8/ VII, 1920, Симферополь
Мне вспомнился вечер. В багряной заре
Кровавое солнце пылало.
Деревья склонялись ветвями к земле
И шумная жизнь затихала.
Всё было спокойно. Младая весна
Не сеяла горькой печали…
Я молча стояла в тени, у окна,
Смотрела в туманные дали.
Зачем вспоминать? Не вернётся весна,
И прежняя жизнь не вернётся.
И в дальнем краю, где дышала она,
Печаль черноокая вьётся.
Там кровь и вино, точно реки, текут,
Смешались и смех и рыданья,
Там песнь погребальную ветры поют
В холодном тумане страданья.
Там слёзы и стоны, там ужас и страх,
Зловещее слышно проклятье,
Там горе проснулось в счастливых местах,
И смерти раскрыты объятья.
А сердце трепещет и рвётся вперёд,
Где север, забрызганный кровью.
Скорее туда, где страданье живёт,
Залить его светлой любовью!
Скорее туда, где страдают и ждут,
Где льются унылые слёзы,
Туда меня тяжкие думы зовут
И ясные, лёгкие грёзы.
А ночь? Как мечта, неземная свирель,
Чарующей полная силы,
Как сломанной лиры звенящая трель,
Как мрак безответной могилы.
15/ VIII, 1920, Симферополь
Завтра — казнь. Так просто и бесстрастно
В мир иной душа перелетит
Та же жизнь немая безучастно
На земле по-прежнему шумит.
То же встанет солнце золотое
И осветит мой родимый край.
О, прощай всё милое, родное,
Жизнь моя разгульная, прощай!
И не верится, что на заре унылой
Страшный миг несмело подойдёт…
О, скорей бы смерть! Ждать нету силы.
Жить нельзя, так что же смерть нейдёт?
1/ IX, 1920, Симферополь пер. На диване. Вечер. Никого нет.
Как просто звучало признанье
Безмолвною ночью, в глуши,
И сколько таилось страданья
В словах наболевшей души.
И сколько безмолвной печали
Скрывалось на сердце младом!
Слова же так просто звучали
В холодном тумане ночном.
И капали робкие слёзы —
Их не было сил удержать,
И сонно шептались берёзы,
И звёзды устали мерцать.
А горе так долго томило
И сердце устало страдать,
Печаль свою звездам открыло,
Хоть звёзды не могут понять, —
И горе цветам рассказало,
Хоть гордо молчали цветы,
Кой-где лишь слезинка дрожала,
Едва серебрила листы.
И ночь пролетала в молчанье,
И слёзы таились в глуши,
И сколько звучало страданья
В словах наболевшей души.
30/ IX, 1920, Симферополь. Училищная ул. Во время бессонницы. На дырявой койке.
Быстро день за днём проходит,
Скучно час за часом бьёт,
И мрачней тоска находит,
Как за годом мчится год.
Время быстро, время строго,
Наши дни несёт оно,
А ведь этих дней немного
В жизни нашей сочтено.
Только к нам весна слетела,
Свой раскинула шатёр,
Всё вокруг зазеленело,
Всё кругом пленило взор.
Только сердце, ожидая
Лучших дней, оно молчит…
Глядь, и осень золотая
Первый лист озолотит.
Так, в тоске о невозвратном,
Сердце будущим живёт,
А на милом и отрадном
Время быстрое идёт.
День пройдёт, тоска глухая
Исчезает без следа.
Так и юность удалая
Не вернётся никогда.
Надо смело жить желаньем,
Жить, не ждать в тоске глухой.
Будет мне напоминаньем
Первый листик золотой.
Я его беру украдкой
И в страницы дневника,
Там, где мрачная загадка,
Там, где хмурая тоска,
Я кладу его с тоскою…
Он живёт, он не увял —
И бегут года чредою,
Как за валом мчится вал.
30/ IX, 1920, Симферополь.
Здесь всё мертво: и гор вершины,
И солнцем выжженная степь,
И сон увянувшей долины,
И дней невидимая цепь.
Всё чуждо здесь: и волны моря,
И полукруг туманных гор…
Ничто, ничто не тешит взор,
Ничто уж не развеет горя…
Я знаю, в блеске красоты,
В тени унылого изгнанья
Переживут меня мечты
Давно разбитого желанья.
И эта степь в тоске унылой
Мне будет мрачною могилой…
25/ Х, 1920, (14 лет), Севастополь
Ирина Кнорринг с детьми дяди, Б.Н.Кнорринга. Елшанка
Ирина Кнорринг с матерью
Всё кончено. Разрушены желанья,
Поруганы заветные мечты.
Опять, опять забытого страданья
Я узнаю знакомые черты.
Я узнаю — в холодном сердце снова
Безмолвная тоска по-прежнему лежит,
Гнетут судьбы жестокие оковы,
Дыханье смерти душу леденит.
Нет воли у меня. Желанья безобразны.
Душа моя мне кажется смешна,
Мечты так грубы, пошлы и бесстрастны.
…И жизнь, как туча грозная, мрачна.
7/ XI, 1920. Константинополь. Дредноут «Генерал Алексеев».
Посвящается Тане
Брожу по палубе пустынной,
Гляжу в неведомую даль,
Где небо серое, как сталь,
И вьются чайки цепью длинной.
Передо мною, сквозь туман,
Как серый призрак, как обман,
Видны строенья Цареграда,
Над бездной вод, в кругу холмов,
Мечетей, башен и дворцов
Теснятся мрачные громады…
А там, за бледной синей далью,
Чуть отуманенной печалью,
За цепью облаков седых,
Где чайка серая кружится,
В глухом тумане волн морских
Моё грядущее таится…
17/ XI, 1920. Константинополь. Дредноут «Генерал Алексеев».20-й кубрик. Темнота. Духота. Сырость. Крысы пищат.
Таи в себе глубокое страданье,
Не говори, что жизнь твоя пуста,
И пусть печать зловещего молчанья
Сомкнёт твои весёлые уста.
Не говори, о чём ты тосковала,
Под маской скрой унынье и печаль,
Не говори, что сердце жить устало,
Не говори, чего так больно жаль.
Таи в себе стремленья и желанья,
Не открывай своих заветных грёз,
Не жди от мира капли состраданья,
И пусть печать унылого молчанья
Смирит поток твоих душевных слёз!..
28/ XI — 11/ XII, 1920. «Константин», Мраморное море
Для себя мне улыбки не нужно,
Я не жду для себя упоенья:
В этом мире мне тесно и душно,
В этом мире мне нет утешенья!
В мрачном мире, унылом, страдальном,
Средь волнений житейского моря,
Лишь в одном человеке печальном
Я нашла молчаливое горе.
Он душе моей близок тревожной,
Столько слёз в его жизни бесстрастной,
Перед ним все страданья ничтожны,
Перед ним и блаженство неясно.
Для него б я страданья забыла,
Я б ему отдала своё счастье,
Я б ему свои сны подарила,
И холодное слово участья.
Я б ему отдала свои грёзы…
Да у воли подрезаны крылья.
И унылые катятся слёзы,
Бесполезные слёзы бессилья.
