Публика встрѣтила дѣтскій балетъ рукоплесканіями. Многіе стали вставать съ мѣстъ и подходить къ сценѣ. Мы тоже встали, но отошли къ сторонкѣ. Мнѣ показалось, что и витимскій спиртоносъ сдѣлалъ движеніе, чтобы встать, но Промзинъ звякнулъ стаканомъ, и команда осталась на мѣстѣ.
— У меня есть письмо къ вамъ, — сказалъ брюнетъ, — отъ Берса.
Это было имя моего стараго товарища, съ которымъ когда-то, лѣтъ 20 тому назадъ, мы сидѣли рядомъ въ острогѣ. Съ тѣхъ поръ насъ обоихъ трепала жизнь, но Берсу досталось еще хуже, чѣмъ мнѣ. Изъ 20 лѣтъ 12 онъ просидѣлъ подъ разными замками. Два раза бѣгалъ, и оба раза его ловили и били. Два раза принимался умирать отъ чахотки и если воскресалъ снова, то только благодаря ненасытной жаждѣ жизни, которая одновременно сожигала и сохраняла его изможденное тѣло.
Но въ этомъ письмѣ Берсъ писалъ: «Жилъ, жилъ, а теперь умираю. Харкаю кровью. На этотъ разъ серьезно. Ну, и чертъ съ нимъ и чертъ съ вами. Будетъ съ меня. Остальное Масюкъ разскажетъ».
Мы опять сѣли за столикъ уже отдѣльно.
— Что, съ Берсомъ плохо? — спросилъ я, складывая письмо.
— Да, плохо, — подтвердилъ мой новый знакомецъ. — Очень обижается онъ. Говоритъ: «Зачѣмъ жить? Два раза меня надули. А въ третій не надуютъ»…
Мы помолчали.
— Вы, стало быть, Масюкъ? — спросилъ я почти машинально.
Онъ поклонился: — Къ вашимъ услугамъ. А нынѣ Ливановъ, Василій Петровичъ.
Я слышалъ его первое имя два года тому назадъ, вскорѣ послѣ роспуска второй думы. Оно было связано съ фантастическимъ предпріятіемъ на западѣ Россіи, которое, какъ многія другія, началось кровью и кончилось кошмаромъ.
Я окинулъ его внимательно глазами. И опять въ его фигурѣ мнѣ показалось что-то своеобразное, не русское, что ли, хоть онъ говорилъ безъ малѣйшаго акцента полнымъ и поющимъ московскимъ говоромъ. Осанка у него была прямая, военная.
— Скажите, вы офицеръ? — рискнулъ я предложить вопросъ.
— Какъ сказать, — пожалъ плечами Масюкъ, — пожалуй, я военный… И даже имѣю Георгія за боевое дѣло…
— Если вамъ интересно, я разскажу, — предложилъ онъ послѣ минутнаго колебанія. — Начальство знаетъ, — прибавилъ онъ, слегка улыбаясь. — Отчего бы и вамъ не знать?..
Онъ бросилъ бѣглый взглядъ на окружающую толпу. Она шумѣла, какъ море. Черезъ два стола отъ насъ начинался легкій скандалъ. Одинъ господинъ неожиданно схватилъ зонтикъ и ударилъ по головѣ даму, сидѣвшую рядомъ съ нимъ, — разъ и другой и третій. Я полагаю, что это была его законная жена. Она даже не пошевелилась и какъ будто не замѣтила ударовъ, но ея сосѣдъ съ лѣвой стороны стремительно вскочилъ и крикнулъ: «Какъ вы смѣете бить женщину?»
Публика, впрочемъ, не обратила особаго вниманія на драку. Румыны опять завели свою музыкальную карусель, и подъ ея деревянные звуки Масюкъ разсказывалъ тихо:
«Я крови бродячей, бабка моя была цыганка. Дѣдъ былъ ухарь, кулачный боецъ. Его и теперь помнятъ у насъ въ Девьянскѣ. А отецъ жилъ степенно, держалъ трактиръ. Я кончилъ четыре класса, хотѣлъ дальше учиться. Отецъ взялъ меня изъ гимназіи, поставилъ за прилавокъ. А я черезъ недѣлю изъ дому ушелъ».
— Куда ушли?
За границу пробирался. Хотѣлъ въ Америку ѣхать, воевать съ индѣйцами. Да меня поймали на станціи, привезли домой. Отецъ погрозился выдрать меня. А я сказалъ, что домъ сожгу. Тогда онъ отступился…
На другой годъ я опять убѣжалъ. Поймали меня въ Вержболовѣ, вернули по этапу. Третій годъ былъ самый трудный. Матери у меня не было. Мачеха со мной говорила въ третьемъ лицѣ: этотъ да онъ… Лѣтомъ отецъ далъ мнѣ паспортъ и сто рублей: — Поѣзжай хоть къ черту, назадъ не возвращайся.
Мнѣ было шестнадцать лѣтъ, я поѣхалъ въ Парижъ. Въ Парижѣ я пробылъ два съ половиной года. Мнѣ круто пришлось. Деньги вышли. Лица не русскія, никого не знаю. Жилъ я въ польскомъ отелѣ, у пана Фіолки, не платилъ за квартиру. А если панъ приставать станетъ, только и скажешь: «все равно комната пустая». И покажешь языкъ.
Сапожникъ былъ одинъ, стихи Шевченка переводилъ на французскій языкъ. Мы къ нему чай пить ходили. Дома сидишь не ѣвши. Только вмѣсто обѣда на гитарѣ поиграешь. Пробовалъ я фотографіи учиться. Работалъ въ магазинѣ, снимки печаталъ, святыя картинки, да почти ничего не платили. Раздавалъ объявленія по воскресеньямъ, пять франковъ можно заработать. Даже окурки собиралъ съ бродягами.
Пробовалъ я и учиться, да не вышло у меня. Только языку научился какъ слѣдуетъ.
У пана Фіолки я познакомился съ студентомъ Дашкевичемъ. Онъ жилъ внизу. Былъ онъ литовецъ изъ Ковно. Мы понравились другъ другу. Вмѣстѣ гуляли въ Булонскомъ лѣсу. Мимо ѣдутъ коляски. Дамы разряженныя, а мы злые-презлые. Моціона сколько угодно, а ѣды нѣту. Идемъ и ругаемъ Европу: — «Проклятый этотъ западъ. Здѣсь люди пропадаютъ».
Стали мы говорить: «Поѣдемъ лучше на востокъ. Тамъ больше простора». Панъ Фіолка далъ намъ совѣтъ поступить въ Иностранный Легіонъ, должно быть, избавиться хотѣлъ.
Мы сходили въ канцелярію. Намъ сказали, что можно записаться въ Африку, въ Сахару. О, и обрадовались мы: — Будемъ охотиться на львовъ, на пантеръ! Поступимъ въ Сенъ-Сирскую школу.
На другой день встали рано, пошли къ Эйфелевой башнѣ. Тамъ было военное бюро. Пришли въ восьмомъ часу, а оно открывается въ одиннадцать. Боялись: очередь будетъ, еще не примутъ насъ. Сидимъ на скамейкѣ и ждемъ. Башня надъ нами высоко, а наши мечты еще выше.
