Митька — папиросник.
Однако это не мешает Митьке вести шумную великосветскую жизнь, полную захватывающих интриг, запутанных авантюр и жгучего шика.
Уж такой человек Митька.
Ничего не поделаешь!
Вечером Митьку можно видеть на третьих местах де-п нового кинематографа.
Митька возбужден. Глаза у него горят. Он топает ногами и кричит:
— Пора! Даешь Мабузу! Даешь Чарли Чаплина!
Кино — это академия, где Митька учится красивой жизни.
Днем Митька торгует папиросами у почтамта.
Лицо у него напряженное и крайне озабоченное. У него масса дел: во-первых, не выпускать из виду милиционера, во-вторых, не пропустить покупателя, в-третьих, ухитриться свистнуть у зазевавшейся бабы булку и, в-четвертых, квалифицировать прохожих.
Это самое главное.
В глазах Митьки прохожие делятся на Мабуз, Чарли Чаплинов, Билли, Мэри Пикфорд, Конрадов Вейтов, Коллигари, Мозжухиных, сыщиков, миллионеров, преступников и авантюристов.
Вот из вагона трамвая выскочил изящный молодой человек в широком пальто, кепи, полосатом шарфе, с трубочкой.
Несомненно, этот человек принадлежит к разряду сыщиков — Гарри Пиллей.
Митька не сомневается в этом. Для Митьки ясно, как ириска, что молодой человек преследует важного государственного преступника. У него нет времени купить у Митьки спичек.
Сыщик перебегает улицу. Ага! Он догоняет человека, который садится в экипаж. Попался, голубчик! Митька бросается к месту происшествия, рискуя попасть под автомобиль, и останавливается около сыщика и преступника.
— Послушайте, Саркизов, — взволнованно говорит Гарри Пилль, — два вагона муравьиных яиц франко Петроград… Накладная в кармане, я только что звонил в трест… Сорок процентов, и ни копейки меньше.
Но у Митьки нет времени дослушать до конца. Его внимание отвлечено другим.
Мимо почтамта быстро-быстро бежит золотоволосая девушка, прижимая к груди вагон толстых книг.
Конечно, это Мэри Пикфорд, только что выгнанная из дома своего злого дяди. Бедняжка! Ее так жаль!
Митька не сомневается, что она сейчас сядет на тротуар и заплачет. Митька уже готов подбежать к ней и подарить самую лучшую папиросу, но в этот миг возле Мэри Пикфорд вырастает великолепный экземпляр Конрада Вейта.
Митька останавливается, затаив дыхание.
Конрад Вейт берет под руку Мэри Пикфорд.
— Здравствуйте, Соня, ну как дела?
— Здравствуйте, товарищ Кошкин. Какая совершенно случайная встреча!
Мэри Пикфорд ужасно краснеет.
— Товарищ Кошкин, у вас нет ли учебника политграмоты? У меня позавчера Левка свистнул.
Но Митька уже занят другим: с извозчика слезает чудесный, толстый, преступный доктор Мабузо.
Митька знает, что доктор Мабузо курит исключительно «Посольские* и платит, не торгуясь. Он кидается к нему и попадает головой в живот милиционера. Митька панически взмахивает руками, круто поворачивается, топчется на месте и стрелой летит к Чистым прудам.
— Стой, постреленок! — кричит сердитый милиционер.
Но Митька ничего не слышит.
Ветер свищет в ушах, сердце колотится, захватывает дух. и Митьке кажется, что он Чарли Чаплин и что за ним гонится по меньшей мере рота полисменов на мотоциклетах…
С праотцовскими вещами,
Сидя вместе.
Чинно слушают мещане
Наши песни.
Сохраняя мир домашний,
В окна смотрят.
Как идут колонны наши
В общем смотре.
Голоса ли, шум ли, крик ли —
Будь что будет:
Ко всему они привыкли,
Эти люди.
На знамена посмотреть им
Так ли трудно?
Интересно, как и детям, —
Многолюдно.
Приходилось им когда-то.
Скуки ради,
Посмотреть, как шли солдаты
На параде.
Демонстрация проходит —
Разве страшно?
Смотрят, споря о погоде
О вчерашней.
Голоса ли, шум ли, крик ли —
Будь что будет:
Ко всему они привыкли.
Эти люди.
Смотрят папы,
Смотрят мамы,
Смотрят смело.
Ведь не треснут
Стекла в рамах, —
Будут целы!
Рационализация также нуждается в предварительном с кем-то согласовании.
Заведующий! Помни, что учреждение не только для тебя, но и для остальных сотрудников.
Каждый трудящийся, помимо прочих присвоенных ему прав, имеет право прийти на общее собрание своего коллектива.
И рационализация имеет свои пределы!
Для борьбы с бюрократизмом надлежало бы составить точные правила и в случае несоблюдения оных результаты борьбы считать недействительными.
Если бы не существовало инструкций и циркуляров, то как мог бы работать некультурный заведующий культотделом?
Грубый соваппаратчик отказывает просителю, вежливый — отклоняет его ходатайство.
Борясь с карьеризмом и подхалимством, стремись не только к тому, чтобы начальство видело твое рвение и было довольно.
Правильная линия работы не всегда совпадает с линией работы по правилам.
И еще раз скажу: установить, что линия работы правильна. иногда можно и в тех случаях, когда работа велась не по установившимся правилам.
На портрете видим мы мужчину
В парике, похожем на овчину,
Подбородок у него пудовый.
Кто это? Какой-нибудь Людовик?
Нос плюс тубы — как трефовый туз.
Это Миних?
Или это Брюс?
Но известно, что обманчив вид
И на самом деле это Свифт.
В юбилей наш вспомним кавалера,
Нам придумавшего Гулливера.
Чтоб не лопнул у читавших зоб,
Он писал на языке Эзопа.
Он выдумывал как будто сказку. Просто
Приключения. Какой-то остров.
Потерпел крушение корабль,
И, надежды исчерпав запасы,
Выползает на берег, как краб,
Гулливер —
Единственный, кто спасся.
Все, как в сказке. Много разных тайн.
Остров, кажется, необитаем.
Гулливер, похожий на кузнечика.
Спать ложится. Видит, делать нечего.
Спал и видел дом родной под вязом,
Родину зеленую, овечек.
Не подозревая, что его привязывают
В это время маленькие человечки
(Ясно — сказка, раз такие вещи.
Как микроскопические человечки!).
В детстве так и думали: — О да!
Эта книга для детей подарок…
Столько всяких там чудес напутано
Про гигантов
И про лилипутов!
Гулливер обедать вышел в сад.
Вдруг громадная летит оса
И, как коршун, плавает над тортом —
Гулливер ее сражает кортиком!
Много в этой книге удивительного…
Он потом попал в страну, где люди
Держат голову
В наклонном виде
(Голова лежит при этом, как на блюде!).
Сказочка!
Читать зимой у печки, —
Осы… Великаны… Человечки…
В результате оказалось: где там!
Тут не приключения для деток, —
В каждой строчке издевательство и злоба!
Оказалось, что язык Эзопа…
Вот как приходилось изворачиваться…
Гулливер какой-то, корабельный врач,
Лилипуты… множество историй, —
А на самом деле виги, тори,
Двор, ханжи, ученые, король,
Тупоумий суеверных рой.
В юбилей наш вспомним кавалера.
Нам придумавшего Гулливера.
Мы — в стране гигантов!
Но порой
У подножия гигантской стройки
Возникает лилипутов рой…
Вот он. паразит, вредитель, плут.
Вот он, тупоумец-лилипут!
Мы в стране гигантов, но порой
Люди ходят в ней с наклонной головой —
Влево, вправо — как при Гулливере:
Этот сомневается, а тот не верит…
Великаны мощные растут.
По стране расставленные Планом.
Но порой
Ничтожный лилипут
Вдруг себя
Воображает великаном!
В юбилей наш вспомним кавалера,
Нам придумавшего Гулливера.
У врагов глаза вылазят рачьи…
Пятятся враги, как ящеры…
Нам теперь не надо изворачиваться, —
Мы — сатира.
Не просачивающаяся,
А разящая!
С Карпат на Украину
Пришел солдат небритый.
Его шинель в лохмотьях
И сапоги разбиты.
Он встал перед простором
На брошенном погосте.
Четыре ветра кличут
К себе солдата в гости.
Взывает первый ветер:
— В моем краю хоромы,
Еда в стеклянных бочках.
В больших машинах громы.
Горит вино в стаканах,
Клубится пар над блюдом.
Иди — ты будешь главным
Над подневольным людом.
Второй взывает ветер:
— В моем краю широком
Взлетели кверху сабли.
Рванулась кровь потоком.
Там рубят и гуляют,
Ночуют под курганом,
Иди ко мне — ты будешь
Свободным атаманом.
Взывает третий ветер:
— Мой тихий край спокоен.
Пропахший мглой ночлегов
И горечью махорки,
С георгьевской медалью
На рваной гимнастерке.
Моя пшеница зреет.
Мой тучный скот удоен.
Когда закроешь веки,
Жена пойдет за гробом.
Иди ко мне — ты будешь
Достойным хлеборобом.
Кричит четвертый ветер:
— В моем краю пустынном
Одни лишь пули свищут
Над брошенным овином,
Копытом хлеб потоптан.
Нет крова и нет пищи.
Иди ко мне — здесь братья
Освобождают нищих.
Солдат берет винтовку
И разминает плечи…
Вперед, за ветром братьев —
Победа недалече!
Красавицей и модницей
В жакетке шерстяной —
Домашнею работницей
Пленился я одной.
Пойду в распределитель.
Скажу, что я влюблен.
Мне счастья отпустите
На розовый талон.
Товарищи, скажу я,
Чтоб без очередей
Десяток поцелуев
Мне был, как у людей.
Скажу я так сурово
Об этом потому.
Что сорта никакого
Второго не возьму.
Что, как угодно, драться.
Товарищи, готов
За в корне ликвидацию
Пониженных сортов…
Сиреневою веткой
Махая на меня.
Сидит в цветной жакетке
Красавица моя.
Но все же кто же именно —
Об этом ни гугу.
Назвать ее по имени.
Простите, не могу.
А может, и не надо
(Я тем и знаменит).
Вечерняя прохлада
Мне струны серебрит.
А дальше, разумеется,
Мечтай кому не лень.
У каждой ведь имеется
Жакетка и сирень.
И каждой пусть представится
В домашней тишине:
«Ведь это я красавица.
Ведь это обо мне».
Была совершена глупость, граничащая с головотяпством и еще чем-то.
Для цирковой программы выписали немецкий аттракцион — неустрашимого капитана Мазуччио с его говорящей собакой Брунгильдой (заметьте, цирковые капитаны всегда бывают неустрашимы).
Собаку выписал коммерческий директор, грубая, нечуткая натура, чуждая веяниям современности. А цирковая общественность проспала этот вопиющий факт.
Опомнилась только тогда, когда капитан Мазуччио высадился на Белорусско-Балтийском вокзале.
Носильщик повез в тележке клетку с черным пуделем, стриженным под Людовика XIV. и чемодан, в котором хранились капитанская пелерина на белой подкладке из сатина-либерти и сияющий цилиндр.
В тот же день художественный совет смотрел собаку на репетиции.
Неустрашимый капитан часто снимал цилиндр и кланялся. Он задавал Брунгильде вопросы.
— Вифиль? — спрашивал он.
— Таузенд. — неустрашимо отвечала собака.
Капитан гладил пуделя по черной каракулевой шерсти и одобрительно вздыхал: «О моя добрая собака!»
Потом собака с большими перерывами произнесла слова: абер. унзер и брудер. Затем она повалилась боком на песок, долго думала и наконец сказала:
— Их штербе.
Необходимо заметить, что в этом месте обычно раздавались аплодисменты. Собака к ним привыкла и вместе с хозяином отвешивала поклоны. Но художественный совет сурово молчал.
И капитан Мазуччио, беспокойно оглянувшись, приступил к последнему, самому ответственному номеру программы. Он взял в руки скрипку. Брунгильда присела на задние лапы и. выдержав несколько титров, трусливо, громко и невнятно запела:
— Их бин фон копф бис фусс ауф либе айгенштельт…
— Что, что их бин? — спросил председатель худсовета.
— Их бин фон копф бис фусс. — пробормотал коммерческий директор.
— Переведите.
— С головы до ног я создана для любви.
— Для любви? — переспросил председатель, бледнея. — Такой собаке надо дать по рукам. Этот номер не может быть допущен.
Туг пришла очередь бледнеть коммерческому директору.
— Почему? За что же по рукам? Знаменитая говорящая собака в своем репертуаре. Европейский успех. Что тут плохого?
— Плохо то, что именно в своем репертуаре, в архибуржуазном, мещанском, лишенном воспитательного значения.
— Да, но мы уже затратили средства. И потом эта собака со своим… как его… Боккаччио живет в «Метрополе» и жрет кавьяр. Капитан говорит, что без икры он не может играть. Это государству тоже стоит денег.
— Одним словом, — раздельно сказал председатель, — в таком виде номер пройти не может. Собаке нужно дать наш, созвучный, куда-то зовущий репертуар, а не этот… демобилизующий. Вы только вдумайтесь! «Их штербе». «Их либе». Да ведь это же проблема любви и смерти! Искусство для искусства! Отсюда один шаг до некритического освоения наследия классиков. Нет, нет, номер нужно коренным образом переработать.
— Я как коммерческий директор, — грустно молвил коммерческий директор, — идеологии не касаюсь. Но скажу вам как старый идейный работник на фронте циркового искусства: не режьте курицу, которая несет золотые яйца.
Но предложение о написании для собаки нового репертуара уже голосовалось. Единогласно решили заказать таковой репертуар шестой сквозной бригаде малых форм в составе Усышкина-Вертера и трех его братьев: Усышкина-Вагракина, Усышкина-Овича, Усышкина-Деда Мурзилки.
