Мы с прапорщиком принялись за мишени. Я очень скоро послал все свои заряды «за молоком». Прапорщик же метко щёлкал одну мишень за другой. И быстро добрался до последней. Он уже собирался поразить и её, как вдруг, перестав целиться, радостно воскликнул:

— Вспомнил, где я вас видел! В церкви! Вы поп!

— Так точно! — шутливо козырнул Фёдор Михайлович.

— То–то я гляжу — морда знакомая.

— Па–а–ша, — укоризненно протянула Маша.

— От–ставить! — сам себе скомандовал прапорщик. — Извиняюсь, конечно, но это были вы или не вы?

— Я, — признался Фёдор Михайлович.

— Что, выгнали? Небось, за пьянку?

— Нет, сам ушёл. На пенсию.

Прапорщик недоверчиво улыбался.

— У вас что, в церкви, и пенсии дают?

— Как и у вас, в армии. Отслужил двадцать пять лет — получай. Ещё и ценным подарком наградили за безупречную службу.

— А что за подарок? — заинтересовался прапорщик. — Библия?

— Не угадали. Сочинения Дарвина на казахском языке.

— Хе–хе–хе, — посмеялся прапорщик. — Да вы шутник.

Он снова начал целиться.

Последней несбитой мишенью оставалась «музыкальная шкатулка» — красного цвета ящичек с жёлтым кружочком. В этот кружок и следовало попасть.

БАХ!.. ЦЗИНЬ!..

— Есть контакт! — завопил прапорщик.

Магнитофон, спрятанный за занавеской и соединённый шнуром с «музыкальной шкатулкой», придавлено вскрикнул бесполым голосом:

Сон и смерть!

А может быть — одно и то же?!

Спящие и мёртвые похожи!

Не волнуют их земные страсти!

Их не тянет ни к деньгам, ни к власти!

И оборвалось…

Раскачивалась под ветром входная дверь. Шумела листва. Пели птицы. В помещении тира пахло порохом и кровью. Три десятка ни в чём не повинных жестяных зверюшек: зайцев, оленей, лисичек и прочих наших братьев меньших — безжизненно висели вниз головами. — Призовая игра! — торжественно произнёс Фёдор Михайлович и сделал приглашающий жест в сторону занавески.

Послышался звон стаканов. Призовая игра началась.

Передо мной возникло рассерженное лицо Маши. Щёки её горели.

— Мальчик, не хочешь прогуляться по парку? — громко, чтобы услышал прапорщик, предложила она.

Дождь перестал. Маша взяла меня под руку. Мы пошли. До этого я ещё ни с кем подобным образом не ходил.

— Осторожно, милый, — шепнула она, когда я чуть было не влетел в лужу.

Мы остановились.

— Замёрз, бедняжка, — ласково потрепала она меня по волосам.

Меня и вправду всего трясло… Почему мы остановились?.. Неужели она сейчас начнёт меня целовать?.. В груди всё сладко замирало. Мысли путались.

Маша неожиданно спросила:

— Какое твоё самое заветное желание?

— Я хочу стать великим поэтом!.. Как Пушкин!

— Во–от как, — протянула она. — Ты что, стихи сочиняешь?

— Да, сочиняю.

— А о чём?

— Настоящий поэт пишет только о себе, — произнёс я вычитанные в какой–то книге слова. — Он свою личную боль делает общественной болью.

— Во–от как, — снова протянула Маша. — Ну почитай чего–нибудь.

Я прочёл ей одно из стихотворений Исикавы Такубоку. А что? Прекрасное не может быть чьим–то личным достоянием. Оно принадлежит всем. А значит, и мне.

Я прочёл:

Словно где–то

Тонко плачет

Цикада…

Так грустно

У меня на душе.

И замолчал. Маша тоже молчала. В молчании мы прошли несколько шагов.

— Ну? — с недоумением глянула она на меня.

— Что — ну? — не понял я.

— А дальше?

— Всё.

— Как — всё?.. — Она округлила глаза. — Это что — стихи, что ли? Да я таких миллион могу сочинить. Нескладуха какая–то.

— Дура! — сказал я.

— Сам ты дурак!

Мы вернулись к тиру. На крыльце нас поджидал прапорщик. Форма на нём сидела уже не столь безукоризненно, как раньше. Фуражка и вовсе съехала на бок.

Я сделал несколько строевых шагов и, козырнув, доложил:

— Товарищ прапорщик! За время вашего отсутствия происшествий не случилось!

— Воль–но! — молодцевато скомандовал он.

— Ты что, напился? — спросила его Маша, хотя и так всё было понятно.

— Спокойно, Маша, — глупо ухмыльнулся прапорщик. — Я Дубровский!

— Ты же обещал, что не будешь пить! — голос её звенел.

— А сама–то где шлялась?! — перешёл в наступление прапорщик.

Маша несколько поутихла.

— Да вон, — кивнула на меня, — стихи свои читал.

— Что ещё за стихи?.. Ну–ка, прочти, — приказал он мне.

— Пожалуйста. — Я с чувством продекламировал:

Голые бабы по небу летят!

В баню попал реактивный снаряд!

— Сильно, — похвалил меня прапорщик.

В дверях тира появился Фёдор Михайлович.

— Товарищ Достоевский, — пожал ему руку прапорщик. — Двоечник, — пожал он мне руку, сказав назидательно: — Учись хорошо, парень. России нужны грамотные солдаты.

И они ушли.

Фёдор Михайлович сплюнул и задумчиво произнес:

— Две загадки будут постоянно волновать человечество: звёздное небо над нами и нравственный закон внутри нас.

Дни, которые плохо начинаются и плохо заканчиваются

В дверь звонили. Зудова проснулась. Смотрела на луну в окне, размышляла: открывать?.. не открывать?..

Открыла.

На пороге стояла Елена Юрьевна — соседка по лестничной площадке. Одинокая старуха.

— С наступающим Новым годом, — сказала она. — Голова что–то болит. У вас таблетки не найдётся?

Разбирались в блестящих упаковках.

— Мне, право, неловко, — с любопытством осматривалась гостья. — О, у вас и бразильский кофе есть.

Пришлось предложить.

Пили кофе. Разговаривали.

— Мы не разбудим вашего мужа? — беспокоилась соседка.

— Не разбудим.

— Вы знаете, у вас очень вежливый муж.

— Был очень вежливый. — Зудова помешивала ложечкой. — Он умер.

Старушка не донесла чашку до губ.

— Что вы говорите? Такой молодой…

Зудова пожала плечами.

— Смерть, знаете, не выбирает: старый, молодой… Гребёт всех подряд.

— Да, да, да, — часто кивала Елена Юрьевна.

Минуты три провели в скорбном молчании.

— Па–азвольте, — вдруг вскинулась соседка. — А не вчера ли я встретила покойника на Невском?

— Он был один?

— Нет, с какой–то дамой.

— Сволочь!

Ещё помолчали. За окном падал снег. В дверь звонили.

— Кто там? — спрашивала Зудова.

— Это дедушка Мороз! — неслось из–за дверей. — Он подарки вам принёс!

— Что за чушь? — открыла.

Действительно — Дед Мороз. В красной шубе, валенках, с белой бородой.

Шумно ввалился в прихожую: «Где тут у нас девочка Надя?»

— Наденька, ау! — звал он, проходя в комнату.

Зудова плелась сзади, растерянная.

— Послушайте, — наконец твёрдо сказала. — Наденька — это я. Других Наденек здесь нет.

— И вам четыре годика?

— Где–то около того.

— Слушайте, не морочьте мне голову, — начинал нервничать Дед Мороз. — Вот заявка! — лез он в карман шубы. — Ваша фамилия? Ваш адрес?..

— Да, мой… Видимо, это недоразумение.

— Я, как дурак, тащусь в такую даль, — кипятился Дед Мороз, — а мне заявляют: это недоразумение!

— Не переживайте, — вмешалась Елена Юрьевна. — А где ваша Снегурочка?

— В роддоме. Бортуется.

— Ну и не переживайте.

— Да я и не переживаю, — успокоился Дед Мороз. — Плевать я на всё хотел.

Он снял шубу, бороду и оказался молодым человеком по имени Сева.

— У вас выпить найдётся?

Выпить у Зудовой нашлось.

— А закусить?

Нашлось и закусить.

— Кайф, — сказал Сева — Дед Мороз.

Ушёл в туалет. Елена Юрьевна побледнела. Зудова провела её в спальню. Уложила на кровать.

— Сейчас вызову «Скорую».

…Ждать пришлось не долго.

— Здравствуйте, — сказал Воробьёв.

— Вот так встреча, — ахнула Зудова.

Выглядел он неважно. Располнел. Под глазами мешки. Залысина… Зудова от души всему этому порадовалась.

— Врачом стал? — спрашивала.

— Да какое там, — кривился Воробьёв. — Фельдшером.

И это приятно грело. Но всё же интересовалась сочувственно:

— Как же так? Ведь ты поступил… Из–за института и меня бросил.

— Поступил, да не закончил. Отчислили.

— За что?

Морщился от воспоминаний.

— Спорил много. Мне говорят: Земля плоская. А я: нет, круглая.

— Зря спорили, — заметил Сева — Дед Мороз.

— Сейчас бы я и не стал. Ради бога — пускай хоть квадратная.

— Хотите кофе? — предложил Сева как хозяин.

— Спасибо… А где больная? — Смотрел на Зудову. — Ты, что ли?

— В спальне… больная, — сказала Зудова.

…Долго не задержался.

— Ну как, мертва? — спросил Сева.

— Мертвее не бывает.

Зудова вздыхала.

— Бедная Елена Юрьевна…

— А мне так её ни капельки не жалко, — разливал кофе по чашечкам Сева — Дед Мороз. — Она своё пожила. Неизвестно, доживём ли мы до старости.

— Лично я не собираюсь, — сказал Воробьёв.

— И тебе не интересно знать, что будет дальше? — спросила Зудова.

— Я и так знаю. Солнце превратится в сверхновую звезду. Та сторона Земли, которая будет обращена к Солнцу, моментально сгорит. Испарения от закипевшего океана заволокут ночное полушарие. А металлические пары, выброшенные из Солнца, и вовсе испарят нашу планету. И останется от неё один лишь пар. — Воробьёв снял крышку с кофейника. — Вот такой…

— Круто! — захохотал Сева — Дед-Мороз.

— Философ, — усмехнулась Зудова.

Зима будет холодной

Однажды осенним дождливым вечером я зашёл к одному старику, вскоре умершему.

— Холодно на улице? — спросил он вместо приветствия.

— Да нет, — ответил я. — Но этот дурацкий ветер…

В самом деле, меня всегда сильно раздражал холодный ветер, постоянно дующий в лицо… Старик рассеянно перебирал снимки, разбросанные по столу. До ухода на пенсию он работал фотографом.

Я тоже взглянул.

На одном из снимков молодая женщина сидела на скамейке в парке. На другом был маленький пустынный дворик, занесённый снегом…

— Меня интересует проблема одиночества, — сказал старик.

Я ничего не ответил. Я подумал, что, пожалуй, не стоило сегодня приходить к старику. Именно на минуты этого визита пришёлся упадок духа. Невесть откуда появилась апатия, сонливость… Вроде ничего явно не болело, однако же, всё было не так.

И в голове, и в груди, и в желудке.

Старик моргал красненькими глазками. Ему, как видно, тоже не хотелось разговаривать. Но о чём–то надо же было говорить. Раз уж мы сидели друг против друга.

— А вы сегодня ходили… — начал я.

— Нет, — тут же ответил он.

— Я же ещё не сказал — куда.

— Я сегодня никуда не ходил. — Старик протяжно зевнул и предложил: — Хотите я вас сфотографирую?

— Зачем?

— В вашем лице есть что–то… — он запнулся, подыскивая нужное слово, — неприятное. Меня привлекают такие лица.

Я не обиделся. Я даже как следует не вник в смысл его слов, продолжая думать… о чём же я думал?..

— Вы совершенно правы, — кивнул я. — Помню, в детстве, один дядечка сказал мне: «Иди паренёк отсюда, мне твоё лицо не нравится».

— А вы что?

— Ничего. Ушёл.

— Дело не в том, что вы физически неприятны, — сказал старик задумчиво. — В вас чувствуется духовная испорченность.

«Это не имеет никакого значения», — хотел ответить я, но почему–то сказал: — Это не играет никакой разницы.

Взяв со стола газету, я углубился в чтение. На глаза попалась любопытная заметочка. В ней говорилось, что где–то под Норильском нефтяной бур во время работы неожиданно провалился в пустоту. Когда бур вытащили, из скважины стали вылетать огромные птицы на перепончатых крыльях и с гадкими мордами. Они пронзительно пищали. Прибывшие на место происшествия учёные опустили в скважину длинный шнур с микрофоном и явственно услышали человеческие стоны… крики… всхлипы…

Плёнку с записью отправили в Москву. Скважину забили пробкой.

«…Неужели Ад находится под территорией нашей страны?» — заканчивалась заметка.

В следующей заметке было написано, что Гоголь очень боялся быть похороненным заживо. Поэтому он пожелал в своём завещании, чтобы его тело предали земле только тогда, когда появятся явные следы разложения.

Что и было сделано…

В 1931‑м году любопытствующие атеисты выкопали гроб Николая Васильевича и вскрыли, чтобы поглядеть, что же осталось от великого русского писателя. А другой русский — советский — писатель по фамилии Лидин, который присутствовал при этом, большими ножницами отрезал от сюртука Гоголя порядочный кусок. Впоследствии он сделал из этого куска переплёт для «Мёртвых душ».

— Вы читали такого писателя — Лидина? — спросил я.

Старик покачал головой.

— Вас что, книги не интересуют?

— Нет.

— А почему?

— Не знаю, — равнодушно пожал он плечами.

Я обратил внимание, что занавеска на окне задёрнута не до конца. Я подошёл и задёрнул. Также я заметил, что дверь в комнату прикрыта не плотно. Я прикрыл. Меня всегда раздражают подобные вещи: незадёрнутые занавески, неплотно закрытые двери…