Я зналъ, что такое эти подряды, но сгоряча готовъ былъ согласиться. Но Берсъ поморщился и рѣзко сказалъ: — Не нужно!.. И черезъ двѣ минуты баронъ фонъ-Гюнихъ вручилъ Анатолію Ивановичу пять тысячъ рублей, не знаю: своихъ, не знаю: казенныхъ. Я тоже отдалъ три тысячи, тѣ, картежныя. Берсъ сказалъ, что мнѣ нужно съѣздить во Владивостокъ. Я согласился съ радостью. Послѣ его разсказовъ мнѣ стало тѣсно въ Сангунѣ.
Когда гости разошлись, Клавдія Ивановна зашла въ мою комнату за новыми газетами, которыя я получилъ отъ Берса. И вдругъ остановилась и сказала: — Вотъ вы какіе. Я васъ не понимала.
Я ничего не сказалъ, только улыбнулся. Мнѣ было весело отъ Берса, отъ обѣда и отъ ея словъ.
Она подошла ближе и сказала: — „По-моему люди бываютъ овцы или волки. Волки ѣдятъ овецъ. Другъ мой, скажите мнѣ прямо, кто вы такіе?..“ И положила мнѣ руки на плечи.
Мнѣ показалось, что она шутитъ. Я засмѣялся и сказалъ: — Если угодно, мы волки, но только мы ѣдимъ не овецъ, а пастуховъ.
Руки ея обхватили мою шею. Она притянула меня къ себѣ и крѣпко поцѣловала въ губы.
На другой день намъ съ Берсомъ надо было уѣзжать. У меня голова закружилась. И я хотѣлъ остаться. Но Клавдія сказала: — „Поѣзжай и писемъ не пиши. Сдѣлай такъ, чтобъ мы услыхали о тебѣ. Мы съ папой все равно уѣдемъ въ Россію, кругомъ, по морю. И ты тоже пріѣзжай въ Россію, по собственной дорогѣ… Тамъ встрѣтимся“.
Дѣйствительно, вмѣстѣ съ почтой, которая принесла манифестъ, баронъ фонъ-Гюнихъ получилъ годичный отпускъ. Не то это была милость, не то отставка. Онъ самъ не зналъ.
Онъ сдалъ свои дѣла и также копру, и собирался ѣхать, недѣли черезъ двѣ: — Клавдія велѣла. Мы съ Берсомъ уѣхали на слѣдующее утро. Не знаю, что именно Клавдія сказала отцу, но только онъ прощался со мной совсѣмъ по-родительски, нѣсколько разъ цѣловался и даже прослезился и сказалъ: — Когда будете въ Россіи, не забывайте, что мой хлѣбъ и мой кровъ къ услугамъ вашимъ…
Съ Анатоліемъ Ивановичемъ онъ простился формально и почтительно. Однимъ словомъ, вышло немножко похоже на Гоголевскаго ревизора.
Мы уѣхали на нѣмецкомъ пароходѣ. Было тихо и ясно. И Берсъ говорилъ о русскихъ дѣлахъ. Но я не слушалъ и думалъ о другомъ.
Передъ глазами моими стояла Клавдія, высокая, съ дикими глазами, съ желтыми пушистыми волосами. Она звала куда-то и посылала меня. А куда — я не зналъ и она тоже не знала.
Я былъ, какъ пьяный, уходилъ отъ Берса на корму и смотрѣлъ назадъ. Но чаще всего я уходилъ на носъ и смотрѣлъ впередъ, и мнѣ казалось, что я вижу выпуклость земли и могу заглянуть за край горизонта. Тамъ ожидала Россія, новая жизнь и борьба, и новая встрѣча.
Во Владивостокѣ я въѣхалъ въ Россію и сразу будто окунулся въ багровую лужу и сталъ барахтаться тамъ, вмѣстѣ съ другими. Было двадцать партій и тридцать комитетовъ и всѣ собирались драться, но не знали какъ. Начальство, положимъ, знало, но еще не рѣшалось. Жизнь катилась, какъ будто захваченная зубчатымъ колесомъ, и шла къ развязкѣ. Меня тоже захватило и потащило, подняло вверхъ, потомъ бросило съ пулей въ плечѣ на койку тюремной больницы.
Рана была не опасная, но дѣло мое могло принести мнѣ вмѣсто одной пули двѣнадцать. Нѣсколько дерзкихъ людей, играя жизнью, вывезли меня изъ больницы и помѣстили въ укромномъ мѣстѣ на частной квартирѣ. Я скоро поправился и сказалъ себѣ, что буду дѣлать то же, платить за свою жизнь такой же монетой. Тогда я присоединился къ этой компаніи.
Мы ѣздили съ мѣста на мѣсто, выручали, кого можно и даже кого нельзя. Люди слыхали объ этихъ дѣлахъ. Должно быть, слыхала и Клавдія. Правда безъ имени. Не знаю, вспоминала ли.
Я вспоминалъ, но старался не думать, до поры до времени, не то шею свернешь. Я говорилъ себѣ: „Такъ вѣчно не будетъ. Настанетъ передышка. Тогда подумаю“…
Лѣтомъ созвали первую Думу. Въ тюрьмахъ стало легче жить. У насъ стало меньше дѣла. Тогда я вспомнилъ о Клавдіи и объ Орловской губерніи Хотѣлъ письмо написать, потомъ рѣшилъ — не надо. Поѣду прямо въ Орелъ. Застану, ладно. Не застану, хоть адресъ узнаю.
Имѣніе Гюниховъ было въ трехъ верстахъ отъ станціи. Я пріѣхалъ туда въ лѣтній полдень. Отъ станціи тянулось село. За селомъ усадьба.
Когда я подъѣзжалъ къ усадьбѣ, мнѣ повстрѣчались ингуши. Ихъ было пятеро, все верховые. На нихъ были черные казакины съ кожанымъ поясомъ.
За плечами винтовки и нагайки въ рукахъ. Они посмотрѣли на меня и тихо проѣхали мимо.
Клавдія встрѣтила меня на крыльцѣ. Она была въ такомъ же казакинѣ, съ такимъ же поясомъ и на поясѣ висѣлъ револьверъ въ желтой кобурѣ. Мы вошли въ комнаты. Къ намъ вышелъ старикъ. Я было принялъ его за консула Гюниха.
— Это дядя, — сказала Клавдія. — А папа уѣхалъ опять въ Сангунъ. Но я не уѣду. Нѣтъ, я не уѣду…
Послѣ обѣда Клавдія посмотрѣла на меня и сказала: — Ну, что вы дѣлали все это время?
Я отвѣчалъ коротко: — Велъ войну.
Она усмѣхнулась и сказала: — Я тоже вела войну.
— Противъ кого? — спросилъ я хмуро.
Она посмотрѣла на меня тѣмъ же вызывающимъ взглядомъ и отвѣтила спокойно: — Противъ васъ.
Горько мнѣ стало, и я сказалъ: — Развѣ я врагъ вашъ, Клавдія?
— Ваши друзья — мои враги.
— Какіе друзья?
Она ничего не сказала, только рукой повела вокругъ. И въ этомъ короткомъ жестѣ я прочиталъ цѣлую повѣсть: темныя ночи, безсонный страхъ и безпощадную ненависть. Вотъ для чего ей были нужны эти всадники съ плетьми… Досада меня взяла. И на минуту я почувствовалъ, что она барышня, дворянка, а я мужикъ.
— Съ мужиками, значитъ, воюете, — сказалъ я. — Легко вамъ воевать, когда у васъ стражники есть.
Она пожала плечами и сказала: — Стражники — сила. Я думаю, что мы сильнѣе васъ.
Я подождалъ, и она тоже молчала и ждала. И я тотчасъ же остылъ и сказалъ угрюмо: — На эту войну вы сами посылали меня.
Она возразила: — Быть можетъ, я посылала. Но вы стороною ошиблись. Я не ошиблась, я отыскала, гдѣ моя сторона.
Мы подавали другъ другу реплики, какъ въ театрѣ. Теперь была моя очередь. Но я не нашелъ словъ и вмѣсто отвѣта поглядѣлъ ей въ лицо. Оно было красиво, красивѣе, чѣмъ прежде. Глаза у нея стала иные, спокойные, дерзкіе, и буйные волосы были заплетены въ косы и свиты на темени желтымъ тяжелымъ вѣнцомъ.
