Реклама полностью отключится, после прочтения нескольких страниц!
Не хочу я рабства любвинеющого,
И подпрыгиванья от резинового шнурка,
Существованья жалкого и не смеющего
Сделать без разрешения вершка.
Правда, сладок ветер любвивеющий,
Обжигающий сердце до черноты,
Но мне страшен затылок, слегка розовеющий,
И упрямые взгляды и окрик на ты.
Свою душу унизить просьбой мучительной,
Но не громко, не громко об этом сказать;
Знаю, будете Вы смотреть снисходительно
И в ответ на последние просьбы молчать.
Буду гладить материю белоснежного кителя
И блестящие пуговицы свои вертеть,
Но в тайне от всех попрошу Спасителя
Хоть немного меня пожалеть.
Тебя полюбил я гораздо сильнее
С тех пор, как стряслась над тобой беда.
Сквозь золото люстр небо синеет,
Совсем как под утро, совсем как тогда.
Как строчки из выцветшего журнала
Брови, ресницы и уши чужих;
О, этой музыки горькое жало,
О, этих слов холодных ножи.
Как на свежее мясо горячие капли воска
Падают мысли: ненужен и пуст.
Из груди хрип и шорох жесткий,
Выбрасываясь, падают на толпу.
Мое горе одно, твое горе другое,
Но я вижу до жуткости тебя всегда,
Из люстр выплескивается море золотое
И синеет небо, совсем как тогда.
По той же улице, крикливой и грязной,
Я еду, как ехал с Вами тогда,
После программы пестрой и разнообразной,
После глупых блужданий в глупых садах.
Сегодня один. Утешаюсь глупостью,
Утешаюсь улыбками посторонних людей.
О, мой друг, мое сердце несчастное выпусти
Из этой клетки на простор полей.
Нет воздуха, нет выхода, нет движения,
Но ведь я искренно спастись хочу,
И вот прибегаю к последнему унижению,
Робко, заискивающе шепчу:
Не бросайте меня, хотя бы из сожаления.
В какой-то последовательности жестоковеющей
(О, краска лица, не вспыхивай, не губи!)
Прикосновенья черных зрачков и белков голубеющих
И вспомнившаяся заповедь: не убий.
Это невозможно. Дальше: щеки сладенькие
И другие, более светлые глаза,
И какие то выкрики о шоколадинках,
О медовых пряниках. И опять назад
Возвращается мысль истрепанная,
Пыльная, как на рассвете бальный шлейф,
И я останавливаюсь, как вкопанный
Перед этим засахарившимся словом: пожалей.
И если без сожаления отбросить все гадости,
Все несносности до ужаса истязающие меня,
Останутся синие жилки в памяти радостной
И те движения, что я от тебя перенял.
Ненужные лица, как головки булавок,
Вколотые в подушечку для них.
О, что мне дружба, рукоплесканье, слава
И сочувствующие крики родни.
Есть минуты, когда любовь тяжелее
Издевательств, ударов и взвизгиванья бича,
И добрые глаза становятся злее
Самого прославленного палача.
Тогда туман все покрывает:
И бессмысленную толпу и глупые рты,
Усталое сердце звонки трамвая
Разрывают, как рыхлую землю кроты.
И к этой боли примешивается, как нарочно,
Физическая слабость, недомоганье и боль.
И тело – комочек бледный, непрочный
Вздрагивает, покачиваясь, как на роликах.
Снова вспомнил цирк вечером и дешевые обеды
И утром кофе без сливок и без калача,
Легкомысленные встречи и двусмысленные победы,
И шелковая накидка с чужого плеча.
Серые опилки, полукруг, ящик с сором,
За кулисами танцы и грубая печаль,
И костюм клоуна с традиционными узорами,
И пропахшая уборною дамская шаль.
Самое разнообразное сочетание форм,
Штатских костюмов и модных материй,
Азда еревянной перегородкой пахнет иодоформом
(И такие сквозные все двери).
О, последнее чувство, последний укол
Самый чувствительный и острый…
Взглянул на верх. Небо так высоко,
А я такой глупый, ненужный и пестрый.
После ночи, проведенной с сутенерами,
С проститутками и сыщиками,
Я буду голубеющими взорами
Всматриваться в свою душу нищую
И раскладывать мысленно на кубики
Свои чувствования (вот огорчение –
Больше грязненьких, чем голубеньких);
Не найти мне успокоения.
Все хорошее в мертвом мизинчике,
На трактирной заре голубеющем.
Сколько боли в отвратительно взвинченном,
В сердце изолгавшемся и грубеющем.
Радио-лечение по новейшей системе
Не изгонит ниточек усталости из телесной ткани;
И лежу вне дум, вне движений, вне времени,
Собственными жестокими мыслями израненый.
На мне была белая обувь девочки.
И ноябрь на китовом усе,
Последняя мгла из ее гардеробов
И не во что ей запахнуться.
Ей не было дела до того, что чучело –
Чурбан мужского рода,
Разутюжив вьюги, она их вьючила
На сердце без исподу.
Я любил оттого, что в платье милой
Я милую видел без платья,
Но за эти виденья днем мне мстило
Перчатки рукопожатье.
Еще многим подросткам верно снится
Закройщица тех одиночеств,
Накидка подкидыша, ее ученицы
И гербы на картонке ночи.
И даже в портняжной,
Где под коленкор
Канарейка об сумерки клюв свой стачивала
И даже в портняжной, – каждый спрашивает
О стенном приборе для измеренья чувств.
Исступленье разлуки на нем завело
Под седьмую подводину стрелку,
Протяжней влюбленного взвыло число,
Две жизни да ночь в уме!
И даже в портняжной
Где чрез корридор
Рапсодия венгерца за неуплату денег,
И даже в портняжной,
Сердце, сердце.
Стенной неврастеник нас знает в лицо.
Так далеко-ль зашло беспамятство,
Упрямится ль светлость твоя –
Смотри: с тобой объясняется знаками
Полярная швея.
Отводит глаза лазурью лакомой,
Облыжное льет стекло,
Смотри с тобой объясняются знаками…
Так далеко зашло.