— Что мне, бедной, делать с выродком этим? И по дому от него никакой помощи, и за скотиной он не смотрит, а все только палочки свои строгает, словно порченый какой. Не бывать ему, видно, не то что хозяином, но и батраком. Так и останется дармоедом, людям на смех, богу на грех.

Анджей, сплавлявший смолоду лес и видавший всякие виды, утешал расстроенную вдову:

— Хозяином ему не быть — тут и толковать нечего, да и ума у него на это не хватит. Стало быть, надо его сначала отдать в школу, а потом — к мастеру. Выучится он грамоте, выучится ремеслу — и если не избалуется, сможет прожить.

Вдова, всплеснув руками, отвечала:

— Ох, кум, да что это вы говорите! Не зазорно ли хозяйскому сыну за ремесло приниматься и невесть на кого работать?

Анджей пустил дым из деревянной трубочки и сказал:

— Зазорно-то зазорно, да ничего не поделаешь. — Потом, обернувшись к Антеку, сидевшему на полу возле скамьи, спросил: — Ну, говори, постреленок: ты кем хочешь быть — хозяином или мастером?

И Антек в ответ:

— Я буду строить мельницы, что зерно мелют.

Так он отвечал всегда, хоть и знал: только рукой на него махнут, а иной раз и веником.

Антеку было уже десять лет, когда восьмилетняя сестра его, Розалия, тяжко захворала. Как легла она с вечера, так наутро нельзя было ее добудиться. Глаза у нее помутились, а сама она вся горела и несла околесицу. Мать сперва было думала, что девчонка прикидывается, и дала ей несколько шлепков. Но когда это не помогло, она натерла ее горячим уксусом, а на другой день напоила водкой с полынью. Все впустую — даже хуже стало: от водки выступили у девочки на теле синие пятна. Тогда вдова, перетряхнув все тряпье, какое только было в сундуке и клети, разыскала шесть грошей и позвала Гжегожову, знаменитую знахарку.

Мудрая старуха не спеша осмотрела больную, поплевала, как водится, кругом нее на пол, даже вымазала ее салом, но и это не помогло.

Тогда она сказала матери:

— Натопите, кума, печь, как для хлеба. Надо девочку хорошенько попарить, чтоб пропотела, тогда ее и отпустит.

Вдова натопила как следует печь, выгребла угли и стала ждать, что еще ей бабка прикажет.

— А теперь, — сказала знахарка, — положим девочку на сосновую доску и задвинем в печь. Пусть-ка она там полежит, покуда мы три раза прочитаем «Богородицу». Мигом выздоровеет, все как рукой снимет.

Женщины положили Розалию на сосновую доску (Антек забился в угол и глядел оттуда) и сунули ее ногами вперед в печку.

Девочка, как только ее обдало жаром, пришла в себя.

— Матуся, что вы со мной делаете? — закричала она.

— Молчи, дурочка, вся хворь твоя пройдет.

Бабы уже засунули ее до половины, и девочка забилась, как рыба в сетях. Она ударила знахарку, обхватила мать обеими руками за шею и закричала не своим голосом:

— Да вы сожжете меня, мама!

Но ее уже задвинули в печь, закрыли устье заслонкой и принялись читать:

— «Богородице дево, радуйся…»

— Матуся, матуся!.. — стонала несчастная девочка. — Матуся!..

— «Господь с тобой, благословенна ты в женах…»

Тогда Антек подбежал к печке и схватил мать за подол.

— Матуся, — закричал он плача, — да она же там помрет!

Но он только того и добился, что его стукнули по голове за то, что мешает читать молитву. А тут и девочка перестала биться о заслонку, метаться и кричать.

Но вот уже молитва трижды прочтена. Бабка отодвинула заслонку. В глубине печи лежал труп.

— Иисусе!.. — вскрикнула мать, увидев девочку, потерявшую человеческий облик.

И такая скорбь ее обуяла, такая тоска, что она насилу помогла знахарке перенести тело на лавку, потом упала на колени посреди хаты и, колотясь головой об пол, закричала:

— О Гжегожова!.. Что ж это вы наделали!..

Знахарка нахмурилась:

— Да не шумите вы… Может, вы думаете, девочка от жара покраснела? Это болезнь из нее так вышла, только чересчур скоро, оттого и уморила ее, бедняжку. Все в воле божьей!

В деревне никто не знал, отчего умерла Розалия. Не стало девочки — что же поделаешь! Так ей, видно, на роду написано. Мало ли ребятишек за год умирает в деревне, а все их много.

На третий день Розалию положили в свежевыстроганный гробик с черным крестом. Гробик поставили на телегу и повезли на двух волах за деревню, туда, где над завалившимися могилами высятся истлевшие кресты и белые березы. Дорога была ухабистая, гробик от тряски накренялся набок, а Антек, уцепившийся за материнский подол, думал, идя за телегой:

«Худо там, видно, Розальке, если она места себе не находит и с боку на бок ворочается…»

Потом ксендз[2] окропил гроб святой водой, четверо парней опустили его на полотенцах в могилу, засыпали землей — и всё тут.

Холмы, где шумели леса, и пригорки, поросшие кустарником, так и стояли на своих местах. Пастухи, как и раньше, играли в долине на свирели, — жизнь шла своим чередом, хотя в деревне не стало одной девочки.

С неделю поговорили о ней, потом позабыли и забросили свежую могилку, на которой лишь ветер вздыхал и стрекотали кузнечики.

А еще немного спустя выпал снег и распугал даже кузнечиков.

Зимой дети деревенских хозяев ходили в школу. Мать уже отчаялась дождаться от Антека помощи по хозяйству и, посоветовавшись с кумом Анджеем, решила отдать его учиться.

— А в школе научат меня строить мельницы? — спросил Антек.

— Ого! Даже писать научат, как в канцелярии, была бы у тебя охота.

Вдова завязала в узелок сорок грошей, взяла мальчика за руку и с трепетом пошла к учителю. Войдя в горницу, она застала его за починкой старого тулупа. Поклонившись учителю в ноги, вдова вручила ему принесенные деньги и сказала:

— Низко кланяюсь вам, пан учитель, и покорнейше прошу: примите, ваша милость, этого сорванца в науку и, как родной отец, не пожалейте для него ремня.

«Его милость», у которого из дырявых сапог торчала солома, приподнял голову мальчика за подбородок, поглядел ему в глаза и похлопал по плечу.

— Красивый мальчик! — сказал он. — А что ты умеешь?

— И верно, красивый, — подхватила обрадованная мать, — да только ничего он, пожалуй, не умеет.

— Как же это? Вы его мать, а не знаете, что он умеет и чему выучился? — спросил учитель.

— А откуда мне знать, что он умеет? Я-то ведь баба, и мне все это ни к чему. А чему он учился, мой Антек, это я знаю. Он учился пасти скотину, щепать лучину, носить воду из колодца. И больше, пожалуй, ничему.

Мальчика определили в школу. Однако матери было жалко потраченных сорока грошей, поэтому для своего успокоения собрала она возле хаты нескольких соседей и стала с ними советоваться, хорошо ли она сделала, что отдала Антека в школу и ввела себя в такие расходы.

— Гм… — ответил один из хозяев, — учителю будто платит волость, так уж если на то пошло, вы могли и ничего ему не давать. Да он-то всегда требует денег и тех, что не платят ему, хуже учит.

— А хороший он учитель?

— Ничего… Когда говоришь с ним, он будто немного глуповат, но учит как следует. Вот мой мальчишка к нему только третий год ходит, а знает уже всю азбуку сверху вниз и снизу вверх.

— Э! Подумаешь, азбуку знает! — отозвался другой хозяин.

— А вот и подумаешь! — возразил первый. — Будто не слыхали вы, как наш войт[3] говорит: «Знал бы я хоть азбуку, у меня в такой волости было бы не меньше тысячи рублей доходу, как у писаря!»

Несколько дней спустя Антек в первый раз отправился в школу. Она показалась ему такой же прекрасной, как комната со стойкой в корчме, а скамьи стояли там одна за другой, совсем как в костеле[4]. Только печка в школе развалилась и дверь не закрывалась, так что было холодновато. Лица у детей были красные, а руки они прятали в рукава; учитель ходил в тулупе и бараньей шапке. А осевший по углам иней таращил на всех свои сверкающие глазки.

Антека усадили с другими учениками, еще не знавшими букв, и урок начался.

Памятуя наставления матери, мальчик решил во что бы то ни стало отличиться.

Учитель взял окоченевшими пальцами мел и написал на старой, без рамы, доске какой-то знак.

— Смотрите, дети! — сказал он. — Эту букву легко запомнить, она выглядит так, как будто кто казачка пляшет, и произносится: а… Тише вы там, ослы!.. Повторите: а… а… а…

— А… а… а… — хором закричали ученики первого отделения.

В их писке особенно выделялся голос Антека. Но учитель пока не обратил на него внимания.

Это огорчило мальчика и даже задело его самолюбие.

Учитель нарисовал другой знак.

— Эту букву еще легче запомнить — она похожа на крендель. Вы видели крендель?

— Войтек видел, а мы вроде нет… — сказал кто-то.

— Ну, так запомните, что крендель похож на эту букву, называется она: бе. Повторите: бе… бе… бе…

Хор подхватил: «бе… бе…» И на этот раз Антек действительно отличился: он сложил трубкой обе руки и заревел, как годовалый теленок.

В классе раздался взрыв смеха, а учитель затрясся от гнева.

— А ну! — крикнул он Антеку. — Вот ты какой, оказывается, удалец! Это тебе не хлев, а школа. Ведите-ка его сюда, я ему дам жару.

Мальчик остолбенел от удивления, — но не успел он опомниться, как двое самых сильных мальчиков подхватили его под руки, вытащили на середину класса и положили.

Антек еще не понял толком, в чем дело, как на него посыпались удары, и он услышал наставление:

— А ты, бездельник, не реви, как теленок, не реви!

Наконец его отпустили. Мальчик отряхнулся, как собачонка, вылезшая из холодной воды, и пошел на свое место.

Учитель написал третью и четвертую буквы, дети повторили их хором, и затем начался экзамен.

Первым отвечал Антек.

— Как называется эта буква? — спросил учитель.

— А! — ответил мальчик.

— А вот эта, вторая?

Антек молчал.

— Эта буква называется: бе. Повтори, осел!

Антек продолжал молчать.

— Повтори, осел: бе!

— Дурак я, что ли! — пробормотал мальчик, твердо запомнивший, что в школе реветь теленком нельзя.

— Да ты, бездельник этакий, к тому же и упрям? Поддать ему жару!

И снова те же мальчики подхватили его, растянули, а учитель всыпал ему такое же количество розог, на этот раз приговаривая:

— Не будь упрямцем! Не будь упрямцем!

Через четверть часа уже шли занятия в старшем отделении, а у младших началась перемена, и они отправились на кухню. Там под присмотром хозяйки одни чистили картофель, другие таскали воду или корм для коров. За этими занятиями провели время до полудня.

Когда Антек вернулся домой, мать спросила его:

— Ну что, учился?

— Учился.

— Влетело тебе?

— Еще как! Два раза.

— За ученье?

— Нет, чтобы согреться.

— Это только для начала. А потом тебе будет попадать и за ученье, — утешала его мать.

Антек встревожился.

«Что поделаешь! — размышлял он. — Бить-то он бьет, но пусть хоть покажет, как делать мельницы!»

С этого дня ученики младшего отделения заучивали всё те же первые четыре буквы, а потом отправлялись на кухню или во двор помогать учителевой хозяйке. О мельницах и речи не было.

Однажды, когда мороз полегчал и сердце учителя тоже как будто оттаяло, он решил объяснить своим младшим питомцам пользу грамоты.

— Смотрите, дети, — сказал он, написав на доске слово «дом», — какое это мудрое дело — писать! Вот эти три значка такие маленькие и так мало места занимают, а значат они — «дом». Как взглянешь на это слово, так у тебя сразу же встает перед глазами все здание: двери, окна, сени, комнаты, печи, лавки, картины на стенах, — короче говоря, видишь дом со всем, что в нем находится.