— Вот тут многие записались, — указав на список, продолжал Корягин. — Нельзя станицу без защиты оставлять. Сам знаешь, кругом рыскают банды… Везде разруха. Ветряк без крыльев, вальцевая тоже негодная, муки смолоть негде; школа сожжена, а детишек мы обязаны учить. — Он опустился в кресло, положил жилистые руки на стол. — Мартын Гречка другими делами занимался, — гневно прозвучали его слова. — Советская власть поперек горла ему стала…

— Бесспорно, — согласился Виктор.

— Тут одних слов мало, — заметил Корягин уже с ноткой раздражения. — Нужно помогать.

Он опять пристально посмотрел на Виктора, вынул из карманчика трубку, закурил.

В кабинет вошел высокий дюжий человек с черными вислыми усами. Он был в синей рубахе с подвернутыми рукавами, в полотняных штанах, соломенном бриле[23] и рыжих, изрядно поношенных сапогах.

— А, товарищ Гуня! — улыбнулся председатель. — Присаживайся, Степан Харитонович.

Гуня недоверчиво посмотрел на Виктора и устало сел.

— Левицкого в ЧОН агитирую, — держа трубку в руке, сказал Корягин, — а он упирается.

Гуня покрутил усы, закопченные табачным дымом, протянул басом:

— Негоже, совсем негоже, хлопче. Надо помогать.

— Я еще мало разбираюсь в политике, — ответил Виктор.

— Кто б другой сказал, могет быть, я и поверил бы, — покачал головой Гуня. — А ты ж в вышеначальном учился…

— Тут какая-то другая причина, — подмигнул ему Корягин, и сабельный шрам на щеке конвульсивно передернулся.

— Лишнее говорите, Петр Владиславович, — тая раздражение, проговорил Виктор.

— Хорошо подумай, — кивнул Корягин. — Советую идти по пути ленинской правды. Вместе с нами.

Виктор хотел что-то сказать, но председатель вынул из шкафа брошюру Ленина, подал ему.

— Возьми, почитаешь… что пишет Владимир Ильич.

Виктор бегло прочел:

— «Задачи революции»… Спасибо за книгу, — поблагодарил он. — Мне давно хотелось почитать Ленина.

Корягин пососал трубку и, пустив дым кверху, обратился к Гуне:

— Ну, как плотники, Харитонович? Чинят ветряк?

— Вчера начали, — доложил Гуня. — Пожалуй, к тому воскресению крылья будут готовы.

— Гляди, чтобы не подвели тебя, — предупредил Корягин. — Тут надо за всем смотреть.

— Хлопцы надежные, не подведут, — заверил Гуня.

Виктор с любопытством слушал разговор… Он пытался понять, в чем разница между людьми, сидящими перед ним, и теми, с которыми он повседневно встречается в станице. И тут же находил: у тех интересы не шли дальше своего дома, эти же, наоборот, полностью отдавали себя борьбе за новую жизнь. Но у них было что-то непонятное…

«А может быть, мне кажется?… — спрашивал он себя мысленно. — Для чего же тогда человек существует, для кого трудится?.. Для общества? Но ведь он сам частица общества!.. А трудится, создает богатства неизвестно для кого…»

IV

Двор Левицких выходит створчатыми воротами к западу, на выгон. За клуней и сараем с конюшней — сад. Хата стоит поодаль от дощатого забора. Крыша ее блестит на ярком солнце зеленоватой поливенной черепицей[24].

Влево от ворот — крутой спуск к берегу Кубани. У самой воды — изуродованный бурей старый дуб с выжженным молнией дуплом и полуобнаженными спутавшимися корнями.

Федот Молчун загремел ручкой калитки, вошел во двор Левицких. Цепная собака Жучка набросилась на него, но Виктор, купавший у колодца серого в яблоках коня, отогнал ее, поздоровался с крестным.

— Батько дома? — спросил Молчун грубовато.

— Дома.

— Проводи меня.

Виктор отвел соседа в хату и вернулся к коню. Окатывая его из ведра холодной водой, приговаривал: «Так, Ратник, хорошо…» Конь поводил острыми ушами, вздрагивал. Мокрая шерсть лоснилась на нем, будто покрытая лаком.

В кухне Молчун нашел старика Левицкого, курившего люльку и сильно кашлявшего.

— Час добрый, Наумыч, — подавая ему руку, сказал он и снял шапку.

Наумыч оживился, пригласил соседа садиться. Тот, поддерживая руками грузный живот, сел на скрипучую табуретку.

— А где же кум? — приглаживая пальцами пушистые пепельные усы, спросил Молчун.

— Отдыхает, — хмурясь, указал старик на дверь в великую хату[25] — На заре из Родниковки приехал. Насилу вырвался из нее, будь она неладная.

— Что так?

— Да милиционера убили там на базаре…

— Дела… А я с кумом побалакать[26] хотел.

Наумыч откашлялся и, припадая на левую, деревянную ногу, заглянул в боковую комнату, окликнул сына, спавшего на деревянном диване:

— Лавруха, до тебя кум пришел.

Лаврентий открыл сонные глаза, посмотрел на отца бессмысленным взглядом.

— Слышишь? — повторил старик. — Вставай! Федот Давидович до тебя пришел.

Лаврентий проворно поднялся и, ощущая со сна озноб в теле, протер глаза, вошел в кухню. Сев на стул, поправил раненую руку, лежавшую на перевязи.

— Дело у меня к тебе, кум, — заискивающе начал Молчун.

Лаврентий искоса посмотрел на него.

— Как?

Молчун потер пальцами висок. Ему хорошо было известно, что означал этот короткий вопрос (в нем всегда звучали нотки неудовольствия), и он поднял на него миролюбивые глаза.

— Ты не обижайся на меня, — сказал он. — Я хочу толком добиться от тебя, с кем ты думаешь быть дальше?.. Опять с красными?

— Зачем допытываешься? — ощетинился Лаврентий, и с его лица сразу слетела сонливость.

— Ну вот, — снисходительно протянул Молчун.

— Не мути ты мне душу! — сердито отмахнулся Лаврентий. — Я тебе уже говорил: навоевался предостаточно и теперь буду сидеть дома… сторожить семью и хозяйство.

— Э… нет, погоди немного, — дружественно поднял руку Молчун. — Война еще не закончилась, и нам, кум, негоже сидеть сложа руки.

— Как это, негоже? В самую пору.

Молчун криво усмехнулся:

— Будто не видишь, что Корягин вытворяет. Всего недельку попредседательствовал, а уже задушил нас продразверсткой. Партизан гуртует, ЧОН создает… Решил еще крепче скрутить нас. При Мартыне Гречке этого не было…

— Вижу, Федот Давидович, ты все еще в генеральские погоны веришь, — осуждающе сказал Лаврентий. — Ты читаешь сводки в газете? Знаешь, что делается на польском фронте?

— Брешут они, те сводки! — махнул рукой Молчун.

— Нет, не брешут! — воскликнул Лаврентий. — Я был там, своими очами все видел. Поляки бегут, как зайцы!

Молчун развел руками.

— В одном месте, может, и бегут, а в другом…

— Чудной же ты, ей-богу, — с досадой проговорил Лаврентий. — Войне скоро конец. — Он уставился на соседа и резко спросил: — Ты-то чего от меня хочешь?

— Чтобы ты одного берега держался.

— Какого?

— Нашего, казачьего, — приглушенно сказал Молчун. — Ты же георгиевский кавалер! Не думай, что красные не напомнят тебе об этом.

Лаврентий сразу переменился в лице, потеребил остренькие усы, задумался.

— Так-то оно так, кум, — нерешительно произнес он, — но ты погляди, что вокруг делается. Кубанцы за Советскую власть горой стоят. Хочешь, я тебе почитаю? — Он вынес из спальни газету «Красное знамя»[27], развернул ее на столе.

Молчун наклонился.

— Ну-к, ну-к, про что там…

— А вот послушай. — Лаврентий многозначительно поднял палец и начал читать медленно, с расстановкой: — «В борьбе за освобождение трудящихся лучшая часть трудового казачества с нами…» Ясно тебе, Федот Давидович?

— Ну-ну, дальше.

Лаврентий продолжал читать: «Об этом свидетельствует заседавший в Екатеринодаре областной съезд. Но совершенно ясно, что Советской власти и ее сторонникам придется еще выдержать упорную борьбу, чтобы рассеять ту атмосферу…» Ага, «атмосферу»… Заковыристое слово. Обстановка, что ли.

— Похоже, — сказал Молчун.

Лаврентий читал дальше:

— «…ту атмосферу лжи и провокации, которую создали и поддерживают агенты помещиков и буржуазии». Ясно?

— Не совсем.

— Как?

— Давай, давай.

Лаврентий согнул газету вчетверо, продолжал: — «Из станиц и аулов идут вести о том, что пришибленная в первый момент падения деникинской власти черносотенная челядь вновь подняла голову и ведет черную работу контрреволюции…»

— Во! — торжествующе вырвалось у Молчуна. — Теперь ясно. Значит, наша армия растет…

Лаврентий сверкнул отчужденным взглядом, поправил руку на перевязи и, раздувая ноздри, стал водить пальцем по строчкам: — «Работа эта ведется всеми средствами. Дельцы контрреволюции распространяют слухи о приближении белых и скором падении Советской власти. Всякий шаг, всякое мероприятие Советской власти толкуется вкривь и вкось, выдумываются и распространяются всякие небылицы…»

— Хватит, — недовольно махнул рукой Молчун, сел на табуретку. — Им, конечно, надо писать.

— Нет, не говори, — возразил Лаврентий, горячась. — За Советскую власть — большинство. Да оно и понятно. Большевики добре колыхнули генералов. Деникина как моль съела. А армия у него вон какая была.

Молчун сдвинул широкие брови, нахмурился. В серых, поблескивающих глазах таилась злоба.

— Ты все свое тянешь, — наконец сказал он спокойно. — А я пришел побалакать с тобой по душам, думками поделиться.

Лаврентий совсем помягчел, присмирел. Наумыч приподнял рыжеватую прокуренную бороду, покашливал изредка и внимательно слушал беседу. Светло-карие глаза его останавливались то на сыне, то на соседе.

— Или ты не слыхал, что Хвостиков недавно в Баталпашинском, Лабинском и Майкопском отделах организовал повстанческие отряды? — спросил Молчун. — Ты думаешь, зря большевики объявили там осадное положение?

— Кое-что слыхал в Родниковке, — проговорил Лаврентий. — Вчера, после обеда, там такая история получилась. После базару люди начали разъезжаться. А тут милиционер стал посылать нас возить на ссыпку[28] разверстку. Мы — ни в какую! Тогда он начал грозить. Кто-то возьми да и крикни: «Отопхнить его, хлопцы!» Казаки подхватили милиционера — и в сторону. А он вырвался— да за револьвер, хотел стрелять. Тут все обозлились — мах да и прикончили его. — Он дотронулся до плеча собеседника, добавил: — Оглянуться не успели мы, как нагрянули чоновцы. Поднялась пальба, матушки! Я бачу, что пошел такой саксей-максей, да по коням, гнал их верстов сорок без передышки. Чуть было не запалил.

— Ну вот… — предупреждающе протянул Молчун. — Это только начинается, а там… мы свету не будем рады. Зарежут они нас, ей-бо, зарежут!

Лаврентий глядел на него из-под нахмуренных бровей. Острые его усы мелко подрагивали от нервного озноба, но он уже не возражал куму с такой определенностью, как в начале разговора, а только молча посапывал, не зная, что сказать ему — «да» или «нет»; собирался с мыслями. Не мог он в данный момент решить, к какому берегу надо примыкать — к белым или к красным…