В отчаянии Сирокко снова укусила язык — и была вознаграждена свежей красной струйкой. «Можно ли ощущать цвет на вкус?» — задумалась было она, но тут же мысленно махнула рукой. Какая все-таки упоительная боль!
Боль перенесла ее в прошлое. Оторвав лицо от расколоченных циферблатов и выбитого ветрового стекла небольшого самолетика, Сирокко почувствовала, как ветер холодит кровь ее раскрытого рта. Должно быть, она прикусила язык. На поднесенную к подбородку ладонь выпали два окровавленных зуба. Сирокко тупо разглядывала их, не понимая, откуда они взялись. Несколько недель спустя, выписываясь из госпиталя, она нашла их в кармане парки. Потом она держала их в коробочке на прикроватном столике — как раз для тех ночей, когда просыпалась от мертвящего шепота ветра: «Второй движок накрылся, а внизу — только снег и деревья. Снег и деревья. Деревья и снег». Тогда она хватала коробочку и судорожно трясла. «Я выжила, выжила», — отвечала она ветру.
— Но то было давным-давно, — напомнила себе Сирокко.
…А в висках бешено стучала кровь. Снимали повязки. Настоящее кино! Вот обида, что ей самой не было видно! Кругом заинтересованные лица — меж ними быстро снует камера — грязные бинты падают тут же, у койки, разматывается слой за слоем — а потом…
«Ах… Ох… Ну-у, доктор… да она же просто красотка!»
Какая там красотка! Ей уже сказали, чего ожидать. Два чудовищных фингала и сморщенная багровая кожа. Черты лица не пострадали, никаких шрамов не осталось — но и красивей, чем раньше, она не стала. Нос по-прежнему как топорик — и что? При аварии он не был сломан, а изменить его ради чистой косметики Сирокко не позволила гордость.
Хотя втайне она свой нос, естественно, ненавидела — и считала, что именно проклятый топорик вкупе с гренадерским ростом способствовал назначению ее командиром «Мастера кольца». Ибо несмотря на многие доводы в пользу командира женского пола, те, от кого зависел выбор, все еще не могли представить себе столь дорогостоящий звездолет под началом прелестной дамочки венериных пропорций.
Дорогостоящий звездолет.
Сирокко, ты опять отвлеклась. Прикуси язык.
Так она и поступила. А вкусив крови…
…Увидела, как замерзшее озерцо бешено несется ей навстречу, почувствовала удар лицом о панель и подняла голову от разбитого стекла, которое тут же полетело в бездонный колодец. Ремни сидения держали Сирокко над пропастью. Чье-то тело заскользило по обломкам — и она потянулась ухватиться за ботинок…
Сирокко что было сил прикусила язык — и почувствовала, как сжимает что-то в ладони. А столетия спустя ощутила, как что-то давит ей на колено. Потом сложила два ощущения воедино и поняла, что коснулась самой себя.
Дальше началась смутная, одинокая оргия в кромешной тьме. Сирокко просто сходила с ума от страстной любви к своему только что вновь обретенному телу. Свернувшись в клубок, она лизала и кусала все, до чего дотягивался рот, — а руки тем временем щипали и дергали. Она была гладкой и безволосой, скользкой как угорь.
Когда она попыталась дышать, плотная, почти студенистая жидкость заструилась ей в ноздри. Это не было неприятно; и даже страх ушел.
Появился звук. Медленные глухие удары. Наверняка это бьется ее сердце!
Однако ничего, кроме собственного тела, нащупать не удалось, как она ни тянулась. Тогда Сирокко попробовала плыть, но так и не поняла, преуспела ли в этом.
Раздумывая над тем, что следовало бы предпринять, она заснула.
Пробуждение оказалось медленным и неопределенным. Долго-долго Сирокко не могла решить, спит она или уже бодрствует. Никакие укусы не помогали. Укусить можно и во сне, разве нет?
А если подумать хорошенько — как она могла спать в такое время? После этой мысли Сирокко потеряла уверенность в том, что вообще спала. И поняла, что различить сон и явь теперь довольно проблематично. Слишком мал набор ощущений — и потому разница состояний была крошечной, без ощутимых различий. Сон, дрема, грезы, здравомыслие, безумие, бодрость, вялость… Для осмысления всех этих состояний требовался контекст.
По учащенному сердцебиению она поняла, что испытывает страх. Она знала, что начинает сходить с ума, и цепко держалась за ту часть своего «я», которую воссоздала из смерча безумия.
Имя: Сирокко Джонс. Возраст: тридцать четыре года. Раса: не черная, но и не белая.
Юридически она была американкой, но в действительности являлась членом многонационального объединения Третьей Культуры, не имеющим национальных корней, то есть — личностью без гражданства. В каждом крупном городе Земли были американские гетто. Дома массовой застройки, английские школы, дешевые закусочные. Сирокко выросла в одном из этих гетто. Они немного походили на военные поселения, но были менее безопасными.
Незамужняя мать Сирокко работала на энергетические компании — она была инженером-консультантом и не планировала заводить ребенка. Но ее планы нарушил охранник арабской тюрьмы. Он проявил к ней сочувствие в доступной ему форме, когда она была арестована во время пограничного инцидента между Ираком и Саудовской Аравией. Пока американский посол добивался ее освобождения, Сирокко уже родилась. А потом на пустыню было сброшено несколько ядерных бомб, и к тому времени, как тюрьму отвоевали союзнические ирано-бразильские войска, пограничный инцидент давно перешел в полновесную войну. Пока стрелка политического равновесия качалась из стороны в сторону, Сирокко с матерью успели перебраться в Израиль. Пятью годами позже мать заболела раком легких, причиной которого были радиоактивные осадки. Четырнадцать последующих лет она лечилась, и лечение было ненамного легче самой болезни.
