сказал он, разглядывая эту мазню.
Ты угадал, — сказал папа. — Эта композиция так и называется.
Дальше пошли вещи поинтереснее — двуручный меч с извилистым лезвием, настоящие рыцарские доспехи в полный рост, коллекция оловянных солдатиков всех армий — они были крохотные, но как живые.
А одна штука — просто кайф. Старинный пистолет в виде настольного прибора. Он стоял на кривых крокодильих лапах и совмещал в себе ствол, подсвечник, две чернильницы и рожки для гусиного пера. Да, и еще пепельница.
— Очень удобно, — усмехнулся Алешка. — Сиди себе при свечах, покуривай, пиши роман и в окошки постреливай.
Он перевернул страницу. А там на развороте были напечатаны шесть картин. Городской такой пейзаж. Чем-то они показались мне странными. Вроде все похожи друг на друга, но в то же время разные. И общий фон — голубое небо и силуэт церкви. Что-то очень знакомое. Но и нельзя сказать, что я их видел.
— Это работы непризнанного ранее художника. Как его… — Папа стал припоминать. — Матвеев, что ли? Нет, не Матвеев. — Он перевернул страницу и прочитал на обороте: — «Автор картин В. Малеев. Россия. Произведения разных лет». — И добавил довольно-таки равнодушно: — Долгое время они считались утраченными. Но вот всплыли… Их купил тот самый бизнесмен. За миллион долларов.
Господи! Как же я сразу не догадался! Это же те самые шесть картин, которые когда-то затерялись в нашем огромном мире культуры и бизнеса. А седьмая, завершающая, но незавершенная, преспокойно висит себе на мольберте в нашем жалком музее! Можно сказать, среди скворечников.
Я уже открыл было рот, но Алешка пихнул меня в бок локтем и опередил — как выяснилось, к счастью:
— Пап, он очень обрадовался? Когда миллион выложил, а?
Папа почему-то внимательно взглянул на Алешку и, помедлив, произнес:
— Радость его не была полной. Так же как и эта коллекция картин. Он даже сказал, вздохнув, что запросто выложил бы еще миллион всего за одну картину.
За седьмую, конечно.
Пап, а этот бизнесмен…
Алтынский, — сказал папа.
Этот Алтынский, он кто? Небось директор какой-нибудь фиртурмы, да?
Турфирмы, ты хотел сказать? Да, он руководит большим бюро путешествий.
Понятно, — сказал Алешка, — а…
Но тут в комнату ворвалась мама, как ураган, в облаке новых духов, и разразилась громом и молнией:
— Отбой! Все по своим местам!
Папа забрал альбом и ушел в свой кабинет, а мы быстренько разобрали постели и улеглись «все по своим местам».
Алешка укрылся поплотнее одеялом — один нос торчит — и хихикнул:
Дим, как приятно ночевать в такой убранной квартире! Чистота и порядок!
И цветы так посвежели. Как весной.
Да, а папа не оценил. Мы так старались… — Алешка вдруг вскочил и зашлепал босыми ногами в кабинет, к папе. Дверь он за собой не прикрыл, и я услышал:
Пап, а вот когда наши разведчики за границей попадаются…
Они спать ложатся, — сердито ответил папа. — Первый час уже.
Но вот что им тогда бывает? — не отставал Алешка.
Ну и вопрос. Ты не Ростика имеешь в виду?
Ну, папа, какие шутки, первый час ночи?
Обычно их допрашивают, а потом уговаривают изменить своей родине. И работать на чужую страну.
И они соглашаются? — ужаснулся Алешка.
Никогда! — отрезал папа. — Впрочем, предатели среди разведчиков тоже попадаются. Но очень редко.
Ну а потом?
Потом могут предложить обменять его на своего разведчика, который тоже попался.
А если нет?
Тогда будут судить и долго держать в тюрьме.
Но детям-то сообщат? — Алешка спросил это с таким волнением, будто о своих детях переживал.
А я сразу понял, кого он имел в виду. Не Ростика, конечно. И у меня в груди как-то тепло стало от благодарности к младшему брату. Всегда такому неравнодушному к чужой беде.
— Детям сообщат, — успокоил его папа. — Иди спать, разведчик.
А ведь и в самом деле — на разведку Алешка ходил, угадал папа.
Алешка шмыгнул под одеяло:
— Дим, срочно засыпаем — завтра целый день будем думать.
Как же, усмехнулся я, обязательно. Как квартиру пылесосили и цветы поливали, так и думать будем…
В школе в этот день ничего интересного не было. Правда, было приятное. Меня поймал Бонифаций и сказал, что все-таки на днях придется еще разок съездить в Малеевку. В музей привезли доски для ремонта мансарды, и нужно уложить их в сарай.
— Ты же не хочешь, Дима, чтобы их растащили, — быстро прибавил Бонифаций, чтобы я не отказался.
А я и не думал отказываться. Совсем наоборот. Уж очень хотелось еще разок посмотреть в голубые глаза дочки разведчиков.
— Да, — вспомнил Бонифаций, — передай Алексею, что Семен Михайлович распорядился снять с него взыскание. Завтра он может прийти в школу.
Может-то он может, да вот захочет ли?
Обязательно передам, Игорь Зиновьевич. Он будет счастлив.
Сомневаюсь, — откровенно буркнул Бонифаций и помчался дальше.
Алешка валялся на тахте и разглядывал папин каталог. Те самые картины.
Надо сказать, что если Алексей легко переживал вынужденную разлуку с родной школой, то сама школа явно без него скучала. Время от времени Алешке звонили одноклассники и коллеги по кружку рисования. Частенько и забегали, с порога выкладывая кучу новостей. В основном негативных. И в частности, в сфере классных событий.
Новая учителка оказалась злой, строгой и равнодушной. Кроме того, у нее проявилась с первых дней такая особенность: она разделила учеников на две неравные части. В одной части те, у кого родители могут, а в другой — не могут.
— Чем вы можете помочь классу?
А что нужно?
Нужно, чтобы класс стал для наших учеников родным домом. Нужны для этого новые шторы, компьютер, можно не новый. Хорошо бы заменить светильники. Обогатить новыми книгами классную библиотеку. Магнитофон нужен для улучшения процесса освоения нового материала. Нужен телевизор с плейером и кассетами…
Родители, которые могли помочь, тащили в класс все, что не жалко. И их дети могли не заботиться о своих оценках. Ну, а дети тех родителей, «которые не могут… Тут все ясно. Не можете — не надо, но и у нас не проси!
Огурцова даже подслушала интересный разговор директора с Мальвиной.
Семен Михайлович: Мне кажется, Татьяна Львовна, вы не совсем верно представляете себе учебный процесс. И процесс воспитания.
Мальвина: Я создаю в классе рабочую обстановку.
Семен Михайлович: Вы же педагог, а не завхоз. Интерьер, учебные пособия не заменят детям учителя.
Мальвина: Вы как солдафон рассуждаете.
В общем, грустная картина. Лешка даже сказал — гнусная. А ему можно верить, он узнает людей сразу, по глазам. Не зря же они с Мальвиной сразу невзлюбили друг друга.
— У тебя большая радость, — сказал я Алешке. — Просто счастье.
Алешка поднял голову, вопросительно взглянул. А я торжественно объявил:
Тебе разрешено вернуться в школу. Специальным распоряжением директора.
Маме не проболтайся, — спокойно отозвался Алешка и снова опустил голову к страницам каталога.
Явно что-то замышляет.
Я пошел на кухню, обедать. А когда вернулся, Алешка сидел за письменным столом и что-то старательно, высунув язык в помощь, писал.
Я безмерно удивился. Человеку устроили внеплановые каникулы, а он, видите ли, за уроки уселся. Но я, оказывается, преувеличил Алешкино усердие.
Дим, как пишется „предлагаю“?
„Придлогаю“, — усмехнулся я. — А тебе зачем? Что ты пишешь?
Анонимку, — важно ответил Алешка. — Сейчас расскажу.
Он довел до конца свой труд, убрал свой язык на место и сказал:
— У меня вызрел план. Ольке нужны деньги, так? Этому… фиртурме Алтынскому нужна картина, так? Я рисую копию, мы ее вешаем в музее, а настоящую картину продаем Алтынскому за миллион баксов.
Хорошо, что я сидел в этот момент в кресле — а то бы так и грохнулся на пол.
— Что с тобой, Дим? — испуганно спросил Алешка. — Подавился?
Я закрыл сначала рот. А потом и глаза. И стал считать до ста и обратно — папа говорит: верный способ успокоиться.
— Что „девяносто два“? — спросил Алешка. Оказывается, я считал вслух.
Тут ко мне вернулся дар речи. И я завопил:
— Опять? У тебя навязчивая идея! Ты псих! Ты соображаешь? Украсть картину и продать ее за рубеж!
Подумаешь, картина, — пренебрежительно фыркнул Алешка. — „Черный квадрат“. Я таких сто штук за вечер нарисую, — точь-в-точь повторил он мамины слова.
Не сомневаюсь, — сказал я безнадежно. — Вот нарисуй и продай.
У меня за столько не купят. — Серьезно так сказал, со знанием вопроса. — У меня еще имени нет на мировом культурном рынке.
А ты думаешь, если имя есть, значит, можно любую дрянь людям впаривать?
Вот именно, — спокойно признал Алешка. Вообще-то, тут возразить трудно.
Все равно, Алексей, красть не здорово.
Да мы же не для себя! Мы хотим человеку помочь. Ведь это же ее картина! Мы просто немного пораньше ее продадим. Что тут плохого?
Слушай, иди-ка ты в школу! Хватит!
— А кто человеку поможет? Я схватился за голову:
Это все чушь собачья! Ну как ты картину продашь? Этот Алтынский по московским толкучкам не ходит. Он небось в Париже живет.
А вот! — Алешка гордо приподнял листок. — Письмо. Не знаю только, как его назвать в начале: „Дорогой товарищ Алтынский“ или „Уважаемый господин Алтынский“,
„Дорогой господин!“ — в сердцах посоветовал я.
— А что? Здорово! Классная фишка! Читай. — И он, исправив обращение, сунул мне листок с посланием.
Привожу его полностью, с сохранением стиля и содержания, но опустив невероятные ошибки.
„Дорогой господин Алтынский!
Предлагаем Вашему вниманию известную картину неизвестного художника Малеева. За 1 (один) миллион баксов“.
Здорово накатал? — похвалился Алешка, ожидая моего одобрения.
Здорово. А зачем ты „один“ еще и словом написал?
Дим, ты что, не знаешь? Так во всех денежных документах делают. Мне мама говорила. А еще я подумал: вдруг кто-нибудь письмо перехватит?
Ну и что?
Алешка сердито вздохнул, удивляясь моей тупости.
— Что, что! Единицу на четверку исправить — это элементарно, Ватсон!
Это точно. И я знаю одного человечка, который при всей его честности не один раз такую операцию проделывал.
Понял? — доканывал меня Алешка. — Переправит „кол“ на четверку и три миллиона себе хапнет. А нам только один достанется.
Тебе мало? — усмехнулся я.
Ты что! — возмутился Алешка. — Я же не для себя, а для твоей невесты стараюсь.
Какой еще невесты? — тут я совсем прибалдел.
Что я, не видел, как ты в эту балеринку влюбился? — И Алешка, передразнивая, прошелся по комнате — пятки вместе, носки врозь. Да еще и руками, как лебедь крыльями, повел по сторонам.
И тут же выскочил за дверь.
Когда я его догнал на кухне, он уже деловито, как любящий сынок, помогал маме чистить картошку.
Ладно уж, — примирительно произнес Алешка, — не буду я картину красть. Что-нибудь другое украду.
Я тебе украду, — пригрозил я.
Ну не буду, не буду. Что-нибудь еще придумаю.
И мне расскажешь!
Как получится.
Не очень обнадеживающий ответ.
А кто что хотел украсть? — спросила мама, приподнимая крышку над кипящей кастрюлей. Она вся была поглощена приготовлением обеда.
Дон Педро, — сказал Алешка.
Мама столько этих сериалов посмотрела, что там наверняка какой-нибудь Педро мелькал.
— А кого? — Мама посолила бульон, попробовала на вкус. — Сеньору Леонсию? Ну и дурак! Она на лягушку похожа.
Я не стал дослушивать их обсуждение телесериала и пошел делать уроки.
Не успел я разложить учебники, как сзади на плечо опустилась чья-то рука, и Алешкин голос произнес строго и печально:
— Сидишь? Развлекаешься? А Ростика кто спасать будет? Дядя Степа-агроном?
Почему вдруг агроном? По какой логике?
Но что верно, то верно: за всеми этими международными делами и аукционами мы чуть про бедного Ростика не забыли.
Я отложил учебники и встал. Алешка зачем-то сунул в карман новый фотоаппарат.
Пошли! — Он решительно шагнул в прихожую.
Куда?
Ростика искать.
По дороге он еще раз обрисовал мне свой план, и я еще раз его одобрил. Даже немного позавидовал: так просто решил Алешка непростую задачу.
В нашем микрорайоне все дома довольно одинаковые, только по цвету иногда отличаются. И то пока они еще не очень старые. Те, что постарше, они одного цвета — невыразительно серые.
Мы обошли школу стороной и вышли к дому в бледно-розовых тонах. Точнее — в грязно-розовых. Поднялись на четвертый этаж. Позвонили наугад, в первую же квартиру — напротив лифта.
Нам открыл „пожилой старичок“ (так его потом назвал Алешка) со стаканом чая в руке.
Вам кого? — спросил он.
Здравствуйте, — Алешка, когда надо, умел быть предельно вежливым. Я бы даже сказал — жалобно вежливым. И сразу располагал к себе собеседника. — Извините, пожалуйста, за беспокойство. Мы — учащиеся сто седьмой школы. Ищем наших выпускников на вечер встречи.
