Почти в одно время с мечетью, за пять миль от Кордовы, на берегу Гвадалквивира выстроен был арабами дворец. По сказаниям арабских историков, это было здание великолепия удивительного, с 4300 колоннами. Теперь от него не осталось ни малейшего следа. Да и сама Кордова при мавританском владычестве имела 200 000 домов, 90 000 дворцов и 900 бань; 12 000 деревень служили ей предместьями. Теперь в Кордове едва ли есть 30 000 жителей, город в самом жалком виде. К невежеству и фанатизму испанцев присоединилось еще и землетрясение, которое в 1589 году разрушило бо́льшую часть города.
Гостиница, в которой стою я, есть вместе и кофейная; хозяин — француз, оставшийся в Испании после 1823 г.{155} Ее мавританский, с тонкими, изящными колоннами двор (patio), густо покрытый виноградом с огромными темными кистями, дает днем самую отрадную прохладу, которую еще увеличивает бьющий посереди фонтан, обсаженный крином{156}; по вечерам эти великолепные цветы имеют запах упоительный, страшно раздражающий нервы и воображение… Днем patio обыкновенно пуст, вечером наполняется женщинами и мужчинами, приходящими освежаться апельсинным, слегка замороженным соком (naranjada). Я, по обыкновению, где можно, завтракаю и обедаю почти одними плодами; теперь время разного рода фиг, дынь, гранатов, винограда, но… увы! здешние плоды так сладки, что нет возможности их есть, и я тоскую по арагонским персикам. Жители Кордовы теперь заняты на днях расстрелянным здесь атаманом разбойников, и я по этому случаю наслышался много подробностей о разбойниках испанских. Но об этом классическом предмете надобно говорить обстоятельно. Сегодня вечером должен проехать здесь дилижанс, в котором я авось найду место до Севильи. Вот уже неделя, как живу в этой унылой Кордове{157}, и если б не это длинное письмо к вам{158}, я давно бы смертельно соскучился. Зато вы потерпите за меня.
Посылаю к вам его из Севильи, куда приехал вчера и застал великолепнейшую corrida de toros (бег быков); семь быков и 22 лошади остались на месте; но эта corrida так поразила и взволновала меня, что я решительно не в состоянии теперь писать. До следующего письма.
Находясь в самом сердце Андалузии, могу, наконец, положительно сказать: красота испанской природы, о которой столько наговорили нам поэты, есть не более как предрассудок. Я разумею здесь красоту природы в том смысле, как представляют ее себе видевшие Италию. Правда, на юге Испании растительность так величава и могущественна, что перед ней растительность самой Сицилии кажется северною, но это только редкими местами; африканское солнце, так сказать, насквозь прожигает эту землю; в Алмерии{159}, например, уже три года как не было дождя, и жители южных берегов Испании беспрестанно переселяются во французские владения Африки{160}. Здесь часто случается, что на три мили в окружности невозможно найти воды. Не думайте, однако ж, чтоб эта пламенная природа не имела своей особенной, только ей одной свойственной красоты. Она здесь не разлита всюду, как в Италии; в ней нет мягких, ласкающих итальянских форм: здесь она или уныла и дика, или поражает своею тропическою, величавою роскошью. По дороге из Кордовы в Севилью, например, возле иного cortijo[30] нет ничего, кроме одинокого апельсинного дерева; но надобно видеть, что это за могучий ствол и как широко раскинулось оно своими густыми ветвями; апельсинные деревья Сицилии покажутся перед ним не более как отростками. Здесь каждую минуту чувствуешь, что имеешь под ногами огненную землю, не любящую золотой середины, на которой или корчится от зноя всякое растение, или там, где влаге удастся охладить жгучие лучи солнца, растительность вырывается на воздух, с такою полнотою красоты и силы, с такою роскошью, что здесь, особенно в горах, эти чудные оазисы середи каменистых пустынь производят совершенно особенное, электрическое впечатление, о котором не может дать понятия кроткая и ровная красота Италии. Здесь и пустыня (despoblado), и голые, рдеющие на солнце скалы, и растительность дышат какою-то сосредоточенной, пламенной энергией.
По дороге из Кордовы сюда все напоминало мне, что я нахожусь на другой почве, между другим народом. Несмотря что летнее солнце жгло здесь уже четыре месяца, местами могучая растительность сохранила еще свою густую, темную зелень. В 4 часа дилижанс наш остановился обедать в Эсихе, и так как в дорогу мы должны были отправиться поздно вечером, то я тотчас же после обеда пошел бродить по городу и нечаянно вышел на площадь. Мавританский элемент не только оставил глубокие следы в Андалузии: он сросся здесь со всем, его чувствуешь и в народных напевах фанданго, и в языке, и в обычаях, и в привычках. Одежда, дома, улица, физиономия — все носит на себе мавританский тип. Площадь этого городка окружена домами в арабско-испанском вкусе, ярко расписанными. День был воскресный{161}, и площадь была полна народу в праздничных платьях. Разноцветные андалузские куртки с пестрыми арабесками, короткие, в обтяжку триковые штаны, синие, зеленые, коричневые, с шелковыми кистями, падающими на белые чулки à jour, цветные башмаки, пестрый, шелковый платок на шее, повязанный в один раз, с концами, продетыми в кольцо, низенькая, набекрень шляпа, — весь народ состоял из щеголей. В этом ловко, в обтяжку сидящем платье андалузцы сохраняют всю свободу, всю непринужденную грацию движений. Начинало уже темнеть; я зашел в первую попавшуюся кофейную освежиться от удушливого жара (Эсиха считается самым жарким местом Андалузии){162} и нашел там своих дорожных товарищей испанцев; они пригласили меня сесть с ними. Часа полтора незаметно прошло в разговорах; несколько стаканов слегка замороженного апельсинного сока (naranjada) совершенно освежили меня; время было отправляться к дилижансу. Я отдаю слуге деньги; «está pagado, caballero» (заплачено), — отвечает он. Я взглянул на моих трех товарищей, никто из них не подавал виду, что заплатил за меня, даже некого было мне поблагодарить за эту приветливость. Это один из множества случаев, которые встречаются здесь со мной беспрестанно, и как, по-видимому, ни ничтожны они, но могут встречаться в одной только Испании. Простите, если я надоедаю моими мелкими заметками и повторениями: в стране, нравы и обычаи которой так резко разнятся от общеевропейских, всякая мелочь невольно как-то становится предметом особенного внимания.
Я писал уже, что в самый день моего приезда застал я здесь великолепный бег быков — corrida de toros (испанцы не называют боем, а бегом быков). «Как кстати вы приехали: сегодня день быков!» (día de toros — так называется день, в который дается бег){163}. Этими словами встретил меня хозяин гостиницы, в которой остановился я. «Надобно заранее взять место, после не достанешь; ваша милость охотник (aficionado)?». — «Я никогда еще не видал». «Прекрасно! Нигде в Испании нет таких бегов, как в Севилье; сегодня шпагой будет Чикланеро, ученик славного Монтеса». — Наскоро пообедав, отправились мы в цирк. Дорогой встретил я моих дорожных товарищей севильян — и едва узнал их: в дилижансе они были в сюртуках, а теперь в щегольских андалузских костюмах.
Наконец увидел я эти знаменитые корриды! Две корриды в течение двух недель — это было слишком для моих неопытных нервов! С усилием беру перо, чтоб рассказать о моих впечатлениях.
Ничто не может дать такого полного понятия о наслаждениях, страстях, характере и физиономии испанского народа, как corrida de toros, самое высшее, самое любимое из его удовольствий. Никакая заманчивая афиша, никакая новая пьеса не возбудят в народе такого живого любопытства, как это простое и всегда однообразное объявление о беге быков; извозчик, cigarrera[31], водонос пообедают куском хлеба с чесноком или даже вовсе не будут обедать, но уж ни за что не пропустят бега. За четыре дни красные афиши извещают об имеющем быть corso de toros[32]; тут же подробно объявляется, сколько быков будут поодиначке выпущены в цирк, с означением, с какого каждый пастбища и кому принадлежит; затем следуют имена picadores (сражающихся на лошади с копьями) и matadores (убивающих быка шпагами), участвующих в бое.
Plaza de toros[33] находится за городом: это большой цирк, выстроенный амфитеатром и окруженный ступенями, без крыши, вследствие чего места в тени дороже мест на солнце; для высшего общества назначена верхняя галерея: это самые дорогие места. Деревянный барьер, укрепленный толстыми столбами, отделяет от поля сражения пространство шага в два ширины: здесь убежище toreros — общее название каждого участвующего в цирке в бое с быком. Когда бык сильно теснит или настигает их, они, поставя ногу на уступ, сделанный в заборе, прыгают через него с удивительною быстротою и ловкостию.
Больше десяти тысяч зрителей занимают ступени и галерею амфитеатра, и, смотря на все эти оживленные лица, на страстность движений, разговоров, физиономий, вам бы трудно было узнать здесь тех испанцев, которых вы считаете таким важным и серьезным народом. Никакой театр в мире не может дать малейшего понятия о том страстном ожидании, об этом тревожном одушевлении, каких исполнена публика перед начатием бега; да и дело здесь, правда, идет не о Рубини{164}, не о Гризи{165} или Фредерике Леметре{166}, а о Севилье-Пикадоре{167}, о Чикланеро{168}, la primera espada de España (первая шпага Испании){169}, после знаменитого Монтеса{170}, а наконец и сами дикие быки: это тоже трагедии очень почтенные! Доктор и хирург прибыли, священник с дарами занял место в кулисах театра, пикадоры уже на лошадях в арене; коррехидор (начальник города) подал знак из своей ложи, труба заиграла, ворота барьера отворились.
