Из всех щелей хлынули мыши, взбаламутив воду у самого пола. Комната казалась покрытой шевелящимся живым ковром. Мыши то метались в беспорядке, то, словно притягиваемые испарениями из чана, устремлялись к самому центру.
Ведьма отбросила кобру. Змея поспешила вернуться в безопасную корзинку. Мыши все прибывали, громоздились одна на другую, давили слабейших. На полу оставались кровавые сгустки и раздавленные сородичами песчанки. Колдунья поднимала горстями столько серых разбойниц, сколько могла уместить, и бросала в чан. Запахло паленой шерстью.
Визг стоял непереносимый.
Крабс, если бы у него были уши, давно бы оглох, а так приходилось терпеть. Крабс сглотнул, – его мутило от отвращения. Но спрашивать ни о чем не решался: не приведи господь, сам попадешь в чан. Приоткрыл один глаз, чтобы тут же зажмуриться. Ведьма, облюбовав самую жирную песчанку с обвисшим брюшком и кавалерийскими усами, предварительно облизав, запихнула в рот. Голова и передняя часть туловища песчанки скрылись между зубами ведьмы, а задние лапки и хвост все еще трепетали в воздухе.
Крабс долез уже до потолка и отпрянул, натолкнувшись на вязку сушеных тараканов. Тараканы, связанные по дюжинам, так походили на живых, что Крабс посторонился, все больше и больше сожалея о договоре, заключенном с ведьмой.
Но вдруг сияние померкло. Мыши пропали невесть куда. А ведьма, отирая руки о фартук, поманила кивком Крабса.
Не первый год Крабс был знаком с Грубэ, но не переставал удивляться, с какой легкостью подчиняет она себе черные силы. Щелчок пальцами – и тут же у входных ворот загремело медное кольцо, возвещая о прибытии гостей.
Феи пугливо вздрагивали и озирались, невесть как с морского побережья попав во владения ведьмы. На пороге дворца стояла сама хозяйка и льстиво улыбалась:
– Вот и мои деточки! Мои касаточки!
– Лучше бы обругала, – в сердцах процедила Лона, прячась за спинами сестер.
То ли она слишком громко заговорила, то ли у колдуньи был поистине волшебный слух, но Грубэ услышала и деланно возмутилась:
– Да кто же гостям не рад? Да неужто вы не соскучились по своей тетушке? – и уже шершавые руки обнимают фей, а безобразные губы слюнявят щеку поцелуями.
– Знаю-знаю, – шелестела хозяйка дворца, шествуя впереди гостей. – Вам рассиживаться недосуг. Но чур! Каждой скажу отдельно, какой подарок для Русалочки – лучший.
Феи переглянулись: ведьма знала и это?
Айя, как ни злила ее старуха, от воровства отказалась, поймав на себе насмешливый взгляд ведьмы. Глаза Грубэ смотрели зорко и цепко, и странно было их видеть на этом обрюзгшем лице.
«Такие бы глаза – юной маркитантке, сопровождающей войско в походе» – подумалось Айе.
Казалось, глаза жили на лице старухи отдельной, своей собственной жизнью, и безобразные черты к глазам не имели отношения.
Старуха усадила сестер за богато накрытый стол. Феи мялись, брезгуя угощением.
– Знаю, – хихикнула ведьма, – обо мне говорят, что я живых мух ем. Да только не всему верьте – разве мухой наешься?
Феи смущенно притронулись к лимонному пирогу. Айя рискнула положить себе варенья, но серебряная ложечка так и замерла в воздухе на полпути ко рту феи: клубника внезапно ожила и уставилась на Айю человеческими глазами с моргающими ресницами. Фея поспешно швырнула ложечку, обдав собравшихся за столом брызгами клубничного сиропа.
Ведьма откровенно забавлялась испугом сестер.
Молчание затягивалось. Лона так и не решилась предложить свою брошь. У нее возникла мысль, что даже дар предавшего ее возлюбленного нуждается в лучшем пристанище, нежели дворец ведьмы. Лучше отправить прощальный подарок гусара в мусорную яму, чем оставить в этих чертогах.
Так же чувствовали себя и сестры. Сославшись на дела, феи поспешили распрощаться.
Целуя их на пороге, ведьма каждой из них что-то шепнула. Все три сестры получили из рук ведьмы подарки для младшей дочери морского царя.
Их экипаж, который как феи думали, разбился в лесу о стволы и коряги, целый и невредимый стоял у ворот.
– Да она в общем неплохая старушка, – начала Айя и умолкла.
Больше о ведьме феи не говорили, молчаливо условившись ни вслух, ни в мыслях не вспоминать неприятное посещение.
– О, как поздно, – удивилась Флоринда, сверив ручные часы с солнечным маятником на главной городской площади. – Пожалуй, лучше немножко повернуть время!
Феи разом подкрутили стрелки часов на три дня и вернули время назад, в самое утро дня рождения Русалочки.
– Ну вот, – Айя удовлетворенно откинулась на подушки, – теперь мы не только попадем к началу праздника, но даже успеем заехать домой переодеться.
Все приключения и неприятности последних часов казались миражом в пустыне: были и нет. Айя размышляла о том, как обрадуется Русалочка ее подарку. Ревниво глянула на сестер – что посоветовала ведьма им?
Сестры думали о том же, и ни одна из них не проговорилась. Снедаемые любопытством, феи на удивление скоро – не прошло и суток – были готовы отправиться в путь.
Даже замок, следивший за своими хозяйками с ревнивой любовью, так и не догадался, чем кончился их визит к тетушке. Впрочем, кое-что все же случилось: феи, не сговариваясь, отправились на второй этаж, где разместилась фамильная галерея. И содрав кусок холста с безобразной старухой, скрутили его и отнесли на чердак.
– Тараканы и пауки –вот уж, право, лучшие для тебя соседи, – напутствовала Айя сверток.
Феи выехали ко дворцу новорожденной под вечер и уже не застали толпу у ворот. Застали лишь няньку Секлесту. Настояли перенести новорожденную во дворец, как ни ворчала старуха.
– Не пристало царской дочери жить в неказистой беседке! – уверяла Флоринда.
А Айя с простительной юности дерзостью прижала Русалочку к себе и не отпускала, пока не опустила в серебряную колыбельку во дворце.
Детская дышала теплом и уютом. Мягкие кремовые краски и море живых цветов. Богатство обитых гобеленами стен с причудливыми сценами. Голубое и золотое – сочетание, достойное королей и поэтов. Тут и там мягкие ковры манили прилечь и отдохнуть. Резное бюро красного дерева скромно дожидалось той поры, когда Русалочка вырастет и на пергаменте с вензелем принцессы напишет первую любовную записку.
Колонны поддерживали мраморный свод. Над колыбелью, расписанной лучшими художниками морского царства, летели амуры в кайме из розовых гирлянд. Охотники, натянув тетиву, подстерегали осторожного оленя. Но лучше всех был триптих на стене, выписанный черной тушью. Штриховка позволяла угадывать, но никак не рассмотреть рисунок. В первой части у мозаичного окна с красным яблоком в руке стоял ребенок – девочка лет десяти-двенадцати. За окном простирался туманный осенний сад. А нежно-желтые тени твердили, что в доме тепло и ребенок любим. В середине триптиха – тот же ребенок, но уже девушка-подросток, сидит на берегу пруда. И снова осень, точно художник, снедаемый смутной тоской, предпочел всем другим пору тлена и увядания. Хоть девушка и грустна, во всем ее облике – страстное стремление к счастью.
Глаза ее устремлены вдаль, на губах, кажется, застыли слова: «Пора! Пора! Время лететь!»
Завершал триптих портрет: бледный овал и белокурые коконы, безвольно опущенные руки, белые на фоне синего бархата платья. Раскрытая книга и оплывшая свеча. Молодая женщина на минутку оторвалась от чтения, чтобы улыбнуться кому-то.
– Верхний мир? – удивилась Лона.
Секлеста, поджала губы. Она ни за что не хотела признаться, что именно триптих заставил ее унести из детской принцессу. Что за блажь взбрела в голову морскому владыке? Разве может жить ребенок в окружении врагов подводного мира?!
Русалочку куда больше привлекала бутылочка с теплым молоком, нежели живопись неизвестного мастера. Люди на картине пугали саму старуху. Что-то опасно-привлекательное таилось в этой женщине, в ее неведомом пути от детства к зрелости.
Небо расцветила шипящая и стреляющая искрами шутиха. Презрев запреты Нептуна, в парке у дворца Русалочки вовсю веселились те, кого Нептун не взял с собой в янтарный дворец.
Феи разрывались между двумя желаниями: получше рассмотреть новорожденную и потанцевать. Поминутно то одна, то другая вылетали в окно детской, парили над праздником в парке и тут же возвращались.
Никто не приметил, как ко входу подлетела тройка черных коней, и огромная женщина, закутанная в иссиня-черное кимоно, выскользнула из экипажа и спряталась у стены, где кустарник и тени были гуще всего.
В детской что-то неуловимо изменилось. Феи зябко поежились.
– Кажется, погода портится, – заметила Айя, – море потемнело, стало совсем свинцовым.
Секлеста выжидала, когда гостьи уйдут. Ей нелегко пришлось во всей этой суматохе. Заломило поясницу. Подводное царство, конечно, благословенное место, однако за вечную сырость приходится расплачиваться.
Флоринда приподняла кисею. Мерцающая ткань, пологом прикрывавшего колыбель, заискрилась. Феи обступили Русалочку раскрасневшиеся и торжественные. В тринадцатый раз феи Голубого замка стояли вокруг колыбели дочери морского царя. И всякий раз волновались.
