Порфирий Дормидонтович Шишигин был великий писатель. Поэтому уже много лет ничего не писал.
— А зачем писать? — искренне удивлялся Порфирий Дормидонтович. — Я и так великий писатель.
Давным–давно, когда Шишигин ещё не был великим писателем, он написал рассказ о Владимире Ильиче Ленине.
С тех пор Порфирий Дормидонтович сразу же стал великим.
Рассказ без конца переиздавали, экранизировали, инсценировали, переводили на иностранные языки…
А писатель Шишигин за всё это получал денежки.
— Вот так надо писать! — с гордостью говорил Порфирий Дормидонтович, — раз — и навсегда!
Назывался рассказ:
Владимир Ильич Ленин любил всем помогать, даже когда его об этом не просили. Например, в 17-ом году. И в детстве маленький Володя тоже всем помогал. Вот послушайте, как он помог своей мамаше и сестричкам Дуняше и Маняше.
Сидят как–то Дуняша, Маняша и мамаша в столовой и едят макароны. Брата Александра к тому времени уже не было. Он стрелял в царя и промахнулся со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Так вот, едят они макароны. И вдруг входит маленький Володя.
— Мамаша, — ластится он к матери, — давай я тебе помогу.
— В чём же ты, Володюшка, хочешь мне помочь? — спрашивает мамаша. — Я ведь ничего не делаю.
— Нет, делаешь! делаешь! — лезет к ней на колени маленький Володя. — Ты макароны кушаешь.
Вздохнула мамаша тяжко. Чувствует — не видать ей больше макарончиков.
— Ну помоги, сынок, — кисло так говорит.
Маленький Володя — раз–раз — и умял все мамашины макароны. И уже к Дуняше тянется.
— Давай я и тебе помогу, — предлагает.
Дуняша скорей–скорей свои макароны глотать, чтоб маленькому Володе меньше помогать было. Но макароны–то длинные, все сразу в рот не запихнёшь.
Короче, помог маленький Володя и Дуняше.
И к Маняше подбирается.
Маняша как увидела маленького Володю — схватила свою тарелку с макаронами и бе–жать!.. Но от Володи не убежишь.
Догнал он Маняшу и тоже помог. Съел все её макароны.
Мамаша, Дуняша и Маняша рады, конечно, без памяти, что у них такой помощник имеется.
— Спасибо, Володенька! — говорят они в один голос, а сами плачут от радости.
— Ну что вы, — скромно отвечает маленький Володя. — Люди должны помогать друг другу. Тогда на всей земле наступит справедливость.
Вот таким был Володя Ульянов в детстве.
Однажды я решил записывать за Порфирием Дормидонтовичем. Как в своё время Алексей Максимович записывал за Львом Николаевичем, а Корней Иванович — за Алексеем Максимовичем; как Анна Андреевна записывала за Николаем Степановичем, а Лидия Корнеевна — за Анной Андреевной… Страна у нас такая… Грамотная. Все друг за дружкой постоянно записывают. На всякий случай. Вдруг пригодится. Вот и я — Валерий Михайлович — решил записывать за Порфирием Дормидонтовичем…
Я сходил в канцелярский магазин, купил толстую тетрадь и стал дожидаться мудрых высказываний великого писателя.
Они не заставили себя долго ждать.
Как–то раз, выпив водки и поиграв в карты, мы отправились прогуляться. И зашли в платный туалет. Запах, впрочем, здесь был такой же, как и в бесплатном. Зато на весь туалет гремела классическая музыка.
— Ни хера себе, — с удивлением сказал Порфирий Дормидонтович. — Это же фуга Баха. Моя любимейшая вещь. Никогда ещё не ссал под фугу Баха.
Я застегнул ширинку и, достав тетрадь, тут же, не отходя от писсуара, записал высказывание великого писателя о музыке Баха.
Однажды я зашёл в гости к Порфирию Дормидонтовичу. Мы выпили водки и сели играть в карты. Затем я начал читать Шишигину свой трёхсотстраничный роман. Это было сложное философское произведение, написанное густой прозой… В нём говорилось об одном человеке, который мучительно искал своё Я. Он искал его везде: в глубинах своего подсознания, в искусстве, в женщинах; он окончил курсы водолазов и искал его под водой, у берегов Камчатки; потом долгие годы работал шахтёром, продолжая поиски в шахтах Донбасса; в перенаселенных тараканами петербургских коммуналках он тоже искал своё Я… и в грязных забегаловках… и в тёмных притонах… и в нищих деревнях… Короче, где он только не искал. Он потратил на поиски всю свою жизнь. И в конце концов, умер в пьяном виде под забором, как писатель Чехов.
Так и не найдя своего Я.
А он и не мог найти. Не мог!.. Потому что его Я в России вообще не было. Оно спокойненько проживало в Париже, в собственном особняке на улице Курсель; вкусно и плотно обедало в шикарном ресторане «Трэн Блё»; меланхолично плевало с моста Мирабо в Сену; гуляло в саду Тюильри; зимой посещало «Гранд — Опера»; а летом улетало в Монте — Карло или на Багамы, развеяться…
Порфирий Дормидонтович выслушал роман со вниманием.
— Хороший сюжетик, — полистал он рукопись и, размахнувшись, выкинул её в форточку. — Но слишком уж длинно написано. И всё про поиски. То там ищет, то тут ищет. Не герой, а прямо какая–то ищейка получается. И везде у вас грязь, тараканы, помойки… Ну, за исключением Парижа, конечно. Нет, Валерий Михалыч, так не пойдёт. Вы, извините меня, берёте кусок говна и размазываете его на триста страниц. Зачем, спрашивается?.. Писать надо коротко и ясно. Вон, видите — дождь идёт за окном. Так и пишите: «Идёт дождь». Понятно? А если, к примеру, пойдёт снег, то что вы напишете, а?
— Идёт снег, — сказал я.
— Правильно, Валерий Михалыч, — похвалил меня Шишигин. — Соображаете.
На следующий день я принёс Порфирию Дормидонтовичу простой и короткий рассказ.
Вот этот:
Жил–был военный летчик по фамилии Потапов. Жены у него не было. Поэтому есть он ходил в столовую. А там всё время давали кислые щи.
Придёт Потапов в понедельник, а ему кислые щи дают. Придёт во вторник — опять дают кислые щи.
И в среду…
И в четверг…
И так до следующего понедельника.
А в следующий понедельник снова дают кислые щи.
Так и жил летчик Потапов от понедельника до понедельника. А тут однажды командир полка решил с парашютом прыгнуть. Ну, и Потапов, конечно, с ним.
Сели они в самолет, поднялись высоко в небо, открыли дверцу и выпрыгнули.
Летят в синем небе, болтают между собой. Настроение — отличное!
И вдруг видит Потапов: а парашюта–то за спиной у него нет. Забыл в самолете.
«Ну, — думает Потапов, — дела–а–а».
И командир полка заметил, что у Потапова парашюта нет.
— Потапов, — говорит он, — ты что, без парашюта выпрыгнул?
— Так точно, товарищ полковник, — докладывает лётчик Потапов. — Без парашюта! Забыл в самолете!
— Ну, а поссать по утрам ты не забываешь? — спрашивает командир полка.
— Никак нет, товарищ полковник, — докладывает лётчик Потапов. — Поссать не забываю!
— И бабу, наверное, не забудешь трахнуть при случае? — говорит командир полка.
— Не забуду, — подтверждает Потапов. — Ещё как трахну!
— А парашют, стало быть, забыл?!
— Забыл, — кивает лётчик Потапов.
— Да-а, — говорит полковник, — не хотел бы я сейчас оказаться на твоём месте. Хорошо, если ты, к примеру, в речку упадёшь или там в озеро. А если на бетонное шоссе шмякнешься?.. От тебя же одно мокрое место останется!
— Буду надеяться на лучшее! — бодро отвечает лётчик Потапов.
— Ну, надейся, — усмехнулся командир полка и дёрнул за кольцо.
Над его головой раскрылся парашют, и он стал опускаться медленно и плавно.
А Потапов продолжал камнем лететь к земле!
А земля внизу такая красивая, ну прямо глаз не оторвать.
Леса стоят. Реки текут. Озера поблескивают.
Летит лётчик Потапов.
Мечтает.
Вот бы, думает, действительно, в прохладное озеро упасть, поплавать там в чистой воде, понырять… Или нет, лучше я куда–нибудь в поле упаду, в душистый стог сена. Зароюсь в него с головой. А мимо де? вица красная будет проходить, в синем сарафане. А я как из сена выскочу:
— Здрасте, девушка! Разрешите представиться — лётчик Потапов! Между прочим, ещё не женат!
Мечтает Потапов, а земля всё ближе…
… б л и ж е
… Б Л И Ж Е
И что–то ни озера не видать, ни душистого стога сена, ни тем более деви? цы в сарафане.
А проходит внизу — бетонное шоссе!
И машины здоровенные по этому шоссе — туда–сюда, туда–сюда…
«Ну, — думает лётчик Потапов, — сейчас гробанусь так гробанусь!»
А рядом с бетонным шоссе, по полянке, гуляет поэт Пушкин. Да не просто гуляет, а сочиняет «Сказку о попе и его работнике Балде».
Сочиняет–сочиняет. Уже почти всю сочинил. Вот только концовка никак ему не даётся.
Ходит Пушкин по полянке и бормочет под нос:
— С первого щелчка — прыгнул поп до потолка… Хорошо… Со второго щелчка — лишился поп языка… Тоже неплохо… А с третьего щелчка… с третьего щелчка… Ч-чёрт!.. Охереть можно… Что же с третьего щелчка?..
А тут как раз лётчик Потапов к бетонному шоссе подлетел. Да К–А–А-К шмякнется головой об бетон!
ШМЯК!!!
Мозги так и брызнули во все стороны!
Есть! — радостно ёкнуло у Пушкина сердце. И он быстренько записал в блокнотик: ”А с третьего щелчка — брызнули мозги у старика!» Затем спрятал блокнот в карман и воскликнул, довольно потирая руки:
— Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!
— Всё! — захлопнул я рукопись.
— Для первого раза потянет, — сдержанно похвалил меня писатель Шишигин. — В особенности вам удался образ попа. Я прямо вижу, как от третьего щелчка у него мозги до потолка брызгают.
— Это не я, — сказал я. — Это Пушкин.
— Ну, не скромничайте, не скромничайте, — похлопал меня по плечу великий писатель.
Однажды Порфирий Дормидонтович женился на принцессе Мванге.
Дело было так.
К нам в страну с официальным визитом прибыла делегация из княжества Гамбия. Возглавляла делегацию принцесса Мванга, дочка тамошнего князя. На одном из дипломатических приёмов все пили кофе с пирожными. Великий писатель стоял неподалёку от принцессы. И вдруг, как это с ним частенько бывало, Порфирий Дормидонтович ни с того ни с сего громко и раскатисто захохотал. А трёх передних зубов у него не было. Их ему ещё в молодости выбил поэт Твардовский в пьяной драке. А новые, конечно, не выросли. Так вот — изо рта великого писателя вылетел большущий кусок пирожного и угодил прямиком в чашку принцессы Мванги… бульк!.. Все растерялись. А дипломаты просто окаменели от страха, ожидая громкого международного скандала. И только один Порфирий Дормидонтович сохранил полное спокойствие. Он, как ни в чём не бывало, окунул волосатые пальцы в кофе принцессы и, выловив свой кусок, снова засунул его в рот.
— Прошу вас, ваше высочество, — вернул он чашку принцессе. — Можете пить спокойно, руки у меня чистые. Я их только что после туалета вымыл.
Мванге так понравилась детская непосредственность великого писателя, что она взяла его в свой мужской гарем. На содержание.
С того дня писатель Шишигин не только писать перестал, но и вообще следить за собой. Ходил как последний бомж: в грязной куртке, мятых штанах и стоптанных ботинках.
— Порфирий Дормидонтович, — не раз и не два говорил я ему, — вы бы себе одежонку какую–нибудь купили.
— А на хера? — искренне удивлялся он. — Я же теперь на содержании.
Раз в год принцесса навещала своего русского мужа. Перед приездом любимой Порфирий Дормидонтович отправлялся на скотобойню и возвращался оттуда с большим куском парного мяса.
— Марфа ест только сырую пищу, — объяснял он.
«Марфа» — так он ласково называл принцессу Мвангу. Она его звала — Порфиша.
По приезде Марфа, ну то есть принцесса Мванга, румянила чёрные щёки, надевала русский сарафан, а на голову напяливала кокошник. И в таком виде вплывала в кабинет Шишигина, словно пава.
Порфирий Дормидонтович, как всегда, не писал, а валялся на диване.
— Барин, а барин, — обращалась к нему принцесса, сверкая белыми зубами.
— Ну чё тебе, Марфа? — лениво отзывался Шишигин.
— А ни–чё, — задорно отвечала принцесса. — Чё прикажете.
Ну и Порфирий Дормидонтович приказывал всё, что ему в данный момент взбредёт на ум.
Например:
— Почеши пятки.
Или:
— Покажи жопу.
Мванга всё это беспрекословно выполняла. Понимая, что она в России, а не у себя в Африке. А в каждой избушке свои погремушки.
Потом великий писатель брал в руки балалайку и начинал неумело тренькать, а принцесса, коверкая великий и могучий русский язык, принималась петь частушки:
Хорошо в родном краю,
Да бывают сложности.
Посидеть бы на хую,
Да нет такой возможности.
Вот такая меж ними была любовя.
Однажды я шёл по больничному коридору. А навстречу мне попался главврач. С похмелья.
— Валерий Михалыч, — окликнул он меня.
— Я вас слушаю.
— Это вы делали операцию этой, как её… больной Филимоновой?
— Да, я.
(Здесь надо сказать, что хоть я и работал в больнице кочегаром, но все операции, как правило, приходилось делать мне. Потому что штатные хирурги, так же, как и мы с Порфирием Дормидонтовичем, регулярно пили водку и играли в карты… Привезут, бывало, больного на каталке в операционную — а хирурга нет. Валяется, пьяный, у себя в кабинете. Бегут, конечно, ко мне в котельную. Так мол и так, Валерий Михалыч, выручайте… Ну, сходишь, разумеется, сделаешь операцию…)
— А наркоз вы Филимоновой давали? — продолжает спрашивать главврач.
— Ну а как же без наркоза, — отвечаю.
— А из какого баллона вы ей наркоз давали? Из красного или из синего?
— Да я уж и не помню, — морщу я лоб. — Вроде из синего… А, нет!.. Из красного! А в чём собственно дело?
— Валерий Михалыч, — проникновенно говорит главврач. — Я вас уже не первый раз прошу запомнить: в красном баллоне — углекислый газ; а кислород находится — в синем баллоне… Нет, я, конечно, понимаю, вы — человек творческий и всё такое. Но неужели это так трудно запомнить?
— Мда-а, — тяну я смущённо. — Что ж теперь делать–то?
— Ну а что теперь сделаешь, — разводит руками главврач. — Проехали, как говорится. Но на будущее будьте, пожалуйста, повнимательнее. Мы ведь имеем дело с самым драгоценным — с человеческой жизнью. Нам ошибаться никак нельзя.
— Да я понимаю, — со вздохом отвечаю я. — Новое стихотворение в голову полезло — вот и перепутал баллоны, будь они неладны.
Главврач дружески потрепал меня по плечу.
— Ладно, ладно, не расстраивайтесь. Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Пойдёмте лучше пивка попьём. Заодно и стишок свой новый прочтёте.
Мы пошли пить пиво… И я прочёл свой новый стишок:
Пушкин — это русский поэт.
Курица — это домашняя птица.
Если тебе тридцать лет -
Значит, пора жениться.
Старость — это кораблекрушение.
Жизнь — это ад.
Человек человеку друг,
А также товарищ и брат.
Крысы умеют плавать,
но не умеют летать.
Южная страна — это Италия.
Ненормативная лексика — это «блядь».
И так далее…
— Классно! — восхитился главврач. — За такое стихотворение не жалко и жизнь отдать!
— Что Филимонова и сделала, — напомнил я.
Однажды я зашёл в гости к Порфирию Дормидонтовичу. Мы, как обычно, выпили водки и сели играть в карты. Наигравшись, мы отправились в кафе. Пожрать.
Кассирша, увидев великого писателя так близко, да ещё живьём, вся напряглась от волнения.
— Не напрягайтесь так, — улыбнулся ей Порфирий Дормидонтович, — а то у вас резинка в трусах лопнет.
Я быстро полез в сумку за тетрадкой, чтобы записать великое изречение великого писателя. Но тут мой взгляд остановился на шикарной даме.
Дама осторожно несла поднос, заставленный всевозможной едой. Чего на нём только не было: борщ, котлеты с макаронами, винегрет с селедкой, три компота…
И вот что значит русский человек — действия его непредсказуемы! Как говорил другой великий писатель, Фёдор Михайлович: русский человек, бывает, с миллионом мимо себя пропустит, а бывает, за копейку зарежет.
Как бес в меня вселился, честное слово!.. Я подскочил к шикарной даме и, резко вскинув ногу, ударил носком ботинка о дно подноса.
Шикарная дама, конечно же, не ожидала подобного сюрприза. Поднос опрокинулся ей в лицо и на грудь: и борщ, и котлеты с макаронами, и три компота. Не говоря уже о винегрете с селедкой.
— Вот это по–нашему! — раскатисто захохотал Порфирий Дормидонтович. — По–писательски!
Дама секунду стояла вся ошеломлённая.
— Да… вы что? — наконец обрела она дар речи.
— А что такое? — спрашиваю я с простодушным выражением лица.
Мало того, что шикарная дама была вся красная от борща, она ещё и от злости побагровела.
— Сволочь! — кричит. — Подонок! Негодяй!
— Послушайте, дама, — сказал я негромко и спокойно, как и подобает интеллигентному человеку в такой ситуации. — Вы же не меня оскорбляете своими грязными ругательствами. Вы себя — поймите! — себя оскорбляете. Своё человеческое достоинство. Мне стыдно за вас.