Ничего того не видел Михайлик, разве что жёлтые цветы дрока, осколками солнца мерцавшие под ногами тарпана, — хлопчина рвался только вперёд и вперёд, убегая от необоримого соблазна, не изведанного ещё, но уже доступного, дразняще таинственного женского естества.
Скакал Козак Мамай на таком же диком коне, и откидные рукава козацкой одёжи за его спиной трепетали, точно крылья, и коротенькая люлька-зинькивка рассыпала искры — это постреливал шипучий и трескучий лубенский табачок.
Скакали и прочие козаки, оставив на произвол судьбы спесивого пана, гнали вовсю, трепыхая такими же рукавами-крыльями.
Неслась за ними и Явдоха на вороном скакуне Мамаевом, и доброму коню вёрсты были нипочём.
Не отставал от них и верный Пёсик Ложка, летел татарской стрелой на кривых ножках.
И, уходя степью вперёд и вперёд, Козак Мамай раздумывал о той тревоге, что вновь объяла Украину, о близкой войне, которая подстерегала их там где-то, в глубине степей.
Явдоха думала о сыне, который, без отца выросши, вступая ныне в жизнь без родителева глаза, без отцова дубаса, не знал ещё — что хорошо, а что худо, и был сейчас, видно, сам не свой только потому, что его парубоцкие мысли оставались где-то подле той непутёвой Роксоланы.
А не весьма целомудренные мысли парубка и правда витали в сей час там.
Не зная, куда ошалелый конь умчал запутавшегося в штанах Пампушку, Михайлик сильно тревожился: не случилось бы какой беды с той малолетней молодичкой, с Парасочкой, в неприветной степи.
А пани Роксолана, Параска, оставшись в пустыне одна с челядниками, без мужа, которого чёрт знает куда занёс укутанный в кармазиновые штаны ступак, пани вернулась на тот курган, где дотлевала куча ладана.
Отдав приказание слугам, пани и сама взялась за лопату, и всем гуртом они быстро повыбросили недогоревшие перья, и огнище вновь закурило так сладко, что господь бог молвил на небе святому Петру:
— Всё ещё не ходил?
— Не ходил ещё, господи.
— А ведь снова пахнет?
— Пахнет.
— Как должно?
— Хвала тебе, господи боже!
— Так ты, старик, сходи всё-таки… глянь. Кто же это хвалу такую пускает в небеса?
И пришлось старому Петру отправиться вниз.
Спуститься.
Поглядеть.
Записать.
И, волею случая, в перечень имён угодников божьих (или, как это называлось в небесной канцелярии — по-латыни, — в номенклатуру) попал не сам пан Купа, а его легкомысленная жёнушка, Параска Стародупская, которая не очень-то и смыслила, как сие высокое положение использовать себе на корысть, и только сейчас смекнула, что и муж иной раз может пригодиться в хозяйстве.
А сам Демид Купа всё ещё скакал на ошалевшем коне, коему закрыли свет запорожские шаровары.
Важный пан и вовсе уж обессилел от того, что с ним стряслось.
Он уже ни о чём не думал.
Одно, что тлело в уме обозного, — была злобная мысль о мести, о проклятущем том штукаре, что так посмеялся над ним.
«И чёрт его принёс на мою голову…»
— Черт меня принёс? — переспросил Козак Мамай, внезапно вынырнув на куцем тарпане невесть откуда и словно подслушав мысли обозного. — Не чёрт, а сто чертей! Сто сот чертей! Прорва чертей! — и спросил: — Ты мне хотел что-то сказать, пане Купа?
— Нет… ничего, — еле выдавил тот из себя и чуть не упал, потому что конь его, почуяв дух тарпана, дикого своего сородича, шарахнулся прочь и сослепу едва не угодил в какое-то степное озерко. — Ничего я сказать не хотел!
— Так прощай.
И Мамай, тронув чоботом своего дикаря, хотел было уже повернуть его гибкую шею в ту сторону, где лежал путь на город Мирослав, как вдруг Пампушкин зашароваренный конь оступился-таки в степное озерко, так что грязь полетела, однако не утоп — воды там, почитай, не было.
Конь сослепу барахтался в тине, а Пампушка хоть и всё видел, но выбраться из болота не мог и, думая, что уже тонет, запросил помощи у Козака.
А когда Мамай, вытащив его с конём на сухое, хотел было продолжать свой путь, пан Купа сказал:
— Спасибо тебе, пане-брате, за твою помощь, за твою ласку, за твою…
— Покури и мне ладаном! Ну? Хочешь небось, чтоб я тебя ссадил с коня? То-то и учтив стал. А?
И наш Козак Мамай, разодравши в клочья шаровары пана Купы, освободил его ноги из золотых стремян, вызволил от кармазиновых пут и конягу его, что тут же шуганул куда глаза глядят, будто ошалелый.
Пан полковой обозный, без штанов, в одних лохмотьях, оставшихся от черкески и жупана, топтался на месте, разминая ноги и собираясь с силами, чтоб двинуться на поиски обоза, голубого рыдвана и своей непутёвой жены.
Поглядывая на глиняную цветастую баклагу с горилкой, что висела на поясе у Мамая, пан Купа набрался храбрости, чтоб попросить хоть глоточек, уже и рот разинул, но Мамай промолвил:
— Ходи здоров! — и, чертовским своим смехом закатившись, вдруг снова пропал.
Словно и не было его здесь. Как языком слизало Козака.
Будто его, чертолупа анафемского, самого черти утащили — лупить с него шкуру на барабан.
Та самая прорва чертей, что носила его по всей Украине несчётные годы, те сто сот чертей, которые носят его по нашей вольной земле и ныне, сегодня, сейчас, которые будут носить его меж нами и вовеки веков, этого неумираху-неумирайла, пока мы живы, пока живёт славный украинский народ, его вольнолюбие, упорство в труде, даровитость, острое слово его, его песни, присловья да сказки, с коими из века в век мы растём, от малых лет, от первых шагов детства.
Песни, присловья и сказки!
У каждого народа — свои.
Но много и общего в сказках и пословицах народов, ближних соседей и дальних, в побасенках, анекдотах, в похождениях героев, созданных народным юмором — в Болгарии, на Украине, в Турции, в Хорватии, в Неметчине, в Литве, — и есть тьма-тьмущая народных анекдотов, записанных на Украине, где повествуется о том же, о чём, к примеру, и в сказах про татарского (узбекского, албанского, азербайджанского или болгарского) причудника ходжу (или моллу) Насреддина, хоть и неизвестно — когда, кто, где, у кого и что именно заимствовал и как зовут того моллу взаправду — уж не Козаком ли Мамаем?
Но я сызмалу слыхал эти сказки и анекдоты, как малую каплю из бездонного моря побасенок и небылиц моего родного края, благословенной Слобожанщины.
Песни, присловья и сказки!
Сколько я их слышал от матери моей…
Слышал и от матери моей матери — от родной моей бабуси, Ганны Александровны Гармаш.
У моей бабуси Ганны отец чумаковал, а дед её…
Немного довелось мне узнать про того деда Ивана, моего прапрадеда, — он преставился, когда бабуся Ганна совсем была малой, а вспомнил я здесь о нём лишь потому, что у Ганны Александровны в сарае над погребом осталась от моего прапрадеда, вернее, от его жены большая скрыня, с ящичком внутри — для денег, для кораллов, для ниток да иголок, — добрая ещё скрыня, на колёсиках, окованная снаружи узорным железом и славно расписанная изнутри. По стенкам — цветами. А на потрескавшейся и облупленной крышке скрыни сияла красками настоящая картина.
И не так уж она и трухлява была, помню, та скрыня, а только рассохлась изрядно, и не исчезал из неё свет божий, даже когда, бывало, заберешься в неё и накроешься тяжеленной крышкой, ибо крышка была щелястая, да и затканная толстой паутиной гонтовая крыша сарая светилась насквозь.
