«Не притворяйтесь мартышками, вы же хорошие люди». Но в этот раз такого желания у меня не появилось. В девушке я узнал нашу электросварщицу Варю. Приехала она год назад в выгоревшем ситцевом платьице, начинавшем лопаться по швам под напором молодого тела. Даже в самую жаркую погоду Варя целыми днями работала в маске, в тяжёлом негнущемся брезентовом костюме. В первое время с ней случались обмороки. Да и парня, шедшего с ней об руку, мне приходилось частенько видеть в котловане в резиновых сапогах с вибратором в руках. Чтобы не запачкать в бетоне свою шевелюру, он заталкивал её под чёрную сетку. Сейчас они - уже меченные звёздным дождём - шли ладонь в ладонь, локоть в локоть. Я понял: бетон и арматура, положенные девушкой и парнем в нашу гидростанцию, дали им право быть в этот вечер счастливыми, красивыми и немного легкомысленными. Они говорили друг другу «вы», обменивались витиеватыми, «умными», ничего не значащими фразами. Они были даже немножко смешными, как дети, от счастья, от любви.

И мне вдруг захотелось сегодня, сейчас же, совершить какую-то глупость. Уж слишком серьёзным, перезревшим было моё счастье, потому-то я и нёс его на своих плечах, а не летел на его крыльях... Вытащить сейчас же Людку на танцы - это была самая подходящая глупость!

Обратно в общежитие Люды я мчался напрямик по тёмному кварталу. И не беда, что влетел в канаву и чуть не срезал себе голову натянутой бельевой верёвкой…

Когда Люда увидела меня, запыхавшегося, грязного (в канаве-то я испачкался), она испугалась, а услышала моё приглашение на танцы, рассмеялась...

Домой я пришёл в четыре часа утра и, конечно, уже не с танцев.

Горячие струи душа долбили мою голову, жалили плечи и всё-таки не могли выбить из меня мальчишескую дурь, которая обуяла меня в эту ночь. Прыгая с ноги на ногу, крепко зажмурив глаза, я опять и опять видел Люду, видел, как она, откинув голову, озорно смеялась, кружась со мной в вальсе. И я смеялся, когда мы, вроде бы солидные люди, закружившись, потеряли равновесие и сбили пару. И даже не извинились, а просто рассмеялись, как озорники. Да на нас никто и не обиделся - поняли нас... А потом степь. Чёрная степь, чёрные волосы Люды, яркие звезды, яркие глаза Люды...

Уже кончилась в титане горячая вода, и холодная долбила меня, а я все никак не мог расстаться со своими видениями.

- Долго ты ещё будешь беситься? - послышался за дверями сердитый голос Дмитрия. - Вылезай, а то картошка остынет.

Сказал он о картошке, и видения пропали. Я вспомнил, что произошло. Ведь вчера днём я пошёл за маслом, но магазин оказался закрытым на перерыв. Сел я в Комсомольском сквере, задремал и проснулся вот только теперь, под душем... Может быть, и в самом деле Люда и степь мне только снились, а Дмитрий все ждёт меня с маслом?

Он сидел за столом в своём знаменитом халате, сшитом из шёлковой бордовой ткани. На плечах, спускаясь на грудь, лежал торжественным венком темно-зелёный бархатный воротник. Знаменит этот халат тем, что его в Германии во время войны подарил Дмитрию в день рождения командир полка. Дмитрий надевал его только в дни своих душевных праздников, которые не всегда совпадали с праздниками, объявленными в календаре. Случалось, проходили воскресенья и другие более солидные праздники, а халат все висел в шкафу, стянутый поясом. А иногда в будний день Дмитрий приходил с работы и надевал халат. В эти дни у него на лице всегда бывало такое выражение, словно он только что проснулся, разбуженный розовым солнечным лучом, и хороший сон, который ему снился, продолжается наяву.

В это раннее необычное для меня утро халат обозначал какой-то невиданный праздник. Дмитрий со сцепленными на коленях руками сидел сгорбленный и, казалось, не дышал, напряжённо прислушивался к чему-то. Может быть, он и слышал какие-нибудь голоса, какие-то звуки, которых не слышал я?

Я вошёл и хотел начать извиняться, но посмотрел на Дмитрия и понял: не надо. Видимо, он ждал меня весь день и всю ночь, ему нужно было это ожидание.

Я сел и спросил:

- А где Олег?

- Не знаю.

Мы молча чокнулись. Я хотел уже выпить, но Дмитрий положил свои свинцово-тяжёлые пальцы на мой локоть.

- За что пить будем?

- Как всегда: «Да будет сталь крепка!»

Он покачал головой:

- Скрываешь. Почему? А ведь я все знаю. Видел.

Дмитрий усмехнулся и ушёл от меня. Душой, мыслями ушёл. А потом вернулся из своего далека и сказал:

- Давай выпьем за счастливых людей. Выпьем за твоё сегодняшнее счастье.

- Вон ты про что, - беспечно-философским тоном ответил я. - Ну, если за это каждый мужчина пить будет, так вина не хватит.

- Замолчи! Паршивец!

Я вздрогнул и пригнулся к столу. Мне показалось, что Дмитрий ударит меня. А он ходил по комнате и бросал в меня тяжёлые слова:

- Ты паршивый кабан. Где ешь, там и гадишь. Что не доел - в грязь втаптываешь...

От этих слов мне почему-то становилось легче. Так бывает, когда на простуженное наболевшее тело поставят злой горчичник. Он нестерпимо жжёт, будто раскалённым буравом сверлят тебе спину. И всё-таки эта боль приятна, потому что она пожирает другую, вконец изнурившую тебя.