Почти все портреты Мамая писаны как бы детской рукой, ибо и впрямь были то народа нашего младенческие годы, — а может, вовсе и не младенческие, а только не дошло сквозь лихолетье, почти ничего не дошло до наших дней, кроме разве восточнославянского дива дивного — «Слова о полку Игореве», кроме тёплого мрамора гробницы Ярослава, кроме чудесных мозаик и фресок киевской Святой Софии, кроме галицких церквей да замков, кроме десятка летописей, кроме книг, печатанных любовно в Киеве, Остроге, Львове, кроме бессчётных хитрых узоров на керамике, на стекле, на золоте, кроме алмазов юмора народного, кроме неистовства украинских дум, кроме вечно живой песни…
В конце концов, старых и престарых сокровищ народа Украины дошло до нас не так уж мало. Не осталось только имён творцов… Почти нету имен!
У других в то время были уже Калидаса и Шота Руставели, Аристофан и Навои, Шекспир и Рабле, Рафаэль и Коперник, а мы ещё не вышли из поры ранней юности, когда появились в народе первые портреты Козака Мамая, но все они жили свою долгую жизнь как создания высокого народного искусства, пусть ещё незрелые, пусть несовершенные, однако живые и живые…
Почти на всех портретах Козак Мамай — пригожий сечевик, где чуть постарше, где моложе, невысокий, кряжистый, чернявый усач, с козацким оселедцем, в жупане — когда попышнее, а когда и в простом, с бандурой в руках, певец и музыкант.
На разных портретах выписана и разная снасть, которая указывает на Козаковы привычки, дела и похождения.
Было там и воткнутое в землю копьё. А к ратищу или к дереву какому-нибудь привязан ретивый конь; на дереве — сабля, у ног — ружьё. И кошель. И сапожничья справа. И шапка-шлык. И порох в турьем роге.
Тут же — кварта и чарка. Казанок над огнём. И ложка. Всё, что надобно козаку в походе.
Тут же — долгоухий пёсик.
А наверху — тщательно выписанные — грубоватая шутка, солёная острота, словесный удар-молния, выходящие из Козаковых уст.
Подальше, на втором плане, бывали порой и красноречивые картинки сечевой жизни: расправа с врагами, ратное торжество и потеха, взаимное потчевание оковитой[9] из ковшика и побратимское хватанье за чубы, а то и повешенный вверх ногами враг и супостат…
Ещё дальше и выше, над головой Мамая, бывала частенько и надпись.
Иной раз в честной прозе.
А то и стихами.
Вот так, примером:
Сидить козак, у кобзу грає,
Що задумав, то все має.
Либо еще и так, в душевной простоте:
Ïхав козак полем та й отакувався,
Сів він під дубочком та й розперезався:
— Гей, бандуро моя золотая,
Коли б до тебе дівчина молодая —
Скакала б, плясала до лиха,
Що не один козак одцурався б солі міха,
Бо як заграю, всяк поскаче;
А після не один вражий син заплаче…
А бывало в тех надписях и такое:
Козак — душа правдивая, сорочки не має,
Коли не п’є, то воші б’є, а все не гуляє…
Хоч дивись не дивись, та ба, не вгадаєш:
Відкіль я та як звали — нічичирк не взнаєш!
Кому ж траплялось хоч раз у степу бувати,
Той може і прізвище моє угадати.
А ти як хоч мене називай, на все позволяю,
Аби крамарем не звав, бо за те полаю.
А якого роду я, то всяк про те знає,
Хто по світу ходить-блука та долі шукає,
Я, козак-запорожець, ні об чім не тужу,
Як є люлька та тютюнець, то мені й байдуже!
Надію маю на мушкет, на ту сіромаху,
Що не ржавіє ніколи, на шаблю на сваху.
Як натягну ж лука я, брязну тятивою,
То від мене і хан кримський утіка з ордою…
Доставалось в тех виршах — когда туркам и татарам, что зарились на украинские раздолья, когда панам ляхам, да и своим же, украинским, богатеям, перепадало там и еврейским арендаторам-загребалам, лавочникам да корчмарям, иначе говоря — всем притеснителям и трижды ворогам простого люда: украинского, русского, еврейского или польского.
Не раз и не два, позднее, попадало от Мамая и… — кому б вы думали? — да самым ярым нашим врагам, международным буржуям!
…Уже в 1923 году, к примеру, когда английские империалисты предъявили молодой советской власти ряд угроз и ультиматумов, не лишенные юмора украинцы, рабочие известного в течение столетий Межигорского фаянсового завода, в ответ немедля сработали прелестные декоративные тарелки. Одну из них Киевский исторический музей (о чем сообщили газеты) где-то нашел совсем недавно, уже после первого выхода нашего затейного романа: в центре круга сидит все тот же Мамай — в той же позе, в той же композиции, но… с некоторыми новыми атрибутами.
На Мамае здесь — фартук рабочего.
Рядом с Мамаем — книга и серп. У ног его, конечно, сабля.
В правой руке рабочего — молот. Левая — указывает на крупную надпись, идущую по окружности тарелки: «Я — пролетарій Мамай, стережись мене, буржуе, не займай. УРСР» — то есть: не замай, буржуй, мирного советского человека, потому как и оружие мое — под рукой, и даже мирный труд мой для тебя, по-видимому, страшен…
…Словно из тьмы веков прикатилась к нам эта, с «пролетарием Мамаем», сказочная тарелка, где все как будто бы старо и все так ново, как новым стал и образ стародавнего Козака Мамая, вдруг воскрешенный для новой жизни на страницах этой советской книги.
