Андерсен подошел к магазину перед самым закрытием, и народу было много. По дороге ему приходилось проделывать довольно сложные маневры своей коляской, которая угрожающе кренилась то в одну, то в другую сторону, и он посадил Рогера на бутылки, чтобы тот их придерживал.
— Почему это все на нас глазеют? — спросил Рогер.
— А они думают про себя: вот какой молодец, отцу помогает!
Подбежали две девочки и загремели копилками:
— Здравствуйте, Андерсен, дайте денежку на церковь!
— У меня нет ни эре.
— Дай им по бутылке! — скомандовал Рогер, которому надоело сидеть и держать этот опасный груз.
— Они же в копилку не влезут.
— Бутылки можно сдать, — тоном знатока сказал Рогер.
Андерсен дал им по две пивные бутылки, и девчонки убежали.
— А ты получи письмо. Иначе я не поспею.
Он отдал квитанцию Рогеру. Постучал в окошечко почты, чтобы было понятно, что Рогера он оставляет за себя.
Когда Андерсен добрался до магазина, его встретила фру Сэм, председатель церковной комиссии, сидевшая за столиком, где разыгрывалась лотерея. Перед ней стояли пивные бутылки.
— Андерсен! — холодно сказала она, жестом останавливая его. — Это вы дали девочкам бутылки?!
— А что в этом плохого? Да, я.
— Неужели для вас нет ничего святого? — фру Сэм схватила две бутылки, и Андерсен решил, что сейчас она швырнет их ему в физиономию. Но оказалось, фру Сэм хотела просто вернуть бутылки.
— Постыдились бы, — сердито сказала она.
— Но ведь они стоят по тридцать эре. За четыре бутылки дадут крону двадцать. А большим я не располагаю. — Андерсен подошел к столу, чтобы забрать бутылки. Вокруг стал собираться народ. Но тут вмешался плотный низкорослый человек.
— Добрый день, фру Сэм, — сказал он. В произношении чувствовался северный говор.
Фру Сэм встала. Ее щеки были еще красны от гнева, но поздоровалась она вежливо и, бросив еще один испепеляющий взгляд в сторону Андерсена, сказала:
— Прискорбный случай!
— Ну почему же, фру Сэм. Должно принимать все дары с благодарностью. Именно так и строится церковь божия на земле!
— Да, но бутылки-то пивные. Если б хоть молочные!
— Бог не смотрит на этикетку, для него главное — душа.
Фру Сэм это не убедило. Она обернулась к испуганно глазевшим девочкам
— Дети, во всяком случае, эти бутылки сдавать не будут! — в голосе слышался отзвук протеста, пока что пребывавшего в зачаточном состоянии.
— Я их сам сдам. Всякое даяние — благо!
Он взял бутылки и исчез в магазине, как безгрешная душа, переступившая райские врата. Андерсен удивленно посмотрел вслед. Это была его первая встреча с Аяксеном, новым пастором.
Рогер сидел на ступеньках почтовой конторы и рассматривал буквы, напечатанные на конверте. Рогеру было шесть с половиной, осенью ему уже идти в школу, и поэтому он знал почти весь алфавит.
— Нор-веж-ска-я… — он выговаривал каждую букву вслух. Дело шло хорошо, удалось сразу же понять это слово. Следующее слово было труднее, хотя все буквы были известны: — Ло-те-рея. А потом косая палочка и по букве с каждой стороны: А/О[3]. Это немножко походило на слова в букваре, по которому его учили и который он давно уже перерос: «А-о, а-у… мама, ау!» Но слово «ло-те-рея» так и не стало понятным.
Рогер положил конверт себе на голову и попытался, балансируя, идти по прямой, считая шаги. Рогер насчитал уже тридцать шесть шагов, но тут порыв ветра сдул конверт.
Ветер дул в сторону киоска. Дойдя до него, Рогер остановился, разглядывая выставленные газеты и журналы. Тут даже не нужно было уметь читать: обложки говорили сами за себя. Мрачные физиономии мужчин, зажавших в кулаке револьвер, и полуголые женщины, вопящие от ужаса, с вытаращенными глазами и кинжалом в груди. Некоторые были даже совсем голые, лежали или сидели в самых разных позах. Огромные груди напоминали воздушные шары. Он видел раздетыми и мать и Туне и всегда удивлялся, почему у обеих это не так. Рядом с журналами висела открытка, изображавшая Христа в терновом венце.
Донесся высокий звенящий звук. Высоко в небе плыл реактивный самолет, за ним тянулся след — как будто две белые шерстяные нитки делили небосвод надвое. Рогер подумал, что когда-нибудь полетит на самолете, а тысячи и миллионы людей будут смотреть снизу и завидовать. Он сделал из письма бумажного голубя и запустил его. Голубь полетел вдоль улицы. Рогер догнал его, поднял и снова запустил. На этот раз тот взмыл к балкону и опустился на траву возле дощечки: «По газонам не ходить». Рогер струхнул, потому что вдали показались Хермансен и фру Сальвесен, и побежал, стараясь успеть к бумажному голубю, пока те не заметили.
— Вот опять один из этих, андерсеновских. Ты разве не видишь, что здесь написано? — крикнула фру Сальвесен Рогеру, который пытался спрятать голубя за спину.
— Я читать не умею.
— Брось туда! — строго сказала она, показывая на железную мусорницу, висевшую на фонарном столбе.
Рогер медленно пошел к мусорнице. Хермансен между тем сделал еще одно открытие. — Смотрите! — он не мог показать рукой, потому что нес большую картонную коробку. На аккуратно причесанном травяном ковре одиноким солнцем сиял одуванчик.
— Это первый одуванчик в истории поселка. До сих пор все старались держать свои газоны в порядке.
— Его надо вырвать, — сказала фру Сальвесен.
— С корнем! — Хермансен протянул ей картонку, чтобы тут же шагнуть на газон.
— Нет-нет, лучше я, я не так траву помну.
— Надо предупредить владельца этого газона. И проучить.
— Не будем несправедливы. Ведь не с неба упал этот одуванчик, он оттуда…
Она кивнула в сторону заросшего участка Андерсенов. Даже на большом расстоянии был виден золотой ковер одуванчиков.
— Я знаю.
О Рогере оба забыли.
— Не может быть, чтобы и здесь закон был бессилен, — сказала фру Сальвесен, когда они пошли дальше. — Ведь Андерсены заражают весь поселок!
— Я посмотрю в «законе о соседях». Кстати, вы знаете, сколько семян дает один такой одуванчик? Около двухсот!
— Боже, какая плодовитость! — сказала фру Сальвесен, украдкой взглянув на своего спутника.
— И каждое из этих двухсот семян дает еще двести. За одно лето. Я ради интереса прикинул на счетной машине в банке, и оказалось…
— Но ведь не все же прорастут?
— Разумеется. Но попробуйте заглянуть на пять лет вперед. Из сада Андерсенов одуванчики перейдут на соседние газоны, оттуда все дальше и дальше…
— Какой ужас!
Хермансен всегда удивлялся ее интеллекту. То было редкое качество — уметь слушать, когда он говорит о серьезных вещах.
— Для меня этот одуванчик не просто одуванчик, — сказал он, переложив картонку в левую руку, — это символ. Символ упадка. Лености. Психологии, основан ной на принципе «а нам все равно». Символ всех тех тенденций, против которых мы боремся. И кроме того, это еще раз доказывает, что наша инициатива правильна, — он кивнул на картонку.
Пошли дальше. Все было так, как должно быть. Газоны ровно подстрижены, углы четкие, прямые. На цветочных клумбах нет и признака сорняков, кусты живой изгороди примерно одинаковой высоты. Правда, дома покрашены по-разному, зато маркизы только двух цветов. Было принято специальное постановление: все, кто хочет навесить маркизы, должны утвердить их форму и цвет в правлении, которое, в свою очередь, советовалось с архитектором и консультантом по цвету. Позднее правление решило, что маркизы должны быть на каждом доме.
Хермансен шел по поселку, раскланиваясь направо и налево, переполненный гордостью. Шестьдесят семь семей. Общий капитал — более восьми миллионов крон, текущий баланс — более четверти миллиона. Всего в поселке проживало двести семьдесят девять человек. Правда, это если считать всех — от мала до велика, но все равно около трехсот душ. Больше чем половина сотрудников Центрального банка, включая филиалы. И он, Хермансен, руководит всей многогранной деятельностью здешнего населения.
К сожалению, фру Андерсен не имела ни малейшего понятия об отвращении, с каким правление относилось к одуванчикам. Ей всегда становилось тепло на душе при виде того, как они распускаются на солнце. Желтый цвет прекрасно гармонировал с зеленым. В саду было много разных цветов — и полевых, и тех, которые она сама посадила. «Но одуванчики мне милее», — обычно говорила она. А к тому же делала вино из одуванчиков, и с этим вином у супругов были связаны воспоминания о многих чудесных часах.
