Мне уже было тогда лет пять, а то и шесть, и я частенько, если не пугали меня посаженные весной туда на яйца наседки, ложился на дно той скрыни и не сводил глаз с расписной крышки, которую я опускал над собой, словно погружаясь в иной мир, в мир диковинного чар-зелья (куда и мы с вами, читатель, вступаем сейчас в этой хитроумной книге), в мир сказки, в тот «волошебный» (как моя бабуся Ганна говорила) мир, которого не забуду я никогда в жизни, да и после смерти тоже, ибо я верю, что тропа к образу Мамая и тогда не зарастёт, и не потому не зарастёт, что я его так славно выпишу, а лишь по той причине, что здесь, надеюсь, будут явлены те черты национального характера, те полные глубокого смысла чудеса и приключения, что пришли в эту книгу от щедрот народа нашего, от его сказок, песен и дум, бывальщин да потешек, — дивные дива, создания духа народного, которые жить будут вместе с ним…
Лёжа там и глядя изнутри на свод скрыни, на картину, нехитро намалёванную на нём, даже я, малолеток простодушный, уже тогда начинал понимать, отчего прапрадед, умирая, велел себя в той скрыне схоронить — не в гробу, а в скрыне! — ведь и самый мёртвый мертвец, глянув погасшим оком на ту картину, улыбнулся бы, ожил бы вмиг и помирать уже не захотел…
Бабуся Ганна говорила, будто не попала тогда скрыня с бывшим чумаком в могильную яму лишь потому, что батюшка не дозволил хоронить Ивана в столь весёлой домовине; и ещё бабуся вспоминала, как все крепко тогда кручинились, не уважив воли старика, затем что были у него, как тогда сказывали, ещё и особые причины просить о таком гробе: мой прапрадед, говорили, в молодых годах, лет ещё за сто до смерти своей, встретился с героем той дивной картины, что ни сколь не почернела на скрыне от праха времён, — и всю жизнь потом прапрадед молил бога, дабы сподобил хоть раз ещё встретить Мамая Козака того, лукавого, острого, извечно молодого.
Весёлый образ Козака Мамая живёт в народе не одну сотенку лет.
И не две.
И не три.
Некоторые его современники свидетельствуют о знакомстве с тем характéрником-запорожцем в совсем давние времена, где-то ещё при зарождении Сечи.
Другие с ним плечом к плечу воевали в славном войске Зиновия-Богдана Хмеля.
Третьи встречали его на шляхах Украины уже после того, как народился на свет Тарас Григорьевич Шевченко. Был меж ними и мой прапрадед.
Но слыхивали люди, что и в первой империалистической войне года 1914-го бился Козак Мамай с врагами отчизны — всё такой же отчаянный и вечно молодой, — да и кто знает — не он ли, бывало, и в войне Отечественной возникал внезапно в часы суровейших испытаний в том или ином партизанском отряде и помогал громить фашистов на украинской иль на белорусской земле, не он ли, давешний запорожец, помогает и ныне строить электростанции на Днепре, на Волге или на Ангаре, а то, может, где и границы нашей Советской Отчизны охраняет, а то — книги пишет или кинокартины ставит, а то сады разводит, сеет хлеб или варит сталь этот мастер на все руки и штукарь на все штуки?
Вот так он, верно, и ходил по нашей щедрой земле, мудрости да хитрости из века в век набираясь, ходил и ходит, затем что жив он, дóлжно, и теперь, весёлый и неодолимый, вызванный к жизни в глуби минувших веков силой народной фантазии, — не Хитрый Пётр болгарский, не Ойленшпигель немецкий, не Совесдрал польский, не Домышлян сербский, не восточные лукавцы — Мушфики иль ходжа Насреддин, не румынские Пекале и Тендале, а таки наш козак — Мамай, своеобычное воплощение украинского характера, вечно живой образ вольнолюбия, стойкости и бессмертия народа, Козак Мамай, что на протяжении столетий, от всяких ворогов отбиваясь, лелеял давнюю мечту: не воевать, не насильничать, не ярмить никого, а у себя дома — сеять хлеб, класть камень, строить, — Козак Мамай — бродяга-запорожец, воин и гультяй, шутник и философ, бандурист и певец, бабник и вместе — монах, простодушный и мудрый колдун, бесстрашный лукавец, — в него и в ступе пестом не попадешь, — народный герой, коего искони знают люди на Украине, хоть про него над Днепром — ни сказок не сказывали, ни песен не слагали.
Ни сказок, ни песен!
А прославил Козака народ-художник.
По берегам Днепра-Славутича, по стародавним козацким да селянским хатам — на кленовых и дубовых полотнищах дверей, на коврах, на кафельных печах, на кувшинах, на тарелках, на кованых скрынях, на масляными красками писанных картинах, даже на липовых колодах ульев частенько можно было видеть самые различные образы Мамая, тысячи перемен его поличья, все с новыми частностями похождений, с новыми и новыми подписями, вольно толкующими деяния и нрав героя, тысячи сюжетов, возносивших в народе славу Козака.
Ещё в юности — мне было тогда лет восемнадцать — ездил я в Екатеринослав (так назывался тогда Днепропетровск), чтоб расспросить про Мамая у Дмитра Ивановича Яворницкого, неутомимого искателя запорожской старины, виднейшего буржуазного историка Сечи, который написал добрый десяток томов, посвящённых истории Войска Запорожского, собирателя песен, сказок и пословиц, языковеда, этнографа и драматурга, автора исторических повестей и рассказов, профессора и академика, к тому же друга и товарища Ильи Ефимовича Репина: Дмитро Иванович помогал когда-то великому русскому художнику разыскивать в приднепровских сёлах типы и характеры для его будущей картины «Запорожцы пишут письмо султану», он позировал художнику для образа писаря (в средоточие этой картины), он любовно хранил десятки этюдов к этим самым «Запорожцам» (я видел их тогда в его музее)… Советский академик Дмитро Яворницкий в своих неустанных розысках был человеком непоседливым, и его усилиями история запорожского козачества сохранена в её неповторимой красе, — он был человеком редкого трудолюбия, человеком большой души, большого таланта, и я почитаю за счастье, что мне привелось когда-то пожимать его руку, беседовать с ним и узнать про моего Мамая то, что мог рассказать только он, этот поэтический, с хитринкой украинец, который смахивал и сам порой на того же Козака Мамая.
Он тогда показывал мне и собранные в екатеринославском музее несколько десятков дверей, которые сам учёный снимал в старых козацких хатах Приднепровья, дверей, где возникали всё новые и новые обличья Мамая, писанные народными художниками XVI–XIX веков.
Много я ещё и потом видывал всяких изображений Козака, и каждый писал его по-своему, вот как и я пишу своего Мамая теперь.
Все они были разные. Однако же на всех поличьях был один и тот же запорожец, Козак Мамай.
Тот же украинский характер.
Характер!
Народные художники писали Мамая не в сече с ворогом, не верхом на коне, а в спокойной, созерцательной позе: только оружие лежит под рукой, только лишь конь играет, а сам Козак, скрестив ноги, спокойненько сидит под деревом, — ведь был он прежде всего человек мирный, если, понятное дело, его не трогали, если не посягал никто на волю и славу простых людей Украины, — а уж коли задевал кто Козака, то образцы народной живописи иной раз являли нам и лютую его расправу с врагом.
