Съ этого времени Андрей Петровичъ какъ будто измѣнился даже физически. Онъ сталъ казаться выше ростомъ. Быть можетъ, это происходило оттого, что теперь онъ откидывалъ голову назадъ и смотрѣлъ немного вверхъ. Онъ все-таки понюхалъ пороху, хотя изъ-за спины и во время бѣгства. Кровь брызнула мимо него и опьянила его. Никакое вино не опьяняетъ такъ сильно, какъ нѣсколько капель свѣжей человѣческой крови. Съ этого времени Андрей Петровичъ сталъ говорить о себѣ во множественномъ числѣ: мы, граждане.
Въ ближайшее время послѣ девятаго января Андрей Петровичъ участвовалъ въ различныхъ собраніяхъ, коммиссіяхъ и кружкахъ, бывалъ въ Тенишевскомъ училищѣ и въ реформаторской церкви. Два раза былъ на таинственныхъ докладахъ съ платой по пяти рублей за входъ, въ пользу голодающих рабочихъ. Но всего этого ему казалось мало. И, когда онъ вспоминалъ о своемъ прошломъ пристанодержательствѣ, ему становилось стыдно. Кто были эти таинственные гости, — все молодежь, почти дѣти. Онъ уходилъ на службу и оставался въ сторонѣ…
— Мы сами должны заняться политикой, — рѣшилъ онъ, — мы, родители.
Онъ началъ съ того, что черезъ двѣ недѣли послѣ открытія всеобщей забастовки номеръ первый торжественно подалъ въ отставку, и не просто подалъ, а въ мотивированномъ видѣ. Мотивировка была длинная и полная рѣзкостей. Она заканчивалась заявленіемъ, что Андрей Петровичъ не можетъ служить «такому правительству». Въ тѣ времена начальству приходилось выслушивать еще и не такія вещи. Оно прочитало мотивировку и даже на усъ не намотало. Однако удерживать Андрея Петровича на службѣ насильно тоже не рѣшилось. Такимъ образомъ Матовъ очутился на волѣ. Дѣла у него не было, средствъ тоже.
Андрей Петровичъ, впрочемъ, не думалъ объ этомъ. Событія пошли форсированнымъ маршемъ, исторія катилась, какъ снѣжный комъ съ горы. Были забастовки, союзы, митинги. Явочный порядокъ и явочный безпорядокъ. Почтенные люди среднихъ лѣтъ неожиданно объявлялись эс-деками. Сановники становились либералами въ ожиданіи кадетства. Начальство растерялось и умалилось. Россія была, какъ вѣсы. Въ одной чашѣ лежала диктатура графа Витте, а въ другой диктатура пролетаріата, и никто не могъ рѣшить, которая перетянетъ. Андрей Петровичъ бѣгалъ, суетился, кричалъ и на тысячу ладовъ проявлялъ свою общественность. Были минуты, когда онъ поднимался до полнаго самозабвенія и былъ готовъ бросить свою жизнь, какъ бросалъ рубли въ сборную шапку: «Нате, берите послѣдній, если такъ нужно». Сорокатысячная толпа шла по Невскому. Несли знамена и пѣли. Онъ шелъ вмѣстѣ съ другими и пѣлъ и, кажется, плакалъ. Въ переулкахъ стрѣляли. Но ему не было страшно. Онъ не былъ обыватель, и даже не былъ гражданинъ земли русской, онъ былъ песчинка. И толпа была, какъ смерчъ въ пустынѣ. Смерчъ идетъ впередъ и восходитъ вверхъ. Въ немъ движутся песчинки и тонутъ въ вихрѣ.
Екатерина Сергѣевна Матова была дама сѣрая, сонная, сырая. Она поздно вставала, пила кофе, потомъ забиралась на диванъ и брала старую книжку «Новаго Журнала Иностранной Литературы». Больше всего любила читать про Шерлока Холмса. Послѣ обѣда раскладывала пасьянсъ «на исполненіе желаній». Самая живая страсть ея была — лѣчиться. Она ѣздила отъ врача къ врачу, принимала сильно дѣйствующія средства. Раза два чуть не отравилась.
Иногда на нее находили припадки энергіи. Она принималась за хозяйство и начинала обыкновенно съ самой грубой работы, пробовала мыть полы, стирать бѣлье, но бросала на половинѣ и ложилась съ мигренью на диванъ. Изъ себя она была блондинка, съ волосами въ видѣ конскаго хвоста свѣтлой масти. Этотъ хвостъ плохо держался на затылкѣ и постоянно съѣзжалъ внизъ. Она ловила его на полдорогѣ и водворяла обратно.
Кухарка была высокая, толстая, прямая, съ рябымъ лицомъ. Имя ея было Степа, но ее чаще звали Ступа, и она не обижалась. Горничная была Анисья, лѣтъ сорока, безъ одного зуба во рту, но очень гульливаго нрава. Къ ней постоянно ходили какіе-то масленники, мороженники и даже одинъ золотарь. Но Ступа выгнала его изъ кухни. Къ Ступѣ никто ее ходилъ, тѣмъ не менѣе у нея былъ грудной, шестимѣсячный ребенокъ. Для ребенка Ступа держала няньку Настьку, дѣвченку лѣтъ двѣнадцати, которой платила три рубля въ мѣсяцъ. Свое жалованье Ступа получала неаккуратно, но Настькѣ платила исправно. Настька была дѣвченка шустрая и все шмыгала за ворота.
У Матовыхъ былъ только одинъ сынъ Сережа, мальчикъ лѣтъ восьми. У него не было няньки, и вообще на него мало кто обращалъ вниманія. Онъ былъ мальчикъ тихій, все сидѣлъ въ уголку, складывалъ кубики или перебиралъ картинки. Зимою его некому было водить на прогулку, и онъ сидѣлъ дома, какъ арестантъ, по цѣлымъ недѣлямъ. Онъ былъ доволенъ раннимъ переѣздомъ на дачу еще больше своего отца и все посматривалъ на дверь, собираясь улизнуть.
Ужинъ кончился. Женщины стали раскладывать вещи. Андрей Петровичъ взялъ шапку и пошелъ со двора. Онъ не любилъ домашней возни и, когда мыли полы или стряпали къ празднику, всегда уходилъ изъ дому съ утра.
Онъ дошелъ, не торопясь, до полотна желѣзной дороги, посмотрѣлъ по сторонамъ, не идетъ ли поѣздъ, потомъ перешелъ черезъ полотно и вошелъ въ сосновый лѣсъ. Лѣсъ былъ высокій, прямой. Почва ровная, какъ столъ. Она поросла травою, низкой, зеленой и жесткой. И сосны походили на колонны, или на высокія свѣчи изъ коричневаго воску. Пахло смолой, и ступалось какъ-то особенно бодро. Потомъ дорога стала спускаться внизъ по торфянымъ лужамъ и грудамъ сыпучаго песку.
