Однажды примчались полицейские, перевернули все в доме и в садовой избе, ковыряли землю под яблонями — ничего не нашли. С тех пор урядник стал посматривать за Дорогиными с особой прилежностью, и Вера посоветовала мужу:
— Ты помягче с ним обходись. И с попом — тоже.
— Не могу. Душа не терпит, — отвечал Трофим. — Ведь от тебя я перенял все. Про борьбу говорила…
— А теперь для дела надо по-другому. Чтобы меньше подозревали…
Дорогин пожимал плечами:
— Такой уж я есть. Не переделаешь.
Как-то сентябрьским воскресеньем урядник прогнал его с базара, объявив:
— Сам виноват — батюшке не поклонился!
— Кланяться не привык: у меня спина прямая. Таким мать родила! — с достоинством ответил садовод.
— Убирай свою погань! Коли ты не дал святить…
— Святить? А что, они от этого слаще станут, что ли? Вон огурцы тоже не святили.
— Сравнил! Дурак! — безнадежно покачал головой блюститель порядка. — Огурцом никто Адама не соблазнял. От него не было греха. Спроси у батюшки. А сейчас— долой с базара! Долой!
Через несколько дней в сад, в сопровождении местного попа Евстафия Чеснокова, приехал благочинный — старший над всеми священниками окрестных волостей, в малиновой рясе, с большим серебряным крестом на груди. Трофим в это время рубил дрова. К незваным гостям повернулся, не выпуская топора из правой руки. Благочинный, привыкший к тому, что верующие всегда подобострастно ждали его благословения, опешил. Видя это замешательство, Чесноков поспешил объявить:
— Приехали садом твоим полюбоваться. Возрадуй нас!
— От самого владыки, — басом добавил благочинный, приподняв руку с указующим перстом, будто архиерей находился не в городе, а восседал на небесах. — От владыки!
«Какой черт их принес!» — в душе выругался Трофим.
— От вла-ды-ки, — по слогам произнес он как бы мудреное для него слово. — А это кто ж такой будет? Над урядником старшой али у царя пособник?
— Пастырь духовный, — пояснил Чесноков. — Всея губернии!..
— Душами всех православных владеет, — сказал благочинный.
— A-а, вон оно как! — Дорогин едва сдерживал кипевшее в нем озорство. — Понял, понял. А я, стало быть, вот этому топору владыкой довожусь. И саду — тоже.
— Ох, Трофим! — погрозил пальцем Чесноков. — Язык твой глаголет худые словеса. Бес его ядом дурным мажет. А мы тебе добра желаем. Показывай, чего бог помог взрастить.
Кинув топор на землю, Дорогин повел попов в глубину сада. Благочинный, глядя на яблоки на деревьях, гудел своим трубным басом:
— Рай у тебя здесь, чадо мое! Воистину рай! И с божьего соизволения. Тако, тако! Не взирай, чадо, на пастырей студеными очами…
— Уж какие есть, такими и гляжу, — ответил строптивый садовод, а сам по-прежнему держался настороже: «Чего им надо?».
Оказалось, что архиерей из газеты узнал: в Глядене выращены яблоки! И вот потребовал доставить к трапезе. Побольше! Самых сладких!
— Они ведь у меня негодные… Несвяченые! Урядник на базаре кричал, чтобы я свиньям скормил. Как же теперь быть? — Дорогин прищурил глаза. — Вдруг у архиерея-то брюхо заболит? Беда!
— Смири гордыню! — прикрикнул Чесноков и, заметив одобрение в глазах благочинного, продолжал строжиться — Гони от себя бесовские помыслы. И господь бог поможет тебе вырастить еще краше…
— Я помощи не прошу. Обойдусь, однако, своим умом. Только бы не было ранних морозов. Скажите там архиерею. Пусть молебен отслужит, что ли, чтобы морозы укротились…
— Не богохульствуй! Не слушай своей ночной кукушки! А то ребят не буду крестить. Куда вы с ними?.. О вас пекусь! Вспомни, заблудший, святые венцы на ваши главы я надел, таинство бракосочетания свершил…
Это напоминание тронуло сердце, смягчило голос. Дорогин взял корзину и позвал попов собирать яблоки для архиерея. Но те, сославшись на усталость, остались отдохнуть в избе. Трофим знал — будут рыться в книжках. Ну и пусть ковыряются. Псалтырь почитают!..
Когда он вернулся с корзиной, наполненной яблоками, благочинный стоял у книжной полки и перелистывал потрепанное евангелие. Лицо его лоснилось, будто смазанное елеем.
— Вижу — всесильное слово божее обращает к себе сердце твое, — сказал он сладоточивым, мягким голосом.
— Мне-то редко удается, — смиренно молвил Дорогин, вспомнив совет Веры. — Ну, а жена — грамотейка!
— Читает священное писание?! — обрадовался Чесноков. — Вразумил господь!
Благочинный открыл свой дорожный саквояж, достал новенькое евангелие с золотым обрезом и подал садоводу:
— От самого владыки!
Дорогин поблагодарил, бережно поставил на полку возле толстого псалтыря и попросил:
— Не гневайтесь на меня за лишние слова. Иной раз сам не ведаю, что говорю… И уряднику скажите, ради бога, чтобы зря не привязывался ко мне. Всем начальникам скажите…
Проводив попов за ворота, Трофим отвернулся и плюнул.
— Дуроломы! Тоже в книжках копаться принялись! Как же, припасли мы тут для вас! — Он показал кукиш. — Не найдете! У нас комар носа не подточит!
Вокруг сада Трофим выкопал канаву и посадил тополя в два ряда. Защита только от ветров. А озорникам не помеха. В сумерки они слетались, как журавли на горох. Садовод спускал с цепи собаку, стрелял из дробовика в воздух — ничто не помогало. Каждое утро находил отломленные ветки.
Затаивался под деревьями, но долгое время не мог никого поймать,
В одну из лунных ночей заметил воришку. Взобравшись высоко на дерево, мальчуган срывал яблоки, еще не зрелые, жесткие, и складывал в приподнятый подол холстяной рубахи. Уж этот-то не уйдет!
Бесшумно переставляя босые ноги, Трофим подошел к дереву и прикрикнул на огольца. Тот оборвался с яблони; падая, зацепился рубахой за старый сломок и повис над землей.
— Дяденька, не буду!.. Дяденька, отпусти!.. — плаксиво бормотал, беспомощно трепыхаясь в воздухе.
Трофим снял его с дерева и, придерживая за ухо, глянул в лицо. Это был Сережка Забалуев.
— Глупыш! Обормот! — стыдил Дорогин. — Пришел бы ко мне по-хорошему, я досыта накормил бы тебя самыми сладкими. А ты… Пакостник!..
Заметив отломленный сук на земле, садовод рассвирепел:
— Лучше бы палец мне отломил, чем это. Понимаешь? Прививка! — кричал, подергивая за ухо. — Самая дорогая прививка!.. Этого я не прощу!..
Утром повесил отломленную ветку проказнику на шею и повел его в село. А сам нес корзину, полную яблок. Отцу мальчика сказал:
— Парню захотелось попробовать… Вот кормите его…
Макар огрел сына плетью и поставил перед ним корзину:
— Ешь, паршивец! Все! До последнего!
У Сережки текли слезы. Он давился яблоками, хватался за живот, но отец взмахивал плетью:
— Шкуру спущу!.. Ешь!..
Сбежались соседи.
— Брюхо лопнет у парнишки, — шутливо заступались за Сережку. — Дай передохнуть.
— Сразу скормлю! — гремел отец. — На всю жизнь нажрется! Будет помнить!..
С тех пор набеги на сад прекратились. Сережку стали дразнить: «Яблок хочешь?» А он и в самом деле наелся на всю жизнь. Даже запаха не выносит.
В год великого перелома Вера Федоровна редко бывала дома. Целыми днями она ходила по дворам, склоняя женщин ко вступлению в артель; долгими зимними вечерами председательствовала на шумных собраниях; с бригадой-агитаторов райкома ездила в соседние деревни, где еще оставались единоличники. До приезда в Гляден одного из рабочих ленинградского Балтийского завода, старого члена партии, многочисленные заботы о хозяйстве артели «Колос Октября» не давали ей спать: иногда глубокой ночью она появлялась на скотном дворе, на мельнице, в конторе правления. И чем больше было хлопот, тем оживленнее становилась Вера Федоровна. Она с радостью и гордостью за свой народ несла трудную председательскую ношу, пока не свалилась от перебоев сердца.
В первую же весну к дорогинскому саду, переданному в колхоз, артельщики припахали пять гектаров целины. У Трофима Тимофеевича теперь уже не было надобности разрываться между садом и пашней. Все силы и все свое время он отдавал любимому делу.
На исходе лета новый председатель правления, которому во время гражданской войны довелось побывать возле города Козлова в большом саду на зеленом полуострове, где жил и работал Мичурин, посоветовал Трофиму Тимофеевичу:
— Поезжай-ка ты, браток, к тому старику. Погляди. Расспроси досконально. Ну, и купи для колхоза разные там диковинки.
— Поезжай, Троша. Обязательно поезжай, — настаивала Вера Федоровна. — Ты ведь давно собирался. А за сад не тревожься: я с Веруськой перееду туда…
И Дорогин отправился в далекий путь. Ранним утром он на пароме переплыл речку Лесной Воронеж и вошел в сад. Вот она, обетованная земля! Вот деревья, пробужденные к жизни мудростью человека. Отсюда яблонька под именем Ермак отправилась завоевывать Сибирь и проложила путь-дорогу для своих сестер. Отсюда приходили ободряющие письма посылки с семенами и саженцами.
Десятка полтора посетителей прибыли раньше Дорогина. Они нетерпеливо и настороженно посматривали на крыльцо двухэтажного дома: выйдет ли сегодня старик? Позволит ли ему здоровье? Возьмет ли на прогулку по саду?..
И вот он появился. Высокий, угловатый, сухой от недугов. Белый пиджак обвисал, сваливался с плеч. Широкие поля легкой шляпы кидали тень на лицо, иссеченное морщинами, как земля в засуху. Старик шел, опираясь на трость.
— Ну, собрались? На прогулку? — спросил резко, неприветливо. За долгую жизнь ему надоели проезжие бездельники, которых он узнавал с первого взгляда.
Посетители, кивая головами, перебивали один другого:
— Да, да… Посмотреть… Полюбопытствовать…
— Приобщиться… Как почитатели и поклонники…
— На прогулку явились… — ворчливо повторил старик и, остановившись у дорожки в сад, объявил: — Возьму, если кто по делу. С остальными сотрудники побеседуют. — Остановил взгляд на Дорогине. — Вот вы пойдете со мной. Издалека приехали?
— Из Сибири. — Трофим шагнул вперед. — По Ермаковой тропе сюда.
Они стояли лицом к лицу, оглядывая друг друга.
У приезжего борода — во всю грудь, на голове — копна волос.
— А-а! — в глазах Мичурина загорелись огоньки, улыбка, как светлая дождевая вода в полях, залила морщины на посветлевшем лице. — Дорогин? Трофим? Если я не запамятовал. А отчество… Писал на конвертах, но не помню.
— Батьку моего, Иван Владимирович, звали Тимофеем.
— Вот ведь как — Тимофеевича забыл. А когда-то посылал тебе свою яблоню Ермак Тимофеевич!.. Так, говоришь, Ермакова тропа привела? Славно! Пойдем, Трофим, пойдем. Рассказывай о сибирских садах.
Они двинулись по дорожке среди деревьев. За Мичуриным бежала маленькая пушистая собачка, похожая на рукавицу-мохнашку. Над головами кружились воробьи. Собеседники не замечали их. Дорогин рассказывал, как ведут и как чувствуют себя яблони Мичурина в условиях Сибири. Иван Владимирович время от времени останавливался у деревьев и с доброй, мягкой улыбкой говорил:
— Попы считали мои яблони «незаконнорожденными». Не по божьему, дескать, веленью, а по моему хотенью зачатые. Без всякого таинства. Путем искусственного опыления. Не бог, а человек создал новый сорт. И за короткое время. Природа, возможно, за тысячу лет не подарила бы такой яблони… Вот это дерево — китайка-мать. Ее-то я и опылял пыльцой культурных сортов. От нее все началось…
