Олег проснулся, но долго не мог открыть глаза - так хотелось ему спать. Он и поднялся с закрытыми глазами, потягивался, сидя на кровати. Но вот наконец глаза открылись и ласково улыбнулись. Он хотел мне что-то сказать, но, взглянув на Дмитрия, осёкся, лёг лицом к стене.

- Ну поговорите, посекретничайте. Не буду вам мешать, - сказал Дмитрий, оделся и ушёл.

- Хороший человек Дмитрий Афанасьевич, а я вот его почему-то стесняюсь, - говорил Олег, не поворачиваясь ко мне. - Строгий он какой-то и... честности его боюсь, что ли?

- То есть?

- Честность, она как тяжёлый камень...

Олег сел, свесил с кровати ноги. Пальцами грязных рук, будто большим гребнем, причесал густые русые волосы и как-то неожиданно простодушно стал рассказывать:

- А знаете, мы вчера сошлись с начальником управления один на один. Я думал, он будет мне мстить за мою угрозу... А он...

...Армовоз с шестой фермой застрял на спуске в котлован и закрыл дорогу. Около него скопилось больше сотни самосвалов. Начальник по телефону приказал мне немедленно спустить эту телегу и разгрузить. Я пошёл узнать обстановку. Армовоз стоял на крутом спуске у сороудерживающего сооружения, на нем ферма высотой и шириной в шесть метров. Справа - обрыв, слева - откос. На краю откоса - сварочные аппараты. Внизу укладывали бетон. Край фермы упёрся в электробудку - не объехать. Шофёр, Сашуня Гривнев, решил всё-таки выбраться. Армовоз гудел и раскачивался, в любую минуту мог сорваться. Сколько бы там было человеческих жертв, потом сосчитал бы за меня прокурор... Я приказал Сашуне заглушить мотор. Сашуня с вывертом выругался, но мотор заглушил-таки. Я позвонил Сергею Борисовичу и сказал: «Возить по таким отвратительным дорогам десятитонные фермы - это грубейшее нарушение правил техники безопасности. Самое лучшее, что можно придумать, - пригнать десятитонный кран, разгрузить ферму на месте». Сергей Борисович пробормотал что-то невнятное, а потом довольно внятно и угрожающе сказал: «Сейчас я привезу тебе кран, он у меня в боковом кармане. Подожди минутку». Вскоре он приехал на своём «козле». Долго стоял на обрыве, а потом спрыгнул, направился ко мне... «Здорово, инженер. Техника безопасности, говоришь? Сейчас мы это дело разжуём». Он подошёл к шофёрам самосвалов: «Ребята, надо эти сварочные аппараты растаскать. У кого есть трос?» Когда дорогу освободили, Сергей Борисович спросил у Сашуни: «Спустишься?» Тот усмехнулся: «Это меня прорабчик сбил с толку, я бы давно спустился». Сергей Борисович стал на одно крыло машины, я на другое, и армовоз двинулся. Мне, как понимаете, ничего не оставалось делать, только краснеть и ругать себя. Я подумал: «Прав был начальник, когда в кабинете назвал меня «дитем». Мы благополучно добрались до места, теперь оставалось только разгрузить машину. Но наших рабочих уже не было. Сергей Борисович попросил у шофёра рукавицы, подал команду крановщику и полез стропить ферму. Ему тяжело было взбираться, но он не демонстрировал своего начальнического подвига. Работал... Что мне оставалось в этой ситуации делать? Было противно, но я всё-таки тоже полез на ферму. Правда, для меня, спортсмена, это просто увеселительная прогулка... Я не знал, куда и как цеплять стропы, но мне думать об этом не приходилось, надо было только слушать команды Сергея Борисовича и выполнять их.

Колючий стальной трос рвал мои перчатки. Я в кровь изодрал руки, но лазил по ферме и не боялся, что в любую минуту могу сорваться и своим лбом испытать крепость стали... Разгружённый армовоз ушёл. Мы сели с Сергеем Борисовичем на песок и закурили. Я ждал упрёка, насмешки. А вместо этого вдруг услышал лёгкий храп. Я глянул на своего начальника. Дымящаяся папироса выскользнула из его рук. Он спал. Тут только я заметил, что уже горели прожекторы. У меня под мокрым комбинезоном холодела спина... Минут через пять Сергей Борисович проснулся. «Пойдём купанемся в Волге, - сказал он. - Ночью хорошо искупаться. А потом домой». Мне хотелось побыть одному, и я отказался от приглашения. Сергей Борисович пожал мне руку, наверно, ощутил на ней липкую кровь, но не подал виду. И, усталый, сутулый, зашагал по песку... На подъёме из котлована меня догнал грузовик. Шофёр крикнул: «Ты, гусь, в город? Садись». Я влез в кузов, и мы понеслись. От усталости или оттого, что никогда не ездил в кузове, глотая ветер и темноту, я совсем опьянел и чуть не выл от восторга. А когда показались огни города, запел во все горло: «Шумел камыш, деревья гнулись...»

Не знаю, что испытывал человек, когда он впервые вскопал клочок земли и бросил туда зерно, но мне кажется, он испытывал то же, что и я...

Олег, шлёпая босыми ногами по полу, подошёл к столу, снял с ракетки очки, обернулся.

- Неужели человеческое счастье такое примитивное? - спросил он, глядя на свои грязные, со следами засохшей крови руки.

- Нет, - ответил я, - оно не примитивное, а простое, ясное. Зачем ему быть уравнением с тремя неизвестными?

- Но и счастье, похожее на дважды два... Это же такая скука…

И он иронически улыбнулся.

ГЛАВА 4

В ладони асфальта дождь налил голубой воды. Как усталые птицы, в неё опускались узорчатые грустно-жёлтые листья клёна. Все меньше и меньше становилось зеркало воды - это закрывались голубые глаза лета и кротко, умиротворённо улыбались.

Откинувшись на ребристую спинку скамьи, я задремал. Не знаю, может быть солнышко так ласково пригревало, а мне чудилось, что моё лицо ласкали тёплые женские руки. Потом мне грезилась Джоконда. Её глаза были похожи на голубые, засыпавшие глаза лета - грустные и доверчивые...

Спал я долго и крепко. До того крепко, что, когда проснулся, никак не мог понять, где я. Сквозь ещё не исчезнувшую пелену сна все окружающее казалось неправдоподобно ярким и призрачным.

На скамейке напротив сидела женщина в закрытом строгом платье. На тёмном шёлке - блёклые цветы, будто не нарисованные, а настоящие, кем-то брошенные на платье. Чёрные волосы собраны на затылке в узел. На смуглом лице - чёрные глаза. В лучах солнца женщина казалась выхваченной из темноты светом прожекторов, направленных на неё в упор. Я не мог себе сказать, настоящая эта женщина или призрак, тем более что она действительно немного походила на Джоконду. Я даже видел её где-то. Но где? Когда? Боже, Люда?! Да! Та самая Люда, с которой я дружил в институте. Дружил, любил и распрощался. Помню, она, не стыдясь людей, плакала, когда шла за вагоном. Ни упрёка, ни мольбы - только боль. Потом густой пар окутал Люду, а когда он рассеялся, её уже не было. Словно она поднялась вместе с паром к небу! И вот теперь, через три года, опустилась. Как долго её не отпускали облака. А как они её изменили! На висках не было седины, а чудилось, что она есть там. Её будто обточили ветры. В глазах - тоска. С худенького плеча траурной лентой спускался шарфик.

Мне бы броситься к ней и закричать, как бывало: «Здорово, Людка!» А если она уже не Людка, а Людмила Петровна! И мои руки опустились.

Люда захлопнула книжку, улыбнулась ласково и спросила:

- Проснулся?

- Проснулся, - негромко ответил я и машинально подошёл к ней.

Подошёл. Хотел протянуть обе руки (а если она уже не Людка?) и протянул одну.

А она протянула обе и, не скрывая радости, смотрела на меня. Я осмелел от этого и положил свои руки на её тёплые розовые ладони.

- И давно ты здесь сидишь? - спросил я у неё.

- Давно.

- А почему же не разбудила меня?

Она пожала плечами и ничего не ответила. Мы немного помолчали, глядя друг другу в глаза, отыскивая в них что-то нужное для себя. И нашли. Тогда я уверенно сказал:

- Здорово, Людка!

- Здорово, Генка! - ответила она. - Пойдём ко мне. Чай пить.

Так бывало всегда, когда мы осенью возвращались с каникул в институт, так было и теперь.

Держась за мой локоть, чуть-чуть приотстав, будто выставив меня напоказ людям, она шла и рассказывала, где побывала за эти три года, как жила. Я осторожно вёл Люду среди людей и машин. Я больше слушал её голос, чем вникал в смысл слов, и всё-таки понял. Люда после института успела побывать и в Сибири, и в Средней Азии, ходила по разбитым дорогам строек, жила в палатках и бараках, а сейчас уже второй месяц с удовольствием и увлечением работала на Сталинградгидрострое.