Сирокко выросла большой и одинокой, единственным ее другом была мать. Они приехали в Соединенные Штаты, когда девочке исполнилось двенадцать лет. К тому времени она уже выучилась читать и писать — и даже американская школьная система не смогла серьезно ей повредить. По-другому обстояло дело с ее эмоциональным развитием. Сирокко нелегко находила друзей, зато была преданным другом. У ее матери в свое время сложились твердые убеждения относительно того, как следует воспитывать молодую леди. Они предусматривали наряду с танцами и вокалом занятия стрельбой и каратэ. Казалось, у Сирокко не было недостатка уверенности в себе. Никто не знал, насколько она ранима. Она прятала это так глубоко, что сумела одурачить даже психолога НАСА, проходя тестирование на пригодность к командованию кораблем.
— Ну и насколько все это было правдой? — спрашивала себя Сирокко. Она не лгала сама себе. Да, ее страшила ответственность, возлагаемая на командира корабля. Может статься, прочие командиры тоже на самом деле не уверены в себе и втайне ото всех знают, что недостойны возложенной ответственности? Но она не выдала своего интереса. А вдруг она ошибается? В таком случае ее секрет перестал бы быть секретом.
Сирокко вдруг поняла, что сама не знает, каким образом пришла к командованию кораблем, если совершенно этого не хотела. А чего же она тогда хотела?
— Я хотела бы выбраться отсюда, — попыталась сказать она. — Я хотела бы, чтобы что-нибудь произошло.
Вскоре и впрямь что-то произошло.
Она почувствовала левой рукой стену. А затем то же самое почувствовала правой. Стены были теплые, гладкие и упругие; и это соответствовало предположению, что она находится в желудке. Стены легко подавались под ее нажатиями.
А потом принялись сужаться.
Головой вперед Сирокко застряла в неровном туннеле. Стены начали сокращаться. Впервые за всю свою жизнь она почувствовала клаустрофобию. Раньше ограниченные пространства не очень-то ее раздражали.
Стены пульсировали, проталкивая Сирокко вперед — пока голова ее не проскользнула через прохладную и грубую ткань. Ее стиснуло; из легких хлынула пузырящаяся жидкость, она закашлялась, жадно вдохнула — и набрала полный рот песку. Закашлялась снова — из легких вытекла еще жидкость, — но теперь уже ее плечи были свободны, и она нырнула головой в темноту, чтобы рот окончательно не забился песком. Она тяжело дышала и отплевывалась, потом начала мерно дышать носом.
Высвободились руки, потом бедра — и она принялась копаться в окружающем ее пористом веществе. Пахло как в детстве в холодном земляном подвале — в тесном подземелье, куда взрослые спускаются лишь тогда, когда нужно починить водопровод. Пахло ее девятью годами, детскими тайнами и копанием в грязи.
Высвободилась одна нога, затем другая — и теперь голова Сирокко покоилась как бы в воздушном кармане, образованном руками и грудью. Дышала она влажными спазмами.
Земля крошилась на шею и ссыпалась дальше по спине, пока не заполнила чуть ли не весь ее воздушный мешок. Сирокко оказалась погребена заживо. Пора было откапываться, но она не могла двигать руками.
Тогда, запаниковав, Сирокко уперлась ногами. Мышцы на бедрах вздулись, суставы затрещали — однако она почувствовала, что придавившая ее сверху масса подается.
И вот голова оказалась снаружи — и там были свет и воздух. Задыхаясь и отплевываясь, Сирокко вытянула из-под земли руку, затем другую, и ухватилась за то, что на ощупь казалось влажной травой. Потом выползла из-под земли на четвереньках, но тут же упала. Наконец, зарывшись пальцами в благословенную землю, она смогла беззвучно, с облегчением заплакать. Так, плача, она и заснула.
Просыпаться не хотелось. Сирокко упорно боролась с пробуждением, притворяясь спящей. Однако почувствовав, что трава исчезает и возвращается мрак, она мигом открыла глаза.
В нескольких сантиметрах от ее носа расстилался бледно-зеленый ковер, выглядевший в точности как трава. Более того — он и пах точно так же. Даже на лучших площадках для гольфа такую траву надо было еще поискать. Но трава была теплее воздуха, и Сирокко не понимала, почему. Может, на самом деле никакая это и не трава?
Сирокко снова растерла стебелек между пальцами и еще раз понюхала. Ладно. Пусть будет трава.
Она села. Что-то лязгнуло, сбив ее с толку. На шее у нее висело сияющее металлическое кольцо, другие кольца, поменьше, болтались на запястьях и лодыжках. С основной металлической ленты свисало множество странных предметов, скрепленных проволокой. Стащив с шеи железяку, Сирокко задумалась, где же она ее раньше видела.
Было на удивление трудно сосредоточиться. То, что она держала в руках, было настолько замысловатым, что далекое от нормального состояния сознание отказывалось это опознать.
Потом она сообразила. Да это же просто-напросто ее скафандр — лишенный всего пластика и всей резины! Пластик составлял большую его часть. А теперь не осталось ничего, кроме металла.
Снимая кольца, Сирокко сваливала их в кучу — и за этим занятием вдруг поняла: она голая как дождевой червяк. Под слоем грязи тело ее было совершенно безволосым. У нее не осталось даже бровей. Это почему-то страшно ее расстроило.
Она уткнулась лицом в ладони и расплакалась.
Сирокко трудно давались слезы, и плакала она нечасто. Но тут она зарыдала — просто потому, что долгое время спустя все-таки опять выяснила, кто она такая.
Теперь предстояло выяснить, где она оказалась.
Прошло, наверное, полчаса, прежде чем Сирокко твердо решила, что готова идти. Решение это, однако, породило массу вопросов. Идти — это превосходно. Но куда?
Конечно, она намеревалась обследовать Фемиду — но когда располагала еще звездолетом и технологической поддержкой земной базы. Теперь у нее имелась только собственная шкура и несколько кусочков металла.
Сирокко оказалась в лесу, состоявшем из травы и деревьев одного вида. Она назвала деревья деревьями на том же основании, на котором траву назвала травой. Если что-то растет вверх на высоту семьдесят метров, имеет коричневый круглый в сечении ствол и высоко вверху — что-то вроде листьев, то это, по всей видимости, деревья. Во всяком случае, пока не похоже, что они намерены при удобном случае сожрать ее.
Она заставила себя по возможности успокоиться. Глупо слишком уж тревожиться из-за того, что ты не в силах изменить. А еще помни — если будешь настолько осторожным, насколько диктует благоразумие, то благополучно сдохнешь от голода где-нибудь в пещере.
