В последние тридцать лет Джабари очень редко показывался на улицах один в темное время. С того самого момента, как он решил заключить личный мир с евреями только что образованного государства Израиль, его имя фигурировало во всех смертных приговорах, которые палестинцы выносили своим врагам, а состоявшиеся два года назад его выборы в кнессет поставили имя Джабари в первые строчки подобных приговоров. Однажды палестинцы почти добрались до него, в результате взрыва присланной в посылке бомбы он лишился части левой руки.
Мимо проехал израильский патруль службы безопасности, они подозрительно посмотрели на него, но не остановились. Джабари снова взглянул на часы. Он приехал раньше назначенного срока встречи с Мириам Бернштейн. Ни один другой человек, будь то мужчина или женщина, не смог бы заставить его прийти на свидание в такой час, когда на улицах почти не было людей. Но он любил Мириам, хотя и понимал, что его любовь строго платоническая. Для человека с Ближнего Востока подобные чувства были необычны, но Джабари это очень устраивало. Мириам утвердила его в мысли, что он кому-то нужен, а ведь он был так одинок с того момента, как его жена, дети и все близкие родственники в 1948 году уехали на Западный берег реки Иордан. Когда в 1967 году западный берег перешел к израильтянам, Джабари уже не мог думать ни о чем другом, кроме как о воссоединении с семьей. Он последовал за израильской армией в лагерь беженцев, где, по его сведениям, находилась его семья, но нашел там только умершую сестру, а все остальные сбежали в Иорданию. Говорили, что его сыновья вступили в ряды палестинских боевиков. Разыскал он еще и двоюродную сестру, раненная, она лежала в передвижном израильском госпитале. Джабари изумился ненависти, охватившей его соотечественников, если даже его умирающая двоюродная сестра отказывалась принимать медицинскую помощь от израильтян.
Никогда до этого дня и после Джабари не испытывал такого отчаяния. Этот день в июне 1967 года был гораздо хуже того дня в 1948 году, когда он расстался с семьей. С тех пор он проехал и прошел много дорог и вот теперь собирался за завтраком обсуждать вопросы предстоящего мира со своей коллегой, делегатом мирной конференции ООН в Нью-Йорке.
Вокруг него по улице двигались темные силуэты, и Джабари понял, что ему надо быть гораздо осторожнее. Слишком большой путь он прошел, чтобы закончить его вот здесь.
Дувший вдоль площади хамсин разбрасывал мусор, швырял его на тротуар. Этот ветер дул не порывами, он представлял собой один бесконечный воздушный поток, словно кто-то оставил открытой дверцу доменной печи. Хамсин свистел по всему городу, любое препятствие на его пути служило как бы язычком духового музыкального инструмента, отчего звуки имели разную высоту, силу и тембр. И эти завывания заставляли людей чувствовать себя тревожно.
Из тени здания, расположенного на другой стороне улицы, вышли трое мужчин и направились в сторону Джабари. В предрассветных сумерках он заметил оружие в плечевых кобурах, которые мужчины и не пытались прятать. Если это патруль службы безопасности, то он попросит их побыть немного с ним. А если нет… Джабари нащупал в кармане небольшую никелированную «беретту». Он знал, что уж хотя бы одного из них он сумеет застрелить.
Сабах Хаббани помог трем другим палестинцам откатить в сторону тяжелый валун, из-под которого в разные стороны юркнули ящерицы. Диаметр открывшейся под камнем дыры был немногим более 120 миллиметров. Хаббани вытащил из отверстия комок промасленной ветоши, сунул руку в дыру и пошарил. По его запястью пробежала многоножка. Хаббани отдернул руку.
— Отлично сохранился. Ржавчины нет. — Он вытер запачканные оружейным маслом пальцы о свои мешковатые штаны и уставился на маленькую, на вид безобидную дыру.
Старая партизанская уловка, изобретенная вьетконговцами, а после взятая на вооружение и другими боевиками. Ствол миномета помещается в яму, несколько человек бросают в него мины одну за другой, изменяя прицел, пока мины не начинают накрывать цель — аэродром, стоянки самолетов и тягачей. Потом стрельба прекращается, ствол миномета фиксируется в положении последней пристрелки и аккуратно, чтобы не сбить прицел, засыпается камнями и землей, а дыра сверху закрывается камнем. Минометчики уходят, но в следующий раз, когда им понадобится открыть огонь — через день, через неделю или через десять лет, — им нужно только отодвинуть в сторону камень, открыв заранее пристрелянный ствол миномета. И нет необходимости тащить тяжелые минометы, не нужны опорная плита, двунога-лафет, которые вместе весят свыше ста килограмм. Не нужны также прицел и визир, планшет-корректор, компас, прицельные вехи, карты или таблицы огня. Ствол миномета уже направлен на цель и пристрелян, он покоится в дыре, ожидая только того момента, когда в него начнут бросать мины.
Каждому из минометчиков Хаббани предстояло сделать по четыре выстрела и закрыть дыры камнями. К тому времени, когда мины, летящие по высокой траектории, начнут одна за другой поражать цель, минометчики уже будут далеко.
Хаббани достал ветошь, пропитанную растворителем на спиртовой основе, сунул руку в длинный ствол и протер его. Его несколько беспокоили эти законсервированные стволы. Действительно ли их хорошо пристреляли в 1967 году? Не осела ли с того времени почва? В порядке ли мины? Не выросли ли деревья настолько, что перекроют траекторию полета мин?
На ветоши остались мертвые насекомые, пыль, немного влаги и небольшие следы ржавчины. Скоро он выяснит, могут ли минометы вести огонь.
— Это я, Ричардсон. — Голос прозвучал глухо, но Ласков узнал его. Он отпер дверь.
Голая Мириам Бернштейн выскочила из постели и, освещенная светом ночника, прислонилась к дверному косяку в позе парижской путаны. Она улыбнулась и бросила на Ласкова манящий, соблазняющий взгляд. Тедди это не позабавило. Он медленно открыл дверь. Том Ричардсон, военно-воздушный атташе США, вошел в квартиру как раз в тот момент, когда Ласков услышал звук закрывающейся двери спальни. Тедди посмотрел в лицо гостю. Заметил ли он Мириам? Трудно сказать. В такой ранний час люди почти не выражают свои эмоции.
