Дмитрий, сидевший рядом со мной на песке, скривил тонкие губы и с горькой усмешкой сказал:
- Катеришки мы с тобой. Схожу-ка я... Сосёт что-то...
Он стал натягивать чесучовые брюки на узловатые тонкие ноги, потом шёлковую сорочку на ребристую грудь, а я смотрел на него и злился, за то, что он так грубо обнажил мою мысль.
Катер пронзительно свистнул и спугнул с тополя стаю ворон. Словно чёрное тряпьё, подхваченное ветром, стая закружилась над водой. Мне показалось, не ворон вспугнул катеришко, а осень.
Мы с Дмитрием знакомы всего лишь несколько месяцев, а мне кажется, что живём вместе всю жизнь. И устал я от него, как от горячего пыльного ветра, а уйти не могу, потому что он как бы сделался частицей меня самого.
Помню, вошёл Дмитрий в комнату общежития с двумя большими старыми чемоданами, поставил их прямо у порога, стал осматривать серые стены, потрескавшийся потолок. Смахнул со стола крошки хлеба, устало, как бы нехотя опустился на табурет и до неприятности пристально начал рассматривать меня. Причём молча, будто бы я сундук с хитрым замком, который ему надо было во что бы то ни стало открыть.
Лицо у него скуластое, литое и до черноты смуглое. Глаза студенистые, невыразительные. Под тёмными небольшими зрачками - по яркой точечке, по острию иголки. Этими-то точечками он и смотрел на меня, колол.
Наконец, видя, что я уже сгибаюсь под его взглядом, не знаю, куда от него деваться, он встал, протянул мне костлявую длиннопалую руку и, глядя на узел моего галстука, сказал:
- Дмитрий Афанасьевич Скирдин... Афанасич, - Он улыбнулся, его глаза ожили, потеплели. - Батя с малолетства так звал. Пришёл я с матерью в школу записываться, учительница спросила: «Как зовут?» - «Афанасич, - выпалил я. Спохватился, что сбрехнул, и тут же поправился: - Дмитрий Афанасьевич Скирдин». Учительница ещё больше рассмеялась... Афанасичем школу кончил, на фронте был Афанасичем. Да и люблю, когда меня так называют. - И глаза его опять потухли. - С «Куйбышевгидростроя» прибыл. Буду работать начальником арматурного участка. А вы?
- Геннадий Александрович Гуляев. Старший диспетчер арматурного управления. Работать будем вместе.
- Ага... Одну лямку тянуть будем.
Он, будто сдирая с себя кожу, кряхтя и охая, стянул потёртое бобриковое пальто, повесил его на гвоздь у двери и стал прохаживаться по комнате. От его яловых сапог отваливалась рыжая грязь и ошмётками ложилась на ковровую дорожку. В коридоре тоже кто-то ходил и ходил взад-вперёд. Кто-то, надрываясь, кашлял за стеной. За окном проносились «ЯАЗы» и гудели, как тяжело гружённые бомбардировщики. Каждая машина на миг освещала телеграфный столб, тощую голую акацию у дороги.
Дмитрий остановился и, к чему-то прислушиваясь, спросил:
- Женат?
- Нет.
- Стало быть, вместе жениховать будем!
И горестно улыбнулся. Я видел, как дрогнули его губы, вздулись желваки.
В комнате было прохладно, а Дмитрий вдруг сказал:
- Душно-то у тебя как. Закупорился тут.
Защёлкали шпингалеты, затрещала бумага, ударилась о каменный косяк рама, и жалобно прогудело стекло. Из темноты в комнату ворвался холодный ветер. Дмитрий стоял опершись о подоконник. На его голове бились под ветром длинные волосы. Билась под потолком шёлковая занавеска. Напротив окна остановился «ЯАЗ» и стал разворачиваться. Оглушительно ревя, въехал передними колёсами на кучу земли и в упор глянул на нас огненными глазищами.
- Куда ты?! У-у, сатана тебя мучает! - выругался Дмитрий. Ветер подхватил клубок чёрного едкого дыма и швырнул его в Дмитрия.
Как ветер, как этот тупорылый с огненными глазищами «ЯАЗ» ворвались в тихую комнату, так вошёл в мою жизнь Скирдин. Я ещё ничего не знал о нем, но почему-то сразу почувствовал тоску и тревогу этого человека.
Он сидел на подоконнике и что-то говорил в темноту. Я прислушался.
- Ах, хорошо, уж как хорошо-то... Акация поди расцветёт скоро.
На работе в первые дни Дмитрий вёл себя очень странно. Спускался с бетоновозной эстакады в блоки к арматурщикам и громко объявлял:
- Я ваш новый начальник участка - Дмитрий Афанасьевич Скирдин.
Всем по очереди совал расслабленную руку и смотрел в упор ничего не выражающими глазами. Садился на арматуру или на груду грязных, отработавших своё опалубочных досок, закуривал и молча просиживал по полчаса. И невозможно было понять: наблюдает он за работой бригады, думает о чем-нибудь или просто дремлет. Потом, поднявшись на эстакаду, наваливался грудью на перила и долго смотрел вниз... Обрывистые откосы котлована тоненькими струйками источали слезы порушенной земли. Утопая по ступицу в грязи, со стоном взбирались на гору самосвалы. На рисберме - бетонном поле у подножия ГЭС - стояли инструменталки, кладовки, обогревалки. Их здесь называли бендежками. В водянисто-серых снежных шапках эти временные строеньица стояли, сгрудившись, кучками, будто сбежались соседи на минутку побалагурить, покурить, да так и пристыли, прижавшись друг к другу козырьками крыш. Из их железных труб тянулся синими струйками дым. Поднявшись повыше, он курчавился, а потом таял, с грустью растворялся в прозрачном воздухе. Остатки чёрных зимних туч так низко проносились над землёй, .что казалось, вот-вот зацепятся за стрелы портальных кранов.
В бригадах на нового начальника смотрели подозрительно, с опаской.
Степан Ильичёв, человек злой на язык и жадный до работы, говорил товарищам:
- Ну и начальника господь послал.
- А что?
- Или не видишь? Он не на тебя, а сквозь тебя смотрит. Буравит...
Вскоре на участке состоялось общее собрание. Так многолюдно, как в тот вечер, в красном уголке ещё никогда не бывало: пришли даже те, кто вообще не ходил на собрания. В масках, откинутых на затылок, в брезентовых костюмах, похожие не то на водолазов, не то на стратонавтов, арматурщики сидели на полу, на табуретках и курили, обволакивая друг друга крутым табачным дымом. Ожидая чего-то необычного, разговаривали вполголоса, а когда, наконец, начал говорить Дмитрий, то сразу смолкли, притаились.
Дмитрий, усталый и хмурый, разгладил свои длинные редкие волосы, кашлянул в кулак:
- Я вот тут этими днями присматривался к нашему коллективу. Народ все молодой, славные такие ребята...
Он поднял голову, и рабочие не узнали своего начальника. Он смотрел на людей по-детски искренним и ласковым взглядом, улыбался им, как улыбаются тому, кем восхищаются. И никто не удержался, каждый улыбнулся ему в ответ. Зашумели, задвигались ребята. А Дмитрий уже сменил улыбку - лукавинка сощурила его глаза:
- Но покопался в документах, справочки навёл и увидел: плана участок не выполняет, заработки у вас плохие. Что такое? Ребята - кровь с молоком, а работают, будто старики приморенные. Почему?
- А очень просто. Разрешите реплику? - Это Ильичёв голос подал.
- Давай говори.
Ильичёв встал. Насмешливо улыбнулся:
- Знаете, есть такие стихи: «Раззудись плечо, размахнись рука». Вот она размахнётся, да и шмякнется о сухую землю. То арматуру не завезли с завода, то кислороду нету...
- Ну, а вы-то чего смотрите?
- Гм... «Смотрите». Мы - пешки.
Скирдин вышел из-за стола, на середину:
- Э, нет! Это уж бросьте. А комсомольские посты где? А зубы ваши молодые где? Если начальство не работает, ему надо дать по шее.
- Вот мы вам и дадим! - выкрикнул кто-то. Все захохотали, заговорили хором. Смеялся и Дмитрий. Потом он опять, вытягивая длинную жилистую шею, размахивая большим кулаком, горячо заговорил:
- И мне дайте, только спасибо скажу...
Собрание длилось больше трёх часов. На обычное собрание с протоколом, с председателем и регламентом оно было похоже только вначале, а потом вылилось в беседу - немного бестолковую, шумную. Но вот дружеский тон сменился резкой, угловатой рабочей критикой. Дмитрий довольно щурился, потирая руки. Пусть некоторые выступления похожи на пощёчины, пусть эти бригадиры поругаются покрепче, позлее, пусть кривится от критики этот молодой самолюбивый прораб, пусть язвит Степан Ильичёв... Дмитрий хорошо знал добрую рабочую семью. Арматурщики! Ну позаржавели малость, вот она сейчас и сходит с них, эта самая ржавчина. Ещё немного, ещё позлее, и пошла на убыль бестолковщина, - все будто за один стол сели, за одну шахматную доску, чтобы решить трудную задачу.
А главное, когда арматурщики вышли из красного уголка, резкий свет сотен прожекторов им показался мягким лунным светом. И распластованная земля, и угрюмые экскаваторы в ущельях забоев, и хребтины бетона, поднимавшиеся из самой глубины котлована, и мотовозы на эстакаде, бендежки, прикорнувшие на рисберме, и ленивые портальные краны, похожие на чудовищных четырёхпалых птиц, - все в этом свете под чёрным колпаком ночи показалось им необыкновенным, таинственным. Арматурщики, конечно, ничего не сказали об этом друг другу, а только примолкли, удивлённые. Степан Ильичёв услышал, как высоко в небе протрубили журавли. Когда он сказал об этом, кто-то стал смеяться: «Разве прилетают в такую рань журавли? Хвосты пообморозят».
