— Тьфу на тебя, окаянная! — плюнул Гусочка. — От твоих курей один только разор. Погляди, все скирды поразгребли… — Он ткнул пальцем на свой двор, застроенный сараями и амбарами последней ветхости: — Я теперички не дам им спуску, а отвяжу Дурноляпа, так он им хвосты повыдергивает!

— Ты со своим Дурноляпом — пара!

Гусочка точно ужаленный погнался за Белозеровой, но неуклюжие боты мешали ему бежать, и та успела вскочить в свой двор. Заперев калитку, она бросила:

— У тебя и голова тыквой!

На улице уже толпились женщины и дети, покатывались со смеху. Гусочка, осыпая вдову бранью, пригрозил напоследок:

— Ну, берегись! Вот скоро из-за границы наши придут!

Белозерова показала ему два шиша:

— Вот тебе, черт довгомордый! Жди. Ваших за границей закопали по колена в землю, и о них свиньи чухаются!

— Отака чертяка!.. — опешил Гусочка. — Да что же ето такое? Ты могешь так поносить казаков?

— Не казаков, — огрызнулась Белозерова, — а беляков, таких, как твой брат-милигрант.

Гусочка загромыхал досками, перемахнул во двор соседки, но она, юркнув в сенцы и показав ему фигу, закрыла дверь. Озлобленный, Гусочка почесал затылок, вышел со двора. К нему подбежали ребятишки.

— Дядько, а она вам дули давала, — шмыгнув носом, хихикнул чумазый мальчуган.

Гусочка топнул ногой.

— Кыш от меня, гадость! Лозины захотел?

Ребятишки с хохотом ринулись прочь и помчались по дороге, клубя ногами пыль.

Гусочка широкими шагами направился к своему двору. Белозерова снова появилась на улице, крикнула ему вслед:

— Дурноляп!.. Курокрад!

Из-за угла неожиданно выехала автомашина.

— Ах, бабоньки! — испуганно шарахнулись в стороны женщины, затем остановились, наперебой закричали: — Пропустите, дорогу дайте!

— Это ж наш председатель ревкома[8]! Подавай, Фекла, жалобу товарищу Корягину! — тоненьким голоском воскликнула низенькая, юркая казачка.

Машина замедлила ход, остановилась.

Из нее вылез мужчина в военной форме, с глубоким сабельным шрамом на левой щеке, придававшим гладко выбритому лицу строгое и даже несколько злое выражение. В зубах у него дымилась кавказская трубка, отделанная чернью.

— Что случилось, Прохоровна? — строго спросил Корягин, поправляя под широким солдатским ремнем гимнастерку.

— Курицу мою украл Гусочка, — прослезилась Белозерова.

— Накажи, упеки его, товарищ председатель, хоть в Сибирь, хоть в Соловки, хоть куда-нибудь! — яростно закричала ее соседка. — Жисти нам, бабам, не дает во всем квартале. Всякую дрянь ворует, а ежели изловим, то нас же и бьет. Да еще как бьет: что в руке держит, тем и опояшет.

— Да, да! — добавила высокая молодица. — У него черт в подкладке, сатана в заплатке!

По толпе прокатился хохот. Гусочка, встряхивая угловатой головою, покрытой жидкими рыжими волосами, высунулся на улицу.

— Токо что пужал нас, что скоро из-за границы ихние придут, — сказала молодица.

— Не верь ей, Петр Владиславович! — замахал сухими руками Гусочка. — Ето она врет! А что касаемо курицы, так я зарезал свою. Ежли хочешь, можу перекреститься.

— Вы бачилы[9]? — прыснула старуха. — Знаем, какой ты богомольный, чтоб тебе ни дна ни покрышки не было!

— Погодите! — Корягин поднял руку. — Не все сразу. — И обратился к Белозеровой: — Курицу он у тебя украл?

— Эге ж, товарищ председатель, — нараспев подтвердила Белозерова, — курицу… нечистый дух…

— А у тебя? — спросил Корягин у низенькой молодицы.

— Легкий он на руку! Вы поглядите на его подворье. Живет бобылем, а хозяйство завел какое. Чем он нажил его? Токо хитростью да воровством! Его и Гусочкой потому дразнят, что гуску украл у Якова Калиты, а тот изловил его. Спытайте у Калитихи, Денисовны.

— Ето неправда! Имучество мне по наследству досталось!

— Кукиш тебе с маслом, хитрюга! — с озлоблением закричала Белозерова. — Хозяйство твоей матери перешло меньшему брату-милигранту, а ты свое воровством приобрел!

— Как же ее не бить, товарищ Корягин? — Гусочка часто заморгал маленькими глазами.

Председатель шагнул к нему.

— Это как же? Жену погибшего красного партизана бить смеешь? Судить будем!.. Сейчас же верни курицу.

Гусочка съежился, сверкнул исподлобья злыми зрачками.

— Хай[10] берет.

Корягин сел за руль. Ребятишки, обдаваемые сизым дымом и густой пылью, с визгом пустились за машиной.

Толпа постепенно начала расходиться. Улица опустела.

Но Соня все еще стояла у калитки и не решалась войти во двор своих родителей.

У забора, держа выстиранное мокрое рядно[11] на плече, показалась дочь Белозеровой. Она возвращалась с реки. Соня узнала свою подругу. Та радостно обняла ее, воскликнула:

— Ой!.. Моя ж ты ласточка! Милая!.. Насовсем?

Соня отрицательно покачала головой.

— Нет, Клава, в гости.

Клава одернула на себе полинялое цветное платьице, протянула сожалеющи:

— Жаль. А я думала…

Соня открыла калитку. На нее набросилась собака, но узнав, начала ласкаться. Соня погладила ее, тихо сказала:

— Докукочка.

Пройдя к матери, она низко поклонилась и застыла перед нею. Денисовна остолбенела от неожиданности, затем кинулась дочери на шею, и целуя, не удержала рыдания:

— Что же ты, моя кровинка, совсем отказалась от нас?

Соня закрыла лицо черным подшалком, заплакала. Мать успокаивала ее, крепко прижимала к груди.

Дочь наконец оторвалась от нее, с трудом спросила:

— А где же батя?

— В степи с Галей подсолнухи полет, — ответила мать.

В кухне Соня сняла с себя платок, села на табуретку.

— Как живет матушка, не болеет? — поинтересовалась мать, присаживаясь на ослон[12].

— Нет, — вдруг встрепенулась Соня. — С месяц тому назад взяла меня к себе в келейницы[13] и запретила ходить на работу в поле… Теперь я рясофорная послушница[14], в хоре пою… — Она расстегнула рясу, вынула из-за пазухи золотой крест. — Вот, поглядите, мама, подарила… Сама на шею повесила.

— А… с распятием, — обрадовалась мать. — Это хорошо, доченька. — И озабоченно подчеркнула: — Помещицей была твоя начальница… Меня когда выдавали замуж, ей было годика три или четыре. А когда подросла, ее отвезли в Петербург учиться…

— Она говорит, — добавила Соня, — у меня исключительный голос. По-ученому называется «сопрано»… и я в хоре пою самые высокие партии, читаю много священных книг.

— Так, так, — тяжело вздохнула мать. — Ты уже в детстве отличалась голосом: пела, как канарейка.

— Еще в церковно-приходской школе, — сказала Соня, — отец Валерьян всегда хвалил мой голос, заставлял исполнять псалмы. Помните: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста?»

— Помню, доченька, все помню, — ответила мать голосом, полным тоски и тревоги.

— А в вышеначальном[15] у нас уже был свой хор, — напомнила Соня.

— Теперь всемилостивый увидел твои боголюбивые старания, — тяжело вздохнула мать, — а с ним и игуменья, святая женщина, приютила тебя, заблудшую овечку.

— Ох, мама! — неожиданно вырвалось из груди Сони.

II

Вечером, когда ярко-красный диск солнца коснулся горизонта, ко двору на подводе подъехали Калита со старшей дочерью Галиной и Градов с сыном Леонидом.

— Вот и наши, — обеспокоенно сказала Денисовна и заторопилась открывать ворота.

Соня увидела отца, сердце ее надрывно екнуло, затрепетало. Она боязливо прислонилась в шелковице, замерла…

Калита при въезде во двор заметил непокорную, но не взглянул на нее. Смуглокожее лицо старика, обросшее смолисто-черной курчавой бородой, переменилось: потускнело, брови нахмурились, глаза потемнели еще сильнее, стали недобрыми, сердитыми.

У сарайчика он сбросил постромки с валька, повел лошадь в конюшню. Соня, казалось, совсем приросла к земле, не спускала с него глаз, налитых слезами, видела, что он уже готов был разразиться грозой.

Стройная черноглазая Галина, с родинкой на левой щеке, также заметила перемену в лице отца, который в эту минуту даже как-то изменил свою обычную походку — ленивую, размеренную — на быструю, с резкими движениями. Лошадь навострила уши, стала поводить круглыми большими глазами — забеспокоилась: не нравился ей хозяин в таком виде.