И я гордо — гордо! — вышел на улицу.
А на улице стояла глубокая осень. Светило, но не грело солнце. Деревья были одеты в багряные наряды. Короче: унылая пора — очей очарованье…
Вслед за мной вышел Порфирий Дормидонтович.
— Валерий Михалыч, — опустил он на мои плечи свои натруженные писательские руки. — Вы знаете, я думал, что русская культура умерла, но, глядя на вас, я понял — это не так.
И великий писатель троекратно поцеловал меня в губы.
Однажды, зайдя в гости к Порфирию Дормидонтовичу, чтобы выпить водки и поиграть в карты, я застал у него негритянку с вывернутыми губами.
— Знакомьтесь, Валерий Михалыч, — сказал Шишигин. — Мванга, принцесса княжества Гамбия… А это, — показал он на меня, — молодой начинающий писатель.
— Пухленький, — хихикнула Мванга, ущипнув меня за щеку. Глаза её заблестели.
Мне это крайне не понравилось. Крайне.
— Хочу свежей печёночки, — капризно заявила принцесса.
— Где ж я тебе вот так, с ходу, печёнку возьму? — удивился Порфирий Дормидонтович.
— У него вырежь! — потребовала Мванга, жеманно указав на меня чёрным мизинцем.
— Послушайте–ка, дамочка, — сказал я с раздражением, — оставьте свои африканские замашки при себе. Ясно вам?
— Валерий Михалыч, — тут же бросился Шишигин на защиту своей жены. — Вы её не так поняли. Марфа кончила Сорбонну, а потом ещё и Гарвард.
— Я не знаю, где она там кончала, — сказал я, — но для меня чёрномазый — это прежде всего людоед! Как в прямом, так и в переносном смысле.
— Вы расист! — закричал Порфирий Дормидонтович. — Валерий Михалыч, вы расист!
— Да, я расист! — ответил я с гордостью. — А ваша жена — людоедка!
— Да как вы… — задохнулся Шишигин от возмущения.
— Порфи–и–ша, — зычно прикрикнула на него принцесса Мванга. — оставь–ка свои российские замашки при себе, как говорит наш начинающий писатель. Да, я людоедка! И не вижу в этом ничего плохого. У меня и папа — людоед; и мама — людоедка. Кстати говоря, жена вашего Пушкина тоже была людоедкой.
— Наталья Николаевна — людоедка?! — ахнули мы с Шишигиным в один голос.
— Вы ленивы и нелюбопытны, — презрительно усмехнулась Мванга, — и не знаете собственной истории. Я вам сейчас та–а–кое порасскажу.
И она нам та–а–кое порассказала:
Мало кто знает, что жена поэта Пушкина, Наталья Николаевна Гончарова, была самой настоящей людоедкой. Из–за неё у Пушкина постоянно происходили неприятности. Приедет, бывало, великий поэт в Михайловское, стихи пописать. Вдруг стук в дверь.
Входит управляющий и у порога мнётся.
— Ну что там ещё? — с досадой поворачивается от стола Пушкин.
— Так что, барин, жена, значит, ваша намедни двух мужиков съела.
— Каких ещё мужиков? — морщится Пушкин, слыша неправильную русскую речь.
— Прохора, пастуха, стало быть. И Егора Трофимова, он в кузне работал.
А тут и сама Наталья Николаевна этаким пушистым котёнком ластится.
— Сашенька, Сашенька, не дашь ли денег на булавки?
— Ты вот что, Наталья, — строго говорит ей Александр Сергеевич, — ты кончай такими делами заниматься. Мы всё–таки не в Африке живем, а в Михайловском. А если до государя дойдёт?.. Тогда что?..
— О чём это ты, дорогой? — дурочкой прикидывается Наталья Николаевна.
— Ты дурочкой не прикидывайся. Только что управляющий приходил. Опять ты двух мужиков съела. Ты же в прошлый раз мне слово давала, что с этим навсегда покончено!
— Ну а если мне кушать хочется, — капризничает Наталья Николаевна.
— Мне, может, тоже кое–чего хочется, — отвечает Пушкин. — Но я себя сдерживаю. И ты изволь себя сдерживать!
— Хорошо, Александр Сергеевич, — зловеще так говорит Наталья Николаевна. — Хорошо.
И молча — за дверь.
А на другой день — где Александр Сергеевич? Нет Александра Сергеевича.
Искали–искали… В пруду багром шарили. Лягушки — есть. Раки — есть. Великого русского поэта — нет.
Съела.
Это уж потом большевики придумали Дантеса… дуэль на Чёрной речке… Чтоб лишний раз царский режим пнуть.
Нет, Дантес, конечно, тоже был. Да только прожорливая Наталья Николаевна его ещё раньше Пушкина слопала. Так что убить «солнце русской поэзии» он никак не мог.
Однажды я зашёл в гости к Порфирию Дормидонтовичу. Мы выпили водки и сели играть в карты. Когда я в пятый раз оставил Шишигина «в дураках», он нахмурился и сказал:
— И всё–таки, Валерий Михалыч, нет в ваших рассказах русской боли. Вот нет–таки нет. Не страдает ваше сердце ни прошлыми бедами Отечества, ни нынешними. О России надо писать. О том, что…
— Уже написал! — перебил я, доставая рукопись. — Хотите почитаю?
Великий писатель нахмурился ещё больше.
— Я смотрю, батенька, вам рассказ–то написать, что поссать сходить, — неодобрительно качал он головой. — А вещь нужно вынашивать. И может, даже не один год. К литературе должно быть благоговейное отношение. Благоговейное. Литература, батенька — храм!.. Храм! Она кровью пишется, а не жопой… — Порфирий Дормидонтович помолчал, а после прибавил уже несколько поспокойнее: — Ну ладно. Больше ничего умного в голову не приходит. Но эти мысли вы, надеюсь, успели записать?
— А как же, — потряс я тетрадочкой. — Вот, пожалуйста: храм, кровь, жопа…
— Ну хорошо, — смягчился великий писатель, — читайте свой рассказ.
И я прочёл:
Жил–был следователь Тряпкин. Однажды вызывает его самый главный генерал. Точнее — генеральша, Марья Петровна.
— Тряпкин, — говорит и грудь свою генеральскую под кителем поправляет. — Хочу поручить тебе весьма странное дело.
— Слушаю вас, товарищ генерал! — отдал честь следователь Тряпкин.
— Куда–то пропадают пассажирские поезда, следующие по маршруту «Петербург — Москва». Причём пропадают бесследно.
— Как это — бесследно? — не понял Тряпкин.
— А вот и разберись, — отвечает генеральша Мария Петровна. — На то ты и следователь.
Пошёл Тряпкин на вокзал. Разбираться.
Взял билет. Сел в поезд «Петербург — Москва». Поехал.
Едет–едет, едет–едет… Ночь прошла. Утро наступило. Поезд никуда не пропал.
А тут и — Москва.
Вышел следователь Тряпкин на перрон и чувствует своим следовательским чутьём: что–то здесь не то. Хотя вроде бы — всё то… Поезда стоят. Электронные часы время показывают. Прибывшие с вещичками к вокзалу тянутся.
И вдруг Тряпкин понял, что — не то. Встречающих нет! И провожающих тоже нет! Не говоря уже об отъезжающих… Вообще никого нет!
Только прибывшие идут по перрону: топ–топ, топ–топ…
Ну и следователь Тряпкин пошёл вместе со всеми. Подошёл он к вокзалу и… ахнул.
Потому что это был никакой не вокзал, а обыкновенный кусок фанеры, грубо размалёванный под вокзал. Электронные часы тоже оказались фанерные… В общем, сплошная бутафория!
А за этой бутафорией, насколько глаз хватает, расстилается неземной пейзаж: коричневая земля без единой травинки и коричневое небо без единого облачка.
И так — до самого горизонта. А над горизонтом два чёрных солнца светят.
А кругом — тараканы, тараканы, тараканы… Кишат прямо. Да не маленькие, а каждый с корову величиной.
— Р–раз–берись по пятёркам! — командуют. — Чего топчетесь, как бар–раны!
Бывшие пассажиры подчиняются. А что делать? Небось не на Земле… Разобрались по пять человек и пошли строем.
Тараканы — по бокам.
Рядом со следователем Тряпкиным шёл самый крупный таракан, видно — начальник над остальными.
— Слышь, мужик, — по–простому интересуется Тряпкин. — Это как же понимать?.. Это где ж мы находимся?..
— В Глубокой Жопе вы находитесь, — отвечает ему таракан.
— А идём куда? — снова интересуется Тряпкин.
— Куда всегда шли — туда и сейчас идёте, — говорит таракан и мохнатой лапой на два чёрных солнца указывает. — В светлое будущее.
День проходит… неделя… месяц… Тащатся все понуро, как на похоронах. Впрочем, все — да не все.
— Так нам и надо — дуракам! — бодро кричит какой–то человек в косоворотке и с бородой. — Таракан животное умное. Это тебе не клоп какой–нибудь или там — вша!
А уж из толпы и добровольцы вызываются — толпу гнать. К тараканам льстиво подкатывают, услуги свои предлагают. А те не брезгуют. Разрешают.
И вот уже по бокам колонны не тараканы, а — люди. Плёточками пощёлкивают: веселей, мол, топайте, ребята!..
Взобралась колонна на какой–то пригорочек. Поглядел следователь Тряпкин вокруг — ё-моё!.. — да тут вся Россия идёт…
В С Я!
Представлена полностью, как на картинках Глазунова. Кстати, и сам Ильюха здесь же. В соседней колонне. Вот так–то, дядя. Отрисовался…
Тянется–тянется Святая Русь. И живые. И мёртвые.
Кто в лаптях, кто в кроссовках…
Вон Ванька Грозный на посох свой убийственный опирается, рукою в перстнях котелок под короной чешет.
Вон Емелька Пугачёв со Стенькой Разиным — два удалых атамана!
А вон Катька, царица–нимфоманка.
Фёдор Михалыч со Львом Николаичем идут под ручку, о непротивлении злу насилием разглагольствуют.
Пётр Аркадьевич Столыпин твёрдой походкой выступает, накинув на плечи шинель.
А за ним грузин Ёся, по кличке Сталин.
А чуть дальше — Владимир Ульянов, помощник присяжного поверенного, вместе с сестричками Маняшей и Дуняшей да женой Надюшей.
Гришка Распутин — как всегда поддатый, рожа красная, рубаха тоже красная. Шагает, хоть бы что. Частушки орёт:
Я пою и веселюся!
В жопу жить переселюся!
Вставлю раму и стекло!
Будет чисто и тепло!..
…Идёт Святая Русь… Посторонись…
А сверху, с коричневого неба, какая–то мелкая дрянь сыпется. Дождь — не дождь; снег — не снег… А что–то склизкое, противное, извивающееся. Наподобие червей.
Поднял следователь Тряпкин воротник плаща, чтобы черви за шиворот не падали… «Да-а, — думает, — вот так приехал в Москву…»
— Всё! — захлопнул я рукопись.
Порфирий Дормидонтович неспешно раскурил свою знаменитую трубочку. И только после этого сказал; коротко! ёмко! по–шишигински:
— Заебись!
Однажды Порфирий Дормидонтович зашёл ко мне в гости. Мы выпили водки и сели играть в карты. Наигравшись, мы отправились в городской парк. Прогуляться.
Через парк протекала небольшая речушка. Мы остановились на середине мостика и стали глядеть на воду. По воде плавали утки. Сверху они напоминали тараканов.
— Жизнь, — сказал Порфирий Дормидонтович задумчиво, — это бесконечная череда дней.
— Пожалуй, — согласился я и, записав изречение великого писателя, плюнул в воду.
— Кстати, о плевках, — сказал Шишигин. — В московском зоопарке был сторож по фамилии Никодимов. Он болел туберкулёзом. И каждое утро, проходя мимо бассейна с бегемотом, Никодимов туда плевал. И представьте себе, бегемот тоже заболел туберкулёзом. И скончался. Вот так–то, Валерий Михалыч.
— А Никодимов? — спросил я.
— А что Никодимов?.. — пожал плечами Порфирий Дормидонтович. — Месяц спустя заразил СПИДом орангутанга.
— В клетку с орангутангом стал плевать? — спросил я.
— Ха–ха–ха! — весело рассмеялся Шишигин. — Ага, в клетку стал плевать… Какой вы, Валерий Михалыч, в сущности, ещё ребёнок.
Однажды я опять шёл по больничному коридору. А навстречу мне опять попался главврач. И опять с похмелья.
— Валерий Михалыч, — окликнул он меня.
— Я вас слушаю.
— Это вы делали операцию этому, как его… больному Мурашкину?
— Я. А что, снова баллоны перепутал?
— Ну, положим, вы ему вовсе забыли наркоз дать, но не в этом дело. — Главврач порылся в кармане своего грязного халата и, словно фокусник, извлёк оттуда… мой пейджер.
— Ой, — радостно ойкнул я. — Где вы его нашли? Я вчера всю квартиру перерыл. Ну, думаю — всё…
— Мы его нашли у больного Мурашкина, — сказал главварч. — В кишечнике.
— А где сам Мурашкин? — спрашиваю я с неприятным предчувствием.
— Точно сказать не могу, — отвечает главврач. — Но одно из двух: либо он ещё в морге, либо уже на кладбище.
— Да-а, — протянул я смущённо. — Надо же. И что теперь делать?
— Пойдёмте пивка попьём, — предложил главврач. — У меня вобла сушёная есть.
И мы пошли пить пиво… После третьей кружки главврач сказал:
— Пейджер — это что, я, помню, у одного мужика в желудке «мобильник» забыл. А он на похоронах возьми и зазвони. Вдову чуть кондрашка не хватила. Ха–ха–ха!.. — захохотал главврач, но тут же оборвал свой смех. — Извините.
…После десятой кружки главврач сбивчиво забормотал:
— Валерий Михалыч… в прошлый раз вы прочли мне своё замечательное стихотворение… Я был потрясён! Просто потрясён! Волшебные строки… глубина замысла…. Я пришёл домой. Всю ночь не мог уснуть… Всё курил… курил… А под утро тоже написал стихотворение. Почти как ваше, даже некоторые строчки совпадают. Получилось что–то очень философское. Я бы даже сказал — космическое…
— Хватит трепаться, — перебил я, сдувая пену с кружки. — Читайте лучше свой стишок.
Главврач встал, суетливо поправил узел галстука.
— Это стихотворение я посвящаю своей горячо любимой жене Маше, — хриплым голосом произнёс он. Потом откашлялся и с выражением прочёл:
По небу летят самолёты.
По рельсам бегут поезда.
Завтра наступит завтра.
Вчера было только вчера.
Мама опять моет раму.
Папа пошёл в туалет.
Аптека торгует презервативами.
Я не рожусь на свет.
Человек человеку — друг.
А также товарищ и брат.
Моя жена висит вместо лампочки.
Я этому очень рад!
— Ну как? — спросил главврач, заметно волнуясь.
— Для первого раза потянет, — похвалил я. — В особенности вам удались две последние строки. Я прямо вижу вашу любимую жену Машу, висящую вместо лампочки…
Главврач смущенно потупился. Ему было приятно.
Однажды я зашёл в гости к Порфирию Дормидонтовичу, чтобы выпить водки и поиграть в карты. А у него форменный скандал.
— Это что ж такое?! — орёт великий писатель на Мвангу. — Взяла и грязные ноги на чистую подушку положила!
— С чего это грязные? — оправдывается принцесса. — Я их на прошлой неделе мыла.
Но Порфирий Дормидонтович её и слушать не хочет.
— Представляете, — говорит он мне, — хотел положить голову на свою чистенькую подушечку, а там Марфины грязные ноги лежат.
— Африка, — пожал я плечами, — чего вы хотите.
— Ну разве так можно, — никак не успокоится великий писатель, — грязные ноги — на чистую подушку. Что ж ты такая… некультурная!
— Я очень даже культурная, — возражает Мванга. — В Гамбии я являюсь почётным президентом Академии Культуры.
— Какая ты, на хер, культурная, если грязные ноги на чистую подушку кладёшь.
Он вновь повернулся ко мне.
— Нет, вы только представьте, Валерий Михалыч: грязные ноги — на чистой подушке! Представляете?
— Очень даже представляю, — сказал я. — Я и сам люблю спать, положив грязные ноги на чистую подушку.
Шишигин надолго задумался. Я быстренько достал тетрадочку. И не зря.
— В каждом из нас дремлет свинья, — важно изрёк великий писатель.
— С грязными ногами на чистой подушке! — подхватили мы с принцессой Мвангой.
Однажды я зашёл в гости к Порфирию Дормидонтовичу. Мы выпили водки и сели играть в карты.
— Получил ответственное задание оттуда, — сказал Шишигин, указав пальцем вверх.
Я посмотрел. Наверху был потолок с люстрой.
— В смысле?.. — не понял я.
— Вы, конечно, знаете, что я написал классический рассказ о Ленине.
— Конечно, знаю.
— Так вот, мне поручено на должном уровне завершить ленинскую тематику в нашей литературе. Написать самое последнее произведение о Владимире Ильиче. Поставить, так сказать, жирную точку. На века!.. — грохнул великий писатель кулаком по столу. — Представляете?!
Я представил. И увидел тысячи книг… миллионы книг… океаны книг… и всё о Ленине!.. о Ленине!!. о Ленине!!!.
— Это же… это… — задохнулся я от неподъёмности задачи.
Порфирий Дормидонтович скромно улыбнулся.
— Да, — сказал он.
— И вы уже приступили к работе? — спросил я, кое–как справившись с охватившим меня волнением.
— Я уже написал, — просто ответил Шишигин.
— Написали?!
(Я никак не мог в это поверить!.. Никак!..)
Великий писатель раскрыл рукопись.
— Слушайте… — сказал он.
Однажды Надежда Константиновна Крупская и Владимир Ильич Ленин спали в Кремле на своей кровати.
Первой проснулась Надежда Константиновна.
Она повернула голову и увидела, что её муж — Владимир Ильич — превратился в огромную склизкую жабу.
— Володя! — ахнула Надежда Константинова от такого сюрприза.
— Ква–а–а… ква–а–а… ква–а–а… — проквакал в ответ Владимир Ильич и, оттолкнувшись задними лапами от кровати, выпрыгнул в окно.
— Всё! — захлопнул рукопись Шишигин.
Лицо у него светилось. Как у святого… как у святого…
— Ге–ни–аль-но, — выдохнул я и выпил водки.
С детства я очень любил книги. И при каждом удобном случае воровал их из библиотек. И вот однажды, когда Порфирий Дормидонтович отправился в Африку навестить принцессу Мвангу, я, в свою очередь, отправился в библиотеку. Дело было в начале зимы… Выхожу я, значит, из библиотеки, а навстречу мне идёт старик Дементьев. Сосед по лестничной площадке.
— Здравствуйте, Валерий Михайлович, — степенно этак здоровается.
— Здрасте, здрасте, — отвечаю.
— Что–то давненько вас не было видно.
— За грибами ходил, — говорю.
— Так ведь зима же, — на полном серьёзе удивляется старик Дементьев.
— А я их под снегом нахожу. Как подснежники.
— Надо же, — снова удивляется старик Дементьев и начинает рассказывать про свою дочку Леночку (он всегда про неё рассказывает): — Она у меня морж! — хвастается.
— Вы что ж, скотоложеством в своё время занимались? — интересуюсь я.
— Почему скотоложеством? — встал в тупик старик Дементьев.
— Ну раз дочка — морж.
— Вы меня неправильно поняли, — улыбается старик Дементьев. — Леночка в проруби любит купаться. Она и ещё мой зять Геночка. Они потому к Северному Ледовитому океану и уехали, чтобы круглый год в проруби купаться.
Тут его взгляд остановился на моём животе.
— Валерий Михайлович, — спрашивает он подозрительно, — а почему у вас такой живот толстый.
— А я — беременный, — говорю.
Старик Дементьев побледнел. Щека у него задёргалась.
— Вы не беременный! — кричит. — Вы — вор! Вы книги из библиотеки воруете!
— Тихо–тихо–тихо, — пытаюсь я его успокоить. Но он ещё пуще распаляется.
— Что — «тихо»?! — орёт. — Для того, что ли, я свою кровь под Ташкентом проливал в годы войны?!
— Да вы не врубаетесь, — пытаюсь я объяснить. — Это вовсе не воровство. Я прочту эти книги и сделаюсь душевно богаче, добрее. И в конечном счете, от моей доброты всем станет хорошо…
Но старик Дементьев уже удила закусил. Ничего понимать не хочет.
— Я вас выведу на чистую воду! — грозится. — Я вам не позволю народное имущество разворовывать!
И ушёл, грозно стуча палкой о тротуар.
Я постоял минутку–другую, подумал. И решил сделать самое первое, что пришло мне в голову. И самое простое.
Убить старика Дементьева.
… По дороге домой я забежал в почтовое отделение. У окошечка сидела симпатичная девушка.
— Здрасте, девушка, — сказал я. — Не хотите в «ночничок» сходить?
— У меня вообще–то жених имеется, — отвечает она.
— Так я ж вас не замуж зову, а в ночной клуб. Со мной — в «ночник». С женихом — под венец.
— Ха! — хмыкнула девушка. — Смешно.
— О-о, — деланно удивился я. — Да у вас чувство юмора есть.
— Целый вагон, — подтвердила она.
— В таком случае, вы мне не поможете подшутить над одним приятелем? Нужна телеграмма вот с таким текстом: «Леночка попала под ледокол. Зять Геночка».
— Чернушка, — усмехнулась девушка. — Понимаю… — И добавила, как бы невзначай: — Меня вообще–то Катенькой зовут.
Старика Дементьева я увидел на лестничной площадке.
— Вам телеграмма, — говорю. — Срочная.
— Спасибо, — ответил старик Дементьев.
— Скажете спасибо, когда прочтёте.
Старик Дементьев суетливо нацепил на нос очки.
— У меня завтра день рождения, — начал объяснять он. — Видно, дочка Леночка и зять Геночка решили поздравить. Не забывают старика.
— Ага, — кивнул я. — Не забывают.
— Я рад, что вы на меня не обиделись, — продолжал старик Дементьев. — Вы ж понимаете, я не могу поступить иначе. Я обязан довести до сведения общественности ваш гнусный поступок.
— Конечно, конечно, — говорю. — Для меня это будет большой нравственный урок.
…А через час старика Дементьева увезла неотложка. А через день прилетели Леночка и Геночка с Ледовитого океана.
На похороны.
Вот так я убил старика Дементьева.
В тот же самый день я встретил Катеньку.
— Ну что, — спросила она, — удалась шуточка? Вашему приятелю было смешно?
А тут, словно по заказу, старика Дементьева из подъезда выносят. В красном гробу, при орденах…
— Ещё как удалась, — отвечаю. — Он прямо помер от смеха.
Катенька широко зевнула.
— Не выспалась, — пожаловалась она. — Так спать хочется.
— А пойдемте ко мне, — предложил я. — Поспите. Я ещё постель не убрал.
— Я не шлюха! — гордо заявила Катенька.
— Я понимаю, — сказал я.
Короче, мы пришли ко мне и легли на кровать.
— Перестань, — сказала Катенька. — Неужели нельзя просто полежать?
— Просто лежать мы будем на кладбище, — заметил я. — Лет через пятьдесят.
Вот так Катенька стала моей любовницей.
На следующий день я зашёл в гости к вернувшемуся из Африки Порфирию Дормидонтовичу. Мы выпили водки и сели играть карты.
За картами я рассказал Шишигину, как убил старика Дементьева.
— Отличный сюжетик, — одобрил великий писатель. — Герой убивает старика. Потом раскаивается в содеянном. Приезжает дочка старика. Она, конечно, уродка. Чтобы загладить свою вину, герой решает на ней жениться. Принести себя, так сказать, в жертву. Как князь Нехлюдов. Хорошо, Валерий Михалыч, очень хорошо… Пишите.
Потом я рассказал, как Катенька стала моей любовницей.
— …утром проснулся в трусах, а её уже нет. Исчезла как сон, как утренний туман..
— В своих трусах проснулись? — деловито осведомился Порфирий Дормидонтович.
— Да, в своих, — кивнул я.
Великий писатель помолчал, как всегда у него бывало перед рождением мудрой мысли. Я на всякий случай достал тетрадь.
— Женщина, — сказал наконец Шишигин, значительно подняв указательный палец, — это такая скотина.
Я, разумеется, записал очередное высказывание великого писателя, но всё же позволил себе поспорить.
— Не каждая женщина — скотина, Порфирий Дормидонтович, далеко не каждая. Вот когда мы с Катенькой лежали совершенно обнажённые, а сквозь тонкие занавески светила луна и какие–то таинственные шорохи доносились издалека…
— Тараканы, наверное, на кухне шуровали, — предположил Шишигин.
— …она сказала, глядя на меня своими огромными глазищами: «Я бы хотела сейчас оказаться где–нибудь на Ямайке. Сидеть там в шезлонге под пальмами. Смотреть, как волны с шелестом накатывают на залитый солнцем пляж. А чёрный слуга, бой, говорил бы мне: «Апельсиновый сок, мэ–э–м?»…
![Валерий Роньшин - Игра в дурака [сборник рассказов]](https://knigism.online/index.php/covers/2a/e0/43030_100x150.jpg "Валерий Роньшин - Игра в дурака [сборник рассказов]")