— Прежде чем вы покинете мой дом навсегда, — сказал отец Хики с чрезмерным, как мне показалось, раздражением, — позвольте заметить, что если бы я подозревал в вас шпиона, то не пустил бы к себе, будь ваш дядя дважды кардинал или даже сам его святейшество папа.
Тут со мной произошла ужасная вещь. Почувствовав головокружение, я взялся за лоб и увидел у себя на пальцах кровь. Меня мгновенно охватило бешенство. Вкус крови был у меня во рту, кровь слепила мне глаза, казалось, весь я утопаю в крови. Рука невольно потянулась к револьверу. Обычно, находясь во власти порыва, я действую без промедлений. К счастью, эта вспышка была парализована внезапно осенившей меня чудесной идеей. Я понял, как смирить этих зазнавшихся хвастунов. Кровь отхлынула у меня от висков, я снова получил способность слышать и видеть.
— Разрешите теперь ответить вам, — сказал Лэнген, — если вы предпочитаете оружие кулачному бою, то я готов обменяться с вами парой выстрелов в любое время, когда вы этого пожелаете. Честь отца Тома дорога мне, как моя собственная.
— Его честь в моих руках, — сказал я, — я доверенное лицо кардинала. Вам угодно померяться со мной силами?..
— Вот бог, а вот порог, — сказал священник, широко распахивая дверь. — Прежде чем вы не обратите вспять святое чудо, никакие свидетельства вам не помогут.
— Отец Хики, — возразил я, — солнце еще не успеет взойти над Фор Майл Уотер, как я обращу вспять святое чудо, и все будут указывать на вас пальцами.
Я поклонился Кейт и вышел. В саду стояла такая темнота, что нельзя было различить даже калитки. Пока я искал ее, до меня донесся голос отца Хики: «Я отдал бы десять фунтов, чтобы всего этого не случилось, Фил. Ведь он совсем сумасшедший. Кардинал мне сам это сказал».
Я вернулся к себе, облился холодной водой, чтобы смыть кровь с шеи и со спины, потом немного закусил. Встряска была сильной, и я все еще страдал от слабости и головокружения. На каминной доске стоял будильник. Я завел его и поставил стрелку на половину первого. Потом обмотал будильник полотенцем, чтобы звон никого не разбудил в соседних комнатах, и лег спать. Я проспал крепким сном час с четвертью. Будильник зазвонил, и я вскочил с постели, еще не проснувшись окончательно. Еще минута — и сон свалил бы меня снова. Шея у меня по-прежнему болела, а руки тряслись от нервной лихорадки, вызванной внезапным пробуждением, но я быстро оделся, выпил глоток воды и, осторожно ступая, вышел из дому. В темноте я не без труда разыскал хлев и взял там заступ и тачку, на которой возят мешки с картофелем. Я тащил их на руках, пока не отошел подальше от дома, потом положил заступ в тачку и покатил ее по дороге на кладбище. Подойдя к реке, где, как я уже знал, ночью никого не встретишь, я покатил тачку смелее, не заботясь более о том, скрипят ли колеса. На другом берегу фосфорические огоньки окружали одинокую могилу Адского Билли. Ориентируясь по ним, я нашел паромную пристань, потом, спотыкаясь в темноте, разыскал лодку паромщика, погрузил в нее тачку и оттолкнулся от берега. Держась за канат, я без труда пересек реку, привязал лодку, вытащил тачку на берег и сел отдохнуть на груду камней у могилы. Просидел я не менее четверти часа, глядя на блуждающие огни и набираясь сил для предстоящей мне работы. Церковный колокол вдалеке пробил час ночи. Я поднялся, взял заступ и через десять минут отрыл гроб, от которого шел нестерпимый смрад. Держась наветренной стороны и пользуясь заступом как рычагом, я с превеликими трудами взгромоздил гроб на тачку. До берега я докатил ее благополучно, но на то, чтобы втолкнуть свой груз в лодку, у меня ушло не менее двадцати минут. Положив рукоятки на корму и приподняв тачку спереди за колесо, я кое-как занес ее через борт, причем несколько раз едва не перевернул лодку, и к концу работы был весь в поту и глине. Вытащить тачку на левом берегу и подвезти ее к кладбищу оказалось гораздо легче.
Было уже два часа ночи, забрезжил рассвет, и работать стало веселее. Я подкатил гроб к небольшому участку глинистой земли близ могилы урсулинок, который приметил еще днем. Работая, я размялся. Шея больше не болела, и я рыл с таким усердием, что очень скоро выкопал небольшую траншею, достаточную, чтобы принять гроб. Прохладное жемчужно-серое утро разогнало ночную тьму. Я видел далеко вокруг, и меня, наверно, тоже было видно издалека. Это меня тревожило, надо было кончать поскорее. Все же пришлось сделать передышку, прежде чем опустить гроб в траншею. Я вытер руки, стер пот со лба и огляделся. Массивная плита, покоящаяся на четырех каменных шарах, надгробие святых монахинь, была седой от росы. Рядом стоял куст боярышника, и висевшие на нем лоскуты — те, что поновее, — становились все наряднее в сиянии, шедшем с востока. Пора было кончать. Я взялся за тачку, подвез ее вплотную к траншее и, орудуя заступом, стал осторожно пододвигать гроб дюйм за дюймом, пока он не свалился в могилу с глухим протестующим стуком, словно покойник сохранял еще свою хмельную строптивость. Торопясь изо всех сил, я стал кидать землю в траншею. Через четверть часа могила была засыпана. Еще десять минут — над могилой возвышался ровный холмик, и участок вокруг был в образцовом порядке. Я бросил заступ на землю и обозрел результаты своих трудов с облегчением и торжеством…
В ту же минуту я отпрянул в ужасе: я стоял на пустынном лугу, поросшем дроком. Никаких следов кладбища не было и в помине, возле меня возвышалась могила Адского Билли, одинокая, как прежде, а рядом— тачка и заступ. Я обернулся к реке. На противоположном берегу стояло кладбище, окруженное глинобитной стеной с проломами, и было ясно видно надгробие урсулинок. Ветерок шевелил лоскуты на кусте боярышника. Вон и полуразрушенная часовня. Ни один камень не выпал из ее ветхих стен, и ничто не показывало, что она стоит на своем месте менее прочно, чем холмы по соседству.
Я поглядел на могилу рядом со мной и искренно посочувствовал бедному Уолфу Тону Фитцджеральду, которого так невзлюбили праведники. Хотя все произошло в точности по моим расчетам, я не мог отделаться от невольного изумления. Но птицы уже щебетали, и слышалось пение петуха. Мой хозяин любил подниматься спозаранку. Я положил заступ в тачку и поспешил домой, где спрятал их снова в хлеву. Потом на цыпочках вошел к себе, сменил сорочку, переобулся, надел пальто и цилиндр. Теперь у меня был вполне приличный вид. Я вышел снова, освежил лицо холодной водой, бросил прощальный взгляд на кладбище и зашагал в Уиклоу, откуда первый же поезд увез меня в Дублин.
Через несколько месяцев в Каире я получил по почте пачку ирландских газет и вырезку из «Таймса», посвященную чуду в Ирландии. Отец Хики понес достойную кару за свое негостеприимство. Комиссия, прибывшая в Фор Майл Уотер сразу же после моего отъезда, нашла кладбище на том самом месте, где оно стояло всегда. Застигнутый врасплох случившимся, отец Хики пытался представить какие-то путаные объяснения, которые привели лишь к тому, что все чудо было объявлено грубой мистификацией. «Таймс», комментируя события и приводя другие примеры бесчестности церковников, писал: «Мы рады сообщить, что преподобный мистер Хики смещен своим церковным начальством с поста приходского священника в Фор Майл Уотер. Более прискорбно, что сторонники мистера Хики умудрились собрать двести подписей под абсурдной петицией, где утверждается, что он был прав».
